Ветка сирени

Возвращаясь домой, Йеннифер хотела бы услышать детский смех. Они ведь так хотели детей — её родители. Так одержимы были мечтой своей о ватаге детишек. Им вовсе не требовались рабочие руки, но просто принято так было — чтобы детишек было побольше, мал мала велика. У них и вправду было много детей. Только никто кроме горбуньи не выжил. Она помнила их всех, тех, что родились до того, как она стала ученицей чародейки. Мальчиков и девочек: одни появлялись мертвыми на свет, другие оставались кричать в колыбельках на пару ночей, иногда даже жили месяцами, но все одно умирали. А еще Йеннифер помнила, что все шептали её матери о том, что это дочь-горбунья губит всех младших… Урод. Выродок, недостойный жизни. Мать её любила, по-своему, конечно, но любила. Хотя и наговорила ей за всю жизнь столько обидных слов, что и не упомнишь. Йен и не помнит. Перестала помнить, цепляться за эту обиду. Но побои отца почему-то помнила. Побои запоминались лучше, чем злые слова. Но смеха там не оказалось. Детей тоже. Лишь седой старик, сидевший у покосившегося дома. С засаленными волосами, лицом, изборожденным морщинами. Она не сразу узнала в нем отца. Так это согбенный старик отличался от рослого мужчины, которого она помнила. — Сударь, не подскажете, где хозяйка этого дома и могу ли я остановиться у вас на ночлег? — она отбросила капюшон и локоны цвета вороного крыла разметались по плечам. Старик сразу спохватился: — Проходите, проходите, милсдарыня чародейка. Примем честь по чести, — он встал с лавчонки и отворил перед ней дверь, петли которой жалобно заскрипели. Видимо, отцу некому было помочь смазать петли. — Только женка моя занемогла, вы уж не обессудьте, милсдарыня чародейка… А в доме была пыль и грязь. На печи лежала и сдавленно охала тучная женщина с седыми патлами, закутанная в сотни платков. Йеннифер так и застыла на пороге. — Знаете что? — обратилась она к мужчине. — Я передумала, остановлюсь лучше в ближайшем трактире, до него не так далеко осталось идти. Да и оплатить у меня есть чем… — чародейка замолчала. Потом неожиданно вцепилась в запястье мужчины: — Скажите, вы меня совсем не узнаете? — в её глазах затаилась тщетная надежда. — Как же не знать, милсдарыня чародейка… — пробубнил мужчина. Потом посмотрел в её фиолетовые глаза, подметил черные локоны — его, его проклятое отцовское наследие, которое она оставила себе как память, как бремя, которое вечно будет нести, и во взгляде его промелькнула тень узнавания, но потом взгляд потух, стал тупым, как у обычной дворовой скотины. — Вашу сестру везде узнают, коли ведьмачить умеет, то всяко полезно… Вы, знамо, бывали в наших краях, коли спрашиваете? — Да, бывала. Давно когда-то… — тихо проговорила Йен, отпуская запястье мужчины. — А что сирень? Все цветет в ваших краях? — Только она и цветет. Она, да крыжовник еще ягоды дает. Правда та еще кислятина. А больше ничего-то и растет у нас теперича… — У вас во дворе есть куст сирени. Еще не отцветший. Я заберу одну ветку с собой? — спросила она. — Да хоть весь куст с собой забирайте, милсдарыня, нам с женкой от него проку — как от козла молока! — в сердцах бросил мужик. Женщина, лежавшая на печи, снова заворочалась, закряхтела и застонала: — Доченька… вернулась… — Молчи, старая! — рыкнул на неё мужчина. — Нет твоей горбуньи здесь и подавно. У нас важная гостья — чародейка, стало быть… — Нет, это доченька, вернулась… — и снова затихла на печи. Йен, замершая на пороге, еле нашла в себе силы отвернуться от мужчины и шагнуть за порог. Не говоря ни слова. Лишь обломала сирень и положила веточку в дорожную сумку. А еще поклялась себе никогда не возвращаться в этот дом. Пусть всем, что у неё останется от этого места, будут не воспоминания, но ветка сирени…