Одуванчик

Этим летом Анри исполнилось девять. У него выпали последние молочные зубы, ростом он стал до пояса отцу и до плеч старшему брату, одежду сменил на ту, что в который раз сшили по новым размерам и для новых потребностей: езда на лошади, учеба, танцы, торжественные приемы и вечера в кругу семьи. С ним делились мнением, его спрашивали об успехах, на него возлагали надежды, и это делало Анри счастливым и несчастным одновременно. Счастливым — потому что, сколько себя помнил, он всегда мечтал быть взрослым и ни в чем не уступать брату. Несчастным — потому что всем надеждам, одобряющим взглядам и фразам «как вы выросли», «каким стали высоким» неизменно сопутствовали обязанности. Чем дальше, тем больше. Началось все с высокой, в сером узком пальто и пенсне, женщины, появившейся на пороге и с притворным добродушием сказавшей: — Я ваша новая гувернантка. Анри с отвращением посмотрел на нее и вслух выразил надежду, что она хорошо добралась и что поместье ей понравится, а мысленно — что на следующий же день она с воплями отсюда уберется. По невыясненным причинам именно так и происходило со многими слугами, особенно с сиделками и воспитателями, чему Анри втайне был очень рад. Он не любил воспитателей и теперь гувернанток не любил тоже — за всегда невзрачную одежду, за собранные в пучок на затылке волосы, за повелительный тон, строгий изгиб рта, морщины на переносице, за гору книг и учебников, каждый день ложившихся перед ним на стол, и за то, что необходимость делать уроки отравляла каждый миг его свободного времени. У Анри было не так много того, что ему не нравилось. Уроки, гувернантки, дневной сон и этикет. Холодные дни с мокрым снегом, когда на прогулку его отпускали только одетого в меха и шерсть, осенние ливни, превращающие землю в болото. Он терпеть не мог, когда чай слишком горячий и без сахара, когда на тарелке слишком много овощей, а рядом — столовых приборов, когда волосы, золотые и кудрявые, как у ангелов на рождественских открытках, по праздникам приходилось закреплять заколками, и когда отец, просматривая его тетради, недовольно хмурился. Больше всего он ненавидел воскресные службы. Душные церковные залы, в гробовой тишине которых нельзя было ни разговаривать, ни вертеться, ни играть в «камень-ножницы-бумага», ни шуршать фантиками в карманах, ни вообще вести себя так, как привык. Строгие лица взрослых, неискренние молитвы и обещания, смирение и покорность. Стихи, которых он никогда не учил и за которые его каждый раз стукали по затылку или шлепали по и без того исцарапанным пальцам, жесткие воротники рубашек, мелкие зубья щетки, выдирающие клочья волос и задевающие уши. Засыпая, в вечерней молитве Анри просил Бога о том, чтобы тот избавил его от воскресений, а лучше — от необходимости ходить в церковь. Пусть она сгорит или развалится, пусть ветер снесет ей крышу, а река выйдет из берегов и затопит иконы, пусть хоть что-нибудь! — мечтал он, и то, как Бог будет выполнять столь парадоксальное для себя желание, нисколько его не беспокоило. Каждое воскресное утро в его комнату входила служанка, рывком раздвигала полог и шторы. — Время вставать, юный господин, — говорила она, изобразив на лице улыбку. Анри сонно свешивал ноги с кровати и на некоторое время застывал в этой позе, не в силах поверить, что на небесах оставили без внимания его просьбу. Когда служанка выразительно звенела чашкой о поднос, он подскакивал и торопливо натягивал брюки, рубашку и жилет. Храм Святой Марии, до которого Анри около получаса ехал в карете, представлял собой большой и старый памятник готической архитектуры: черные камни, острые шпили, зубчатые скаты крыш, статуи ангелов, на чьих скорбных лицах дожди и сырость оставляли бурые разводы; скалящие зубы горгульи, до слез пугающие малышню; узкие узорчатые окна, предназначенные для чего угодно, но не для освещения; переплетения сводов и нервюр под потолком; тусклый блеск золотых лампад, роняющих на головы и плечи прихожан капли горячего масла. Болтливые горничные, ни разу не видевшие церковь изнутри, но вдохновленные ее зловещей оболочкой, рассказывали хозяйским детям про живущих в ней фей и привидений, духов и чудовищ, — и у тех, кого не охватывал страх, эти истории вызывали восторг и восхищение. — Видели, — шептались дворовые мальчишки, — как там темно? Как много теней и дыма? — И сквозняков. И пыли. — А я заметил странного человека за кафедрой и священником. Черного, будто весь в саже! — Правда? Вот ужас-то! Мальчики вытаращили глаза, и автор самой страшной выдумки самодовольно ухмыльнулся. С земли подобрали мусор и камешки, шарфы расчленили на нитки, чьи-то ловкие пальцы превращали это в обереги от нечистой силы, а длинные языки раздавали советы и предостережения. Анри прятался за забором и подглядывал, пока не выдал себя громким «апчхи» или, как он сам объяснил, пока не наскучило наблюдать. Никто не обратил внимания на то, как дорого он одет и какие чистые у него ботинки, но каждый попробовал сосчитать его пуговицы, обнаружил, что не помнит цифры после десяти, и оторвал одну-две в надежде облегчить задачу. Кто-то дал Анри понюхать табак, кто-то угостил орехами прямо из кармана, еще кто-то измазал нос чернилами и в качестве извинения пригласил в гости — в маленькую хижину на дереве, забраться в которую можно только по веревочной лестнице. Уходя, Анри оставил новым знакомым все свои монеты, пуговицы и часы. И обещание вернуться. Он не удивился, когда узнал, что главарем этой маленькой шайки был его брат, и поверил во все, что тот выдумал и рассказал: в их священную миссию борьбы со злом, в законы и правила, нарушив которые, можно поставить под угрозу жизни всех членов, в защитную силу особых слов и амулетов, в добрых эльфов и гномов, в домовых и троллей, в вампиров и ведьм. Из всего многообразия этих сказочных существ лишь одно обитало в церкви — Грим. Рене не был уверен в том, как именно выглядит Грим. Иногда он описывал его большим черным псом, зубастым и свирепым; иногда — пучеглазой кошкой с облезлым хвостом и порванным ухом. — Когда-то давно, — рассказывал он, — когда здание только начинали строить, в одну из стен заживо замуровали животное, и с тех пор его призрак оберегает церковь от грабителей и хулиганов, а кладбище — от тех, кто пробирается туда, чтобы раскопать могилы. Он нечто вроде хранителя. Не каждый сможет увидеть Грима, и даже если это случится, обычный человек быстро забудет об этом. — А мы? — спросил Анри. — Как думаешь, мы сможем? Рене поднял голову от книги и ответил, что сам хотел бы узнать это, и что им определенно стоит сегодня ночью, как только все уснут, отправиться к церкви и попробовать. Весь день прошел в возбужденном ожидании, тайных сборах, тревогах, обменах многозначительными взглядами и суете. Но к ужину вернулись из отъезда родители, и, обрадовавшись, братья забыли о задуманном. Казалось, ничего не стоило сделать это в любой другой день, но каждый раз что-то вставало у них на пути: то старая воспитательница перед тем, как уложить Анри в постель, уж очень подозрительно смотрела ему в глаза, то, набегавшись и наигравшись, он засыпал сразу, как только его голова касалась подушки. Так прошла неделя. *** Ход службы еще и близко не придвигается к концу, но Анри уже отчаянно и безнадежно скучает. По-старчески дребезжащий голос священника едва достигает людей с последних рядов, слышится шорох переворачиваемых страниц и чье-то негромкое покашливание. От высоких витражных окон на пол и на скамейки рельефно ложатся разноцветные блики. Оплывшие свечи, затвердевшие капли которых напоминают щупальца медузы, почти совсем не рассеивают мягкий полумрак; пахнет воском, дымом, сыростью, елейным маслом и ладаном. За орга́н садится низкая горбатая женщина, тянется к клавишам скрюченными пальцами и извлекает из инструмента столь странные мелодии, что все больше прихожан начинают подозревать ее в полной глухоте. — Доброе утро, — чьи-то маленькие пальцы утыкаются Анри между лопатками, и он перехватывает их за спиной. — Это я, Люси. — Привет, — отвечает он шепотом. — Мне обещали купить кролика, если я буду хорошо себя вести всю неделю, поэтому не оборачивайся, чтобы не заметили. Поговорим так. Анри сгорает от зависти, но старается не подать виду. Домашних животных, пушистых, живых и мягких, которых можно гладить по густой шерсти и кормить самым вкусным с обеденного стола, он мечтает завести всю жизнь, — и то, что в его доме это запрещено, он с характерным для детей максимализмом раздувает до трагедии. — Только не вздумай задирать нос из-за такой чепухи, — говорит он, и собственный голос кажется ему спокойным, с оттенком снисходительности и превосходства. — Если бы мне захотелось, я запросто поймал бы кролика... В лесу. И держал бы его у нас в сарае. Люси ехидно посмеивается — тебе я тоже дам с ним поиграть, забияка, и даже одному из первых, если сам не будешь много о себе воображать. Ее смех звенит, как колокольчики, что цепляет на себя водила в прятках: то далеко, то ближе, то совсем-совсем рядом, будто место, где ты притаился, уже обнаружено. И Анри думает, что, наверное, надо найти другой способ скрывать свои чувства и казаться взрослее вместо неловкой грубости, потому что никого обидеть или задеть ему на самом деле вовсе не хочется. — А почему Рене не здесь? Надеюсь, ничего не случилось? Украдкой обернувшись, он встречается с Люси взглядом. Белое платье и две аккуратных косы вместо привычных хвостиков и коротких бриджей, в которых она всюду бегает за мальчишками, почему-то смущают его, и он снова отворачивается. Всем известна детская влюбленность Люси Макговерн в его старшего брата, но то, что сам Анри часто не двузначно смотрит на ее милое личико, кажется, пока что остается тайной. — Случилось. Он простудился вчера, и мало того, что остался дома, когда все пошли на службу, так его еще и от уроков освободили! — А ты хотел бы так же? — А кто бы не хотел? — Ну и глупый, — тихо произносит Люси. — Болеть не так приятно, как со стороны кажется. К тому же… Она говорит еще что-то, но Анри не слышит, потому что кто-то хватает его за ухо и тянет вверх, будто надеясь если не оторвать его от головы, то поднять в воздух вместе с телом. — Ай-ай-ай, отпустите, я больше не буду, правда, не буду, а-а-ай!.. — Ни стыда, ни совести! — рявкает викарий и устремляется к выходу, таща за собой нарушителей порядка; его пальцы грубые и, как щипцы инквизитора, горячие. — Сколько раз вам говорили, что церковь — не место для игр и шалостей?! Тех, кто портит имущество этого храма, наказывает Грим! И грозит тяжелым кулаком, как если бы сам искренне верил в истории о хранителе, а не просто запугивал ими непослушных детей. Вытолкнув их на крыльцо, викарий хлопает дверью так, что, кажется, хочет прищемить им носы, и от сомкнувшихся деревянных створок летят щепки. Когда звук его торопливых шагов внутри удаляется, становится тихо — так, что слышны трели птиц, стрекот цикад, мерное постукивание копыт по проселочной дороге и отголоски нестройного церковного хора. Анри хочется сбежать. Уйти от своей гувернантки прямо сейчас и до вечера не возвращаться в скучный дом с белыми стенами, где его заставляют сидеть, не сутулясь, и куда уже наверняка пришел сельский доктор с двумя чемоданами склянок, бутылок и пилюль. Отправиться к речке, продираясь сквозь высокую и влажную от росы траву; сбросить костюм и с разбега прыгнуть в ледяную, светло-золотистую в цвет песка воду, прыгнуть с головой, взметнув вокруг рой пузырьков, и, опустившись на дно, искать в скользкой речной глине яркие стеклышки и камни. Залезть под поваленную грозой иву, в углублении под которой он хранит удочки, крючки и леску, усевшись на берегу, ждать рыбу и смотреть, как водомерки чертят на зеркальной поверхности воды расплывающиеся окружности. Но сегодня никто не составит ему компанию, а заниматься этим в одиночку не имеет смысла. — Странно, — он подавляет неожиданный зевок. — Почему его преосвященство так разозлился? Ведь мы всего лишь негромко шептались. — Думаю, что он выгнал нас не поэтому. Ты пришел в церковь позже, и поэтому не слышал, как садовник жаловался на растоптанные и выдранные цветы в палисаднике. Он говорил еще, что там остались следы детских ног, и я, признаться, сама сперва подумала на тебя. — Заняться мне нечем, кроме как топтать их уродливые клумбы, — фыркает Анри. — Но кто еще, кроме тебя, мог провернуть такое и остаться незамеченным? Этот старик работает в саду все утро, а судя по всему, виновник действовал у него прямо перед носом. Он пожимает плечами и опускается на ступеньку. Подумав, снимает с шеи платок и стелет на грязную лестницу рядом — Люси благодарит и садится, обхватив руками колени. — А меня сочли за сообщника! Теперь мне не только не купят кролика, но и выходить из дома надолго запретят. Она шмыгает носом и трет пальцами покрасневшие, блестящие от влаги глаза. Вид у нее до того несчастный, что Анри чуть ли не впервые в жизни готов признать за собой чужую вину и попросить прощения — и у нее, и у миссис Макговерн, и у загорелого, заросшего травой садовника, и у священника, и у всех, у кого еще останутся к Люси претензии. Он даже решает сделать это, когда представится случай, а пока достает из кармана конфету и протягивает подруге. — Не надо, спасибо. — Мне все равно. Бери. — Не хочу. — Я разве спрашивал, хочешь ты или нет? — Анри… — Он дал мне ее на прошлой неделе, а я забыл, и она лежала у меня в штанах все это время, — говорит он, глядя в землю, и леденец, сверкнув на солнце оберткой, летит в воздух. Люси ловит его и, развернув, сует в рот; ее лицо резко светлеет от широкой улыбки. «Он» — это Рене, всеобщий любимец, лидер любой компании и автор любой идеи, неиссякаемый источник замыслов и планов, историй и сказок, шуток и розыгрышей, тот, кому, кажется, под силу все на свете, и кто даже в свое отсутствие с легкостью сводит друг с другом концы и поворачивает ситуацию в правильное русло. Кому бы по-хорошему перестать так часто болеть и заметить наконец, как сильно кое-кто его любит — иначе Анри не утерпит и перетянет канат на себя. *** Держась за руки, они спускаются под широкий каменный мост через реку и там ждут, когда закончится служба, и когда пылающие от гнева родители и гувернантки, не найдя их раскаивающихся лиц в церковном дворе, проедут по мосту сверху. Тогда они поднимаются по крутой насыпи и, вытряхнув из обуви щебень и песок, гуляют по заброшенным пастбищам и по усыпанным рыжими сосновыми иглами рощам. С обеих сторон от пустой дороги, по которой едва ли дважды в день вяло перекатывают колеса телеги, повозки и почтовые кареты, пестреют полевые цветы. Анри срывает охапку пахнущих медом подмаренников, маков и клевера и, отчаянно краснея, вручает их Люси — у нее, оправдывается он, слишком скучное платье и слишком унылый взгляд. Пару секунд спустя, когда удивление на лице у той сменяется радостью, упрекает себя в грубости и мечтает о том, чтобы произнесенные слова можно было вернуть. Он не знает, о чем заговорить, и вскоре Люси первая начинает незамысловатый рассказ — о своем доме, о лошадях, которых у ее семьи много и на которых она давно уже научилась ездить верхом. О том, как два года назад мистер Реймонд, высокий джентльмен с такими же, как у Анри, кудрявыми и светлыми волосами, хотел купить у них коня для старшего сына, но из этого не вышло ничего хорошего. — Мы вывели самую спокойную и покладистую лошадку, твой отец обещал немало заплатить за нее. Но, не проехав даже круга, Рене свалился, и мне пришлось замазывать зеленкой его царапины по всему лицу, можешь представить? — С легкостью, — вздыхает Анри. — Так вы и познакомились? — Ага. Он назвал меня «мисс фейри» и просил показать, не заостренные ли у меня уши. Теплая улыбка появляется у Люси каждый раз, когда речь заходит о Рене. Анри запоздало понимает, что упустил что-то важное в том, как покорять девичьи сердца. Перекладина забора под его ногами опасно прогибается, и он спрыгивает в последний момент перед тем, как ограда с треском валится набок. — Надеюсь, о том, как приносить в жертву мышей и крыс, он тебе не рассказывал? Люси отрицательно качает головой и смеется: а вот бы узнать!.. И Анри в свою очередь рассказывает ей о том, как они с братом проводили ритуалы и обряды, сочиняли песни и заклинания, чертили пентаграммы, разводили в них костры, — чтобы сделать луну красной, чтобы дождь сыпал с неба конфетами, чтобы лето никогда не кончалось, а вместо церковных служб по воскресеньям все ехали на пикники и курорты. Как мастерили кукол вуду и талисманы, отпугивающие от их комнат нянек, как выдумывали истории о разбойниках и пиратах, одна другой абсурдней и глупее, как искали пикси в саду и привидений на чердаке, как ничего не находили, к несчастью, но всегда надеялись, что уж в следующий раз им точно повезет. — Повезло тебе с братом, — завистливо вставляет Люси. — Не сказал бы, — Анри почти со злостью пинает камень вперед и, дойдя до места, где тот упал, пинает снова. — Теперь все это ушло в прошлое. Люси озадаченно хмурит брови. — Понимаешь, о чем я? — Нет. — Он повзрослел. Так это называют родители. И, называя, имеют в виду то, что он стал спокойнее, что начал читать книги, одеваться теплее, больше времени уделять учебе и меньше — прогулкам и играм. Осенью, шепчутся слуги, его отправят учиться в частную школу. Анри кусает губы. Он провожает Люси до поместья Макговерн, обещает приходить в гости, машет рукой и уныло бредет домой. *** Как он и предполагал, там Анри ожидали готовые низвергнуть его в ад родители. Миссис Ригби была разгневана: ее и так неприятное лицо стало багровым, очки сползли на крючковатый нос, из которого, казалось, валил ядовитый пар, и Анри благоразумно сбежал от нее, пока у гувернантки не выросли рога, не заострились зубы и она не начала плеваться кислотой, поддавшись своей демонической сущности, в чем у него никогда не возникало сомнений. Вот уже полгода она работала на семью Реймонд и пока что не собиралась увольняться, как поступали все ее предшественники — искусством доводить взрослых мальчики, как им часто говорили, владели в совершенстве. Если бы мистер Реймонд не был так богат и у него не хватало бы средств на гувернантку, обязанность воспитывать детей легла бы на миссис Реймонд. Что непременно бы свело ее в могилу, не уставала она, вздыхая, напоминать. Анри не знал, сколько правды в этих напоминаниях, а сколько преувеличения, но, выслушивая их каждый раз, он прятал в себе нехорошую, довольную улыбку. Ему нравилось думать, что взрослые не догонят его, не поймают, если он сам того не захочет, и не отколотят, как в таких случаях поступают в других семьях; что они неповоротливы и медлительны, и что хотя бы в этом он имеет над ними никем не оспоримое превосходство. Подобно многим мальчикам его возраста, он не допускал и мысли о том, что когда-нибудь все изменится. Самой большой из комнат в особняке была галерея — когда никто не видел, он пробегал ее вприпрыжку, не обращая внимания ни на развешанные по стенам портреты, потрескавшиеся от времени, отчего казалось, что по лицам и одежде изображенных людей расползались мелкие кракелюрные узоры; ни на высокие узкие вазы с тонкой росписью золотом и гжелью, в которые кто-нибудь изредка ставил живые цветы, ни на тяжелые шторы с кисточками, ни на тени по углам, ни на крики горничной: «Осторожно, мистер, скользко, только что вымыли пол!» Отсюда вверх и вниз вело множество лестниц, по широким перилам которых Анри всегда мечтал съехать; резные дубовые двери и длинные коридоры, где из-за мягких ковров бегать было неудобно, но которые, как лабиринты, иногда приводили Анри совсем не туда, куда он первоначально направлялся. Один из таких коридоров заканчивался комнатой Рене, и ковер в нем был тоньше других и темнее. В этот раз Анри прошел туда тихо, без единого скрипа прикрыв за собой дверь, но предосторожности оказались напрасными — хозяин комнаты не спал. Закутавшись в одеяло и обложившись книгами, как крепостной стеной, он сидел на полу в центре комнаты и читал что-то так сосредоточенно, что не заметил Анри, пока тот не позвал его трижды. — А, Одуванчик, — Рене с сожалением оторвал взгляд от страниц и положил между ними закладку. Прозвище он произносил коротко и небрежно, но мягко, как кличку любимого питомца — его Анри получил за волосы, растрепанные и пушистые, как семена одуванчиков. — Что, я тебя отвлекаю? — спросил Анри. — Уж извини. Но, когда я болел в прошлом году, мне не разрешали ни читать, ни сидеть на полу, ни вообще вставать с кровати. — Может, это потому что ты младше? — предположил Рене. — Вряд ли. — Или потому, что maman любит тебя больше? — Чем тебя? Это просто невозможно, — надулся Анри. Он был почти уверен, что Рене тоже нельзя вставать, но, как всегда, тот редко прислушивался к словам взрослых и не мог не воспользоваться их отсутствием. В любых других обстоятельствах Анри бы тут же побежал жаловаться — заботясь о здоровье брата, конечно, но в большей степени из чувства обидной несправедливости, — однако сейчас ему не терпелось поговорить с Рене, а жалоба могла повлечь за собой запрет входить в его комнату. — Если кому-нибудь проболтаешься — побью. — Никому я не скажу! — вспыхнул Анри. — И не собирался! — У тебя все на лице написано, — Рене откинул волосы со лба и весело рассмеялся. — Слушай. Миссис Фурия думает, что моя болезнь очень заразна, почти смертельна, что от одного только взгляда на меня можно отравиться, покрыться струпьями, ослепнуть и так далее. Она не придет сюда в ближайшие два дня, а когда все же осмелится это сделать, на ней будут доспехи. — Ты ее загипнотизировал? — восхитился Анри. — Было бы здорово, но нет. — Подмешал что-то в ее кофе? — Тоже нет. — Тогда как это у тебя получилось? Вместо ответа Рене накрылся одеялом с головой и затрясся от смеха. Похоже, на сей раз его выдумка оказалась действительно забавной, потому что, если бы не кашель, неизвестно, как скоро бы он успокоился. Анри подождал, пока приступ закончится, и украдкой придвинулся ближе. Так можно было подцепить простуду, и, хотя он уже почти не рассчитывал увильнуть от ежедневных уроков, маленькая возможность все же утешала. — Ну скажи, — без особой надежды проговорил он. — Что тебе стоит? Рене отрицательно помотал головой и откинулся на груду подушек. Его лицо вдруг показалось Анри слишком бледным и усталым для того, кто весь день не выходил из комнаты. — Фокусники не раскрывают своих тайн, вот и я не буду. — Вредина. Наверняка Рене чем-то подкупил доктора, чтобы тот наплел гувернантке ерунды, или разыграл при ней ложные симптомы какого-нибудь страшного отравления, или… Или все это ложь, и он просто снова шутит над младшим братом, как в тот раз, когда показал ему незнакомое слово и отослал спросить его значение у взрослых. Словом оказалась «проституция», и пусть сам Анри никогда не открывал книг с таким содержанием, ему тогда здорово досталось от прошлой гувернантки (что, впрочем, было небольшой платой за возможность видеть ее нервно дергающийся глаз и покрасневшие щеки, цветом точь-в-точь как распустившаяся под окнами фуксия). От Рене таких шуток приходилось ожидать в любое время и в любых обстоятельствах, что ему всегда сразу же прощалось, а на самом деле было одной из причин того, почему все так его любили. Часто Анри видел, как его мать, вторая жена отца, после выговора гладила Рене по более темной, чем у ее сына, голове или обнимала за плечи, словно сердитые слова она говорила понарошку и лишь для вида; обнимала мягко, нежно, чуть улыбаясь уголками губ. Глава дома, неизменно педантичный в работе и в хозяйстве, тоже ничего не мог поделать с очарованием проказ Рене. — Наказать бы его надо, — ворчал он за ужином, — у меня в шкафу пылятся розги, предназначенные, мне думается, как раз для этих целей! И показательно хмурился, с ожесточением прожевывая кусок жареной свинины. Но про себя вздыхал, что нет, конечно: рука не поднимется. Он боялся, что испортит характер Рене, что тот вырастет избалованным, и одновременно гордился остроумием сына, превосходящим его собственное. Учителей и слуг мистер Реймонд нанимал самых строгих, самых важных, обязательно высоких, с очками или пенсне, с двойными подбородками и крупными руками; и в выборе руководствовался прежде всего тем, какой отпор они смогут дать мальчикам, а потом уже умением готовить, стирать или мыть полы. Но даже самые чопорные слуги спустя некоторое время «оттаивали»: начинали улыбаться, хихикать, прятать проказников от гнева отца в складках своих пышных юбок, таскать им с кухни имбирные пряники и шоколад и, конечно, любить их — сильнее, чем положено слугам. *** Анри приносит из кладовки свечи и придвигает ближе стоящий в углу канделябр. Рене, не отрываясь от книги, хватает его за руку и вместо «спасибо» целует в ладонь. — Знаешь, — неуверенно начинает Анри. И молчит, ожидая реакции, которой, он догадывается, может и не быть. Рене вопросительно наклоняет голову. — Сегодня викарий выгнал нас с Люси из церкви за то, что кто-то испортил его сад. — А-а. Привязанность к материальным ценностям у священников всегда сильнее, чем они сами себе внушают. — Да. Возможно. Но дело не в этом. Он выстукивает пальцами по лакированному полу придуманную им самим мелодию. Такой способ привлечения внимания Анри уже успешно опробовал на своих сверстниках — сказать что-то и не закончить мысль. Оставить за ширмой самое интересное и лишь потом показать. — А в чем тогда? — Он пригрозил, что нас накажет Грим. Викарий, которому в такие вещи верить не положено, если я ничего не путаю. — Правда? — Рене недоверчиво изгибает бровь. — Ты ничего не выдумал? — Клянусь! Спроси Люси, она тебя никогда не обманет. Книга летит на кровать, тонкая рука Рене подпирает подбородок. — Викарий работает там каждый день, — говорит он, — и было бы странно, если бы он ни разу не видел духа-хранителя. Ты точно не врешь, Одуванчик? По золотистому блеску в его глазах Анри понимает, что цель достигнута, что сегодня ночью они снова предпримут попытку пойти в церковь, и что пора позаботиться о теплой одежде, потому что, кроме него, это сделать некому. *** Когда во всем поместье гаснут свечи, они снимают ботинки и, осторожно ступая босыми ногами по полу, крадутся к выходу. Парадная дверь заперта, но Рене ухмыляется, и в его руке, мгновение назад совершенно пустой, звенит связка ключей. Это фокус, но иногда Анри сомневается в том, что даже величайший фокусник в мире способен на такие чудеса. — Может, у тебя и отмычка к отцовскому сейфу припрятана где-нибудь в рукаве? — Чего нет, того нет, — с притворной грустью вздыхает Рене. — Да и ничего, что стоило бы нашего с тобой внимания, он там не хранит. Хочется спросить, что именно хранит, но Анри по опыту известно: задать слишком много вопросов значит не получить ответ ни на один. Створки бесшумно открываются и выпускают их в холодную мглистую ночь. Снаружи можно расслабиться, и Анри вдыхает свежий воздух полной грудью. Он мысленно успокаивает себя: никто не заметит их отсутствия, если вернуться до рассвета. Все спят и, должно быть, видят не первые сны, и храпят во всю носоглотку, переворачиваясь с боку на бок, и уютные пуховые объятия постели не отпустят их до самого утра. Не хочется и думать о том, что будет, если старая няня, чей сон из-за преклонного возраста всегда беспокоен и короток, решит проверить, не сбилось ли у молодых господ одеяло. Ночи в этих краях иногда такие, что не слышно даже собственных шагов. Звуки поглощает вязкий густой туман, инеем оседающий на траве и на кустах орешника, сглаживающий все тона ночной природы до угольно-черного и серого, клубящийся вокруг деревьев по самые их вершины и словно нехотя расползающийся перед ночным пешеходом. — А мы точно сможем увидеть Грима? — в сотый раз интересуется Анри. Рене бросает на него короткий взгляд — и опять, всего на секунду, кажется каким-то смертельно усталым. — Точнее некуда. Сегодня полнолуние. В такие ночи Грим забирается на колокольню и воет на луну. — А с людьми он не разговаривает? — Когда в хорошем настроении, разговаривает. А когда в плохом — может и шею перегрызть. — Тогда… что, если сегодня он как раз в плохом? — В таком случае нам определенно стоило покаяться в грехах перед тем, как покинуть дом. Запрокинув голову, Анри ищет на небе лунный диск, но не находит. Пространство над головой черное, как бездонный колодец — он знает, что это из-за облаков, но в сплошной тьме они неразличимы. Его пальцы смыкаются на руке Рене — так теплее, спокойнее, и почти не чувствуется полная неизвестности пустота за спиной, от которой не по себе даже Анри, которому уже девять и который давно не боится ни пчел, ни крыс, ни скрипучих половиц спящего дома. — Страшно? — Вот еще! Это чтобы не упасть: под ногами ведь ничего не видно. Или чтобы не споткнулся ты. — Как мило с твоей стороны, — хрипло смеется Рене, но через минуту действительно цепляется за что-то на земле, и только вовремя подставленное плечо Анри удерживает его от падения. — Говорил ведь. — Помолчи, — легкий щелчок по лбу и глухой кашель в ладонь, растерянная и отчего-то виноватая улыбка. — С кем не бывает. Анри послушно затихает, но теперь, уверенный в своей правоте, крепче обхватывает чужое запястье. Церковь уже совсем рядом — ее острые шпили возвышаются над кронами деревьев, как мачты затонувшего парусника, наполовину занесенного песком. Остается лишь перейти мост, пересечь широкую блестящую реку, добежать наперегонки по слабо освещенной фонарями дороге до закрытых на засов ворот, перелезть через забор там, где его решетка упирается в толстые ветки раскидистого дуба, и там… Там наконец увидеть большого черного пса — или кота, не так уж, впрочем, и важно. У него станут светиться в темноте глаза, и глотку сведет от рвущегося из нее воя, одним оскалом он заставит духов разлететься кто куда и дрожать от страха. Спрыгнув с зубчатой крыши прямо на землю, Грим будет подозрительно обнюхивать двух незваных гостей и водить из стороны в сторону длинным хвостом. Будет ли?.. В волнении Анри мнет ткань ночной сорочки, нервно трет покрасневший нос и смахивает с лица пряди непослушных волос. Через забор он перелезает быстро, легко упираясь ногами в упругий толстый дуб, и, приземлившись, выжидающе оборачивается к Рене — ну же, лезь скорее, вдруг кто заметит? — Знаешь, Одуванчик, я, пожалуй, тут подожду, — говорит Рене, прислоняется спиной к металлической решетке и долго кашляет, прижав руки к лицу. — Почему? Ты боишься? Тебе плохо? Он сползает по ограде на землю. Анри зовет его и тянется рукой сквозь прутья, с ужасом понимая, что забыл, да и, в сущности, никогда не знал, что делать в таких случаях. — Все в порядке, я просто устал, — тихо говорит Рене. — Посижу немного, и пройдет. — Да конечно, — сипло отвечает Анри, чувствуя, как от страха дрожат колени. — Так я и поверил. Жди здесь, я… найду кого-нибудь в церкви и попрошу помочь! Он стучится в главный вход и, ничего не дождавшись, три раза оббегает храм вокруг, но ни других дверей, ни людей, ни тем более черных светящихся псов не ему встречается. Тогда Анри снова лезет через забор и дает брату усадить себя рядом, положив голову на плечо. — Не нашел? — Нет. — Так я и думал, что викарий живет не здесь. — А Грим? — внезапно спрашивает Анри. — Ты его тоже выдумал, да? Красноречивое молчание объясняет ему больше любых слов. Он надевает на Рене свои шарф и куртку, обнимает за плечи и мысленно считает время, оставшееся до рассвета. *** Белые простыни, шерстяные платки, кружевное покрывало, туалетный столик, заваленный полотенцами и лекарствами, бледное лицо Рене с компрессом на горячем лбу. Отец, дотащивший его до постели, тут же снова уезжает за доктором, миссис Реймонд, в халате и тапочках, спрятав распущенные косы таким способом, что в обычной одежде называлось бы «под корсаж», взад-вперед бегает от двери до кровати и не замечает, как Анри тенью проскальзывает в комнату больного. — О чем думали эти несносные мальчишки? Ночью, с простудой и жаром, сбежать из поместья и пешком пройти столько миль — и представить страшно, что могло произойти! Со стола соскальзывает и звонко разбивается об пол бутылка с йодом. Миссис Реймонд нервно вздрагивает и с удвоенным усердием вытирает слезы платком. Что, спрашивает она, если бы напали бездомные собаки?.. Что, если бы пошел дождь или началась гроза; что, если бы они заблудились и попались работорговцам?.. В чем она, несчастная грешница, виновата перед Богом; за что ее сыновья так жестоко с ней поступают — взрослые, умные, а ведут себя как дети! Когда же, наконец, они вырастут, тринадцатилетние малыши, проказники, взломщики, балаганные клоуны, вечно растрепанные, с обкусанными, как вместо соски, ногтями и содранной на коленях кожей, с диатезом, и кариесом, и слабым от рождения здоровьем? Рене что-то невнятно мычит, и миссис Реймонд бросается к нему, меняет компресс и с ужасом отдергивает руки от его лба, как от раскаленной плиты. — Очнулся? Как ты себя чувствуешь? — Хорошо, — неубедительно врет он. — Где Анри? Миссис Реймонд бросает взгляд на дверь и к своему удивлению находит там застывшего в проходе, чумазого и сопливого сына. — Ты еще здесь? Подойди, подойди… Ах, за что мне все это?! — восклицает она в новом приступе рыданий. — И ведь в этом году мы хотели отправить их в пансион! Когда Анри испуганно подбегает к кровати, Рене улыбается ему и делает попытку сесть. — Прости, — шепчет он. — Из-за меня весь план провалился. Прости, что разрушил твою мечту. Я не хотел. — Н-нет, это ты прости, — выдавливает Анри, размазывая по щекам слезы. — Я… это ведь… была моя идея пойти сегодня. Рене качает головой, и Анри, вздрагивая от всхлипов, утыкается носом в его одеяло. Бессонная ночь отражается на обоих лицах усталостью и темными кругами вокруг глаз, Рене тянет руку и привычно гладит золотые шелковистые кудри Анри. — Ну же, не реви. Лучше пообещай мне… кое-что. — Что угодно. За окном завывает ветер, сквозь задернутые шторы в комнату пробирается тусклый утренний свет. Где-то раздается звонок, и миссис Реймонд уходит, бросив предостерегающий взгляд на детей. — Не взрослей, — просит Рене, когда за ней закрывается дверь. — Пообещай, что не станешь взрослым никогда. И Анри обещает. *** Осенью, лишь только с деревьев падают первые листья, начинаются длинные, хлесткие, как водопад, дожди. Лимонно-желтые и красные пятна в зеркальных лужах — это, должно быть, потрясающе красиво, если смотреть вблизи, а не сквозь запотевшее стекло. Анри бы даже взял с собой зонт, даже оделся бы как следует: шарф, шапка, сапоги и что угодно еще. Но выходить из дома запрещено, и вот уже две недели он не переступает порога прихожей. От скуки он принимается за уроки, а когда учить становится нечего, таскает из комнаты брата книги с иллюстрациями и бесцельно листает страницы. «Не взрослеть, — говорит он себе каждое утро, каждый день и вечер. — Ни за что не взрослеть». За завтраком Анри отказывается от молока, за обедом — от мяса. Подходя к зеркалу, иногда пристально разглядывает свое отражение: ворох курчавых волос, веснушчатый нос, василькового цвета глаза, белоснежная тонкая рубашка с чернильными пятнами на рукавах, длинные гибкие пальцы. От мучительного сознания собственной вины у него все так же в горле встает ком; никто не напоминает ему о случившемся, но лишь потому, думает Анри, что Рене еще болеет и каждый день доктор Стоун проводит у Реймондов не меньше трех часов. — Извините, доктор, могу я задать вам вопрос? — говорит ему Анри однажды. Тот заканчивает писать рецепт аптекарю и открывает портфель, чтобы сложить туда перо и чернильницу. — Разумеется. — Есть ли способы перестать взрослеть? Доктор Стоун надевает пальто, перчатки, забирает у лакея зонт и устало оборачивается к Анри. — Нет, — отвечает он. — Это естественный и в большинстве случаев необратимый процесс. Извините, мистер, мне пора. И торопливо уходит в сырой сентябрьский вечер, под струи дождя и ветер, а лакей, подождав, закрывает за ним дверь. Пройдет совсем немного времени, и Анри поймет, что его обещание сдержать невозможно, что оно было нарушено уже в тот момент, когда он давал его, и что, кроме того, лишь он один помнит о нем. В конце концов, в том, что больные забывают обо всей ерунде, что говорили в бреду, нет ничего необычного.