Скоро

Электробус ехал ещё в черте города, маневрируя между бурлящими потоками машин, и небоскрёбы проносились мимо, пестря разноцветными вывесками; Гого вспомнила, как они переливаются неоновыми огнями в ярко-синих сумерках весной, и всё выглядит таким огромным, а ты стоишь на какой-нибудь крыше, держа кого-нибудь за руку (Ну, Хани, к примеру…), и кажется, что сейчас полетишь куда-то, поднимешься до самых звёзд, — очарование многомиллионного мегаполиса. Но вот здания Сан-Франсокио остались позади, и побежала вперёд-вперёд серая дорога; Гого прислушивалась к своим ощущениям. Она чувствовала мягко откидывающую назад, на спинку мягкого сиденья, силу — это скорость — и лёгкую прохладу от открытого окна (Хани бы закрыть сказала, наверно); а ещё — радость. Эта радость была особого рода, бодряще незнакомая, как чудное имя нового знакомого, и приятная до покалывания в кончиках пальцев. Осеннее солнце — ярко-жёлтое, с оттенками приближающегося прозрачного, как вода горного источника, вечера, — освещало всю широко раскинувшуюся междугородную трассу, целовало любовно глаза своей жизнерадостностью, не жарящей, как летом, а скользящей по коже; а лазурное небо развевалось наверху флагом свободы, благоухая резкой свежестью. А электробус стремительно мчал Гого к месту посадки на сверхзвуковой лайнер, который должен был не менее стремительно доставить её в Экс-ан-Вашингтон;, а там её ждала Хани, которая — опять же со всей стремительностью — должна была налететь на Гого и, чуть не свалив с ног, заобнимать сразу после приземления. Гого думала о том, что даже не станет ворчать, как обычно, от смущения, что «ну можно как-нибудь побыстрее, полегче и не на людях», — потому что соскучилась. Она скучала по Хани целый год (за исключением нескольких дней каникул), отчаянно, со всеми вытекающими последствиями — затяжной грустью стабильно раз в два месяца и отсиживаниями дома на выходных с чашкой крепкого чая без сахара в руках. Раз, наверное, тысячу она вспоминала, как Хани уезжала на учёбу в первый раз: как сомневалась, вздыхала коротко, меняла билеты; как Гого сидела с ней до четырёх на кухне с кофе и зефиром; как потом они плакали уже перед самым рейсом — вроде и повода нет, встретятся же потом, но грустно всё равно; и ведь единственный был раз, когда Гого плакала перед кем-то — ожесточённо лопая пузыри из жвачки и повторяя снова: «И какого дьявола тебе понадобилось лететь в Экс-ан-Вашингтон, чем тебе наш институт не понравился, что ты перевестись решила…» Вспоминала она и то, как Хани приехала на рождество на неделю — те самые несколько дней. Они её дивно провели, эту неделю: валялись дома на кровати, застеленной пушистым розовым пледом, в обнимку, разговаривали и смотрели фильмы; и Гого снова могла провести рукой по волосам Хани и вдохнуть их запах - мёд, лимон, разумеется, и грейпфрут. А Хани могла мазнуть губами по шее Гого и шепнуть на ухо что-то. А теперь вот Гого сама ехала к ней, к своему постоянному светилу; к уютным кафе на узких улочках с плетёной мебелью и долгим посиделкам на балконе, когда нужно спать и в ночи холодно-ясной плывёт аромат круассана с шоколадным кремом; к беседам на ворсистом ковре, когда небо светло-серое стекает дождём и хочется говорить только тихо; и не верилось, что всё это так близко. Гого сунула руку в карман, нащупала что-то мягкое и улыбнулась. Было у них с Хани увлечение такое забавное - дарить друг другу сердечки. Самые разные - бумажные оригами, вырезанные из картона, мягкие сшитые, слепленные из глины, пластилина; оранжевые, зелёные, розовые, красные, малиновые, в крапинку... Вот сердечко в кармане Гого было деревянное - жёлтое, с надписью "Be mine". А как подарок она припасла красно-белое в клеточку с пуговицей и ещё одно, фарфоровое с буквами: "Love". Электробус уже замедлял ход; Гого счастливо прикрыла глаза. Скоро она увидит Хани в вечных лимонных кардигане, тунике и туфлях и белых легинсах; с лентой на голове и розовыми очками; скоро её будут заставлять повязывать шарфы и застёгивать куртку, а потом брать за руку и дышать на пальцы украдкой; скоро.