Напейся пьяною нашего гнева. Танцуй! Сегодня ты королева. Пусть хмель и корица, и змей, и лисица На первой зарнице прославят сестрицу – Аллилуйя Огненной Деве! Мельница – Ведьма
Шлюха, шепчутся по углам. Проклятая прелюбодейка, укоризненно качает головой каждый. Ведьма, согласно кивают головой придворные, и льстиво улыбаются, а особо смелые дотрагиваются до рукава его дублета в ободряющем жесте. Она околдовала его, и только. Вот избавится король от Анны Болейн – и вновь станет рыцарем, прекрасным, здоровым и бесстрашным, каким был, пока она не укрыла его мутной пеленой чёрного колдовства. И он верит. И теперь понимает, что в тёмных страстных глазах блестел не живой огонёк любви и восхищения, а адское пламя ведьминского кострища. И знает, что алые уста шептали ему не слова любви, а проклятые слова заклинаний. И помнит, помнит, что она никогда не любила его, не боготворила, не заглядывала в глаза, ища ответного взгляда – ожидала, пока споткнётся, упадёт, пока её непотребное ведовство начнёт действовать. Он вспоминает только, как она изводила его, смеясь над его страстью, что подарила ему всего только девчонку и мертвых младенцев вместо обещанного сына и наследника. А ещё – как болтали об отравлениях и о странной болезни принцессы Марии, смолкая, едва только король оказывался поблизости. И верит тому, о чём даже слышать не желал. Он не любит её и не помнит, что любил, не хочет помнить. Не хочет искать её рядом с собой ночью, очнувшись от беспокойного сна. Не желает слышать даже её имени, но всё-таки непрестанно думает о ней – каждый скажет, что Генрих стал больше хмуриться. Он не может видеть маленькую Елизавету, потому что черты крошечного детского личика уже сейчас напоминают ему другое лицо, теперь ненавистное. Генрих VIII смотрит на Джейн Сеймур, но думает об Анне Болейн. Он ждёт. Ждёт, пока чёрные чары рассеются, колдовство испарится. А для этого ведьма должна умереть.***
Шлюха, слышится со всех сторон. Проклятая прелюбодейка, презрительно сплёвывая на мостовую, цедят сквозь зубы мужчины. Ведьма, многозначительно добавляют женщины, понижая голос, и кивают в сторону Тауэра, где Анна Болейн боится выглянуть из решётчатого окна на эшафот, залитый кровью её брата. Лондон гудит, как потревоженный улей злых диких пчёл. Они проклинают свою королеву и её любовников и жалеют обманутого короля. Но всё же нет-нет – и прибавит кто-то, понизив голос до едва слышного шёпота: бедняжка. А она силится не расплакаться и делает вид, будто не слышит проклятий и насмешек, против которых бессильны высокие мрачные стены. Ветер, дующий с Темзы, приносит грубые, горькие слова, и спрятаться от них невозможно. Она слышала эти слова сотни раз до этого, но никогда не придавала им значения, отвечая на каждое обвинение только насмешливой ухмылкой. Теперь всё по-другому. Теперь эти слова означают смерть. И в назначенный день Анна Болейн поднимается на эшафот. Старается не глядеть на высокого, плечистого палача, старается не думать о том, как обнимал вот эту самую плаху, плача и каясь, её брат. Она почти не думает о дочери и почти не надеется на помилование. Так даже почти не больно и совсем не страшно. Она опускается на колени, снимает подвеску, передаёт её куда-то в сторону. Золотая буковка «Б» жалобно звякает о доски помоста – почти мёртвой королеве служат уже не так расторопно. Она глядит на примолкшую толпу отсутствующим взглядом, ждёт, когда же с чьих-то уст сорвётся презрительное «Ведьма». Но люди молчат, взволнованные, обескураженные, только ветер свистит над головами да с тихим шорохом рассекает воздух в страшном размахе длинный блестящий меч.