Молоко с мёдом

♪EarlyRise – Narcissistic Cannibal       Имена играют большую роль в жизни людей. Странная штука — память. В ней находятся самые грустные и самые весёлые моменты человеческой жизни. А ещё она несёт разные чувства. Например, я помню запах свежеиспечённого хлеба, который почти каждое утро доносился из пекарни через дорогу от нашего дома. Я помню чувство радости, которое поселялось в моей груди в вечер Нового года в предвкушении подарков. А ещё я помню как произносил моё имя отец. Меня зовут Хана Кропф, и папа часто сокращал моё имя до Аны. Хана, в переводе с иврита, означает «изящная».       Но с тех пор, как в 1939 году Освенцим оккупировали немцы, моё имя изменилось. Подобно городу, который превратился в Аушвиц, я из Ханы превратилась в «номер 140309».       В первые дни оккупации не было ни одного еврея, который бы не думал о лучшем будущем, который бы не терял надежды вырваться из этого лагеря смерти. Однако уже через несколько месяцев многие начали мечтать о том, чтобы умереть. Изначально нас было трое: я, отец и мой младший брат Отто, которому только-только исполнилось шесть. На момент захвата города мне было двадцать, и я негласно заменила брату мать, которая умерла при родах. Я не теряла веру в освобождение вплоть до 1943 года, ибо покуда мы были вместе — нам был не страшен даже Гитлер. Первым умер отец. Это случилось через два месяца после первой оккупации, когда по приказу Гитлера Аушвиц стал официально входить в Третий рейх. Тогда мы ещё прятались в нашей старой квартире в Кракове. Мы с Отто остались одни, а отец отправился на поиски съестного, так как наши запасы иссякли. После этого он не вернулся. Я так и не узнала, что с ним случилось.       Потом я потеряла Отто, а с ним и надежду на лучшее будущее. По приказу оберштурмфюрера немцы провели небольшую «акцию» — начали забирать из семей евреев всех детей. Через два дня во всём Кракове не осталось ни одного еврейского ребёнка младше двенадцати лет. Когда я пыталась спрятать брата, то наткнулась на дежурившего у входа в здание немца, совсем молодого, почти моего ровесника. Его юный возраст на секунду сбил меня с толку, и это стало моей ошибкой. Когда я пришла в себя после удара прикладом винтовки, брата рядом уже не было. Вскоре я узнала, что детей отвезли в бараки и половину из них расстреляли — тех, кто не мог работать.       После этих событий мне стало всё равно, что со мной станет. Когда меня отправили в Аушвиц, жизнь ухудшилась в несколько раз. Именно там, в 1943 году, при попытке побега ещё с пятью девушками, меня расстреляли.       Я никогда не думала, что со мной будет после смерти. Я была не очень верующей еврейкой, даже в синагогу я ходила в лучшем случае раз в месяц. Поэтому первой мыслью, которая проскочила в моей голове после пробуждения, была: «Что со мной?»       Я лежала на чём-то твёрдом и холодном. Спину немного сводило, значит, лежала я довольно долго. Вокруг было темно, я даже сначала подумала, что ослепла. Но ведь меня застрелили? Или же... Приподнявшись на локтях, я попыталась сфокусировать зрение и вскоре начала различать в темноте отдельные силуэты. Стеклянные шкафы, столы, небольшие медицинские столики. Быть может, те немцы не убили нас? Доставили в гетто, в медицинский лазарет. Холод пробежал по моей спине, когда я вспомнила рассказы старых евреев о знаменитом немецком мыле, которое фашисты варят из человеческого жира. Но ведь им разве нужны не трупы? Мысли роем крутились в моей голове, представляя то одну ужасную вещь, то другую.       Мои размышления прервал резко включившийся свет, который на несколько мгновений ослепил меня. Я зажала одной рукой глаза, второй продолжая опираться о поверхность, на которой лежала, и сквозь пальцы наблюдала за тем, как комната заполняется людьми. Когда глаза привыкли к свету, я смогла, хоть и с трудом, но принять сидячее положение. Двое людей в плащах и капюшонах, плотно скрывающих лица, стояли у двери, так что о побеге и мысли не было. Третий же человек возвышался надо мной, словно Бог, и лица его я не могла разглядеть, покуда он не нагнулся ко мне ближе. Никогда в жизни я не видела никого, кто по красоте мог бы хоть сравниться с ним. Длинные пепельные волосы, забранные в хвост, лукавая улыбка и алые глаза — вот, что я помню о первой встрече с Феридом Батори. Тогда я не могла произнести ни звука, а когда шок от первого впечатления прошёл, я постыдилась того, как выгляжу сама. В грязных лохмотьях полосатой робы, с коротко остриженными волосами, тощая от недоедания и пятнистая от синяков после побоев. В тот момент мне совсем не подходило моё имя.       О том, что я каким-то немыслимым образом оказалась в 2020 году, я узнала только через неделю после пробуждения. Первое, что сказал мне Ферид, было:       — Маленькая, забитая овечка. Что это такое? — он поднял мою руку и показал на свет мой номер.       Я шумно сглотнула и выдернула руку. После того, как эсэсовцы забрали Отто, я потеряла чувство страха. По крайней мере за свою жизнь.       — Серийный номер пленника Аушвица. Я... я сбежала из концлагеря и...       И тут я замолчала. Потому что не знала, что ответить. Происходящее настолько шокировало меня, что я потеряла на секунду дар речи.       Но со временем смирилась. Потому что люди быстро привыкают к новому. Так и я привыкла к новой жизни. Но часто задумывалась об одной вещи: неужели я, мечтавшая о смерти в концлагере, заслужила после неё оказаться в лапах вампира? Существа, казалось бы, в тысячу раз страшнее самого жестокого эсэсовца... на первый взгляд.       Думать о том, что вампиры не так уж плохи, я начала недавно. Ферид, хоть и не питал особой любви к людям, в свой особняк меня взял, так сказать под крыло. Меня привели в порядок, дали новую одежду и в скором времени я даже начала набирать вес. Щёки вновь приобрели румяность, синяки под глазами пропали, волосы стали отрастать. Только вот никуда не делся номер на руке. Каждый раз я заматывала правое предплечье лентой, и каждый раз Ферид снимал эту повязку, словно вновь напоминая мне, что я не вырвалась из плена. Я всего-навсего перешла из разряда «пленных» в разряд «игрушек». Даже после того, как я пришла в норму, и мой внешний вид давно перестал напоминать пленника Аушвица, я считала себя непозволительно уродливой по сравнению с Феридом.       Когда он, напившись моей крови, проводил изящными пальцами по ранке на шее, размазывая алые капли по коже, я чувствовала как по телу моему пробегали полчища мурашек. И радовалась. Внутренне радовалась тому, что немцы не смогли отобрать у меня самое важное, что есть у человека — чувства и эмоции. И какая ирония состоит в том, что именно благодаря вампиру эти чувства вновь пробудились.       — Хана, моя бедная овечка, скажи мне... у тебя была мечта? — спросил как-то Ферид, проводя пальцем по каждой цифре на моём предплечье.       На секунду мне пришлось оторвать взгляд от его лица. Он знал, что каждый раз я смотрю на него.       — После оккупации я больше всего на свете мечтала всего-навсего о чашке горячего молока с мёдом.       Ферид усмехнулся и отпустил мою руку. После этого случая мы больше не разговаривали ни о чём подобном. И только после этого я поняла, что всем живым существам нужна какая-то отдушина, что-то, что успокаивало бы их, давало бы разрядку. Ведь все носят маски и если не давать себе хоть иногда снимать её, можно сойти с ума. Непроизвольно, через долгое время, я стала этой отдушиной для одного из самых бездушных вампиров. Он любил слушать то, что рассказываю я об оккупации, а мне нужен был тот, кто всё это выслушает. Ведь как бы глубоко в душу я не засовывала эти воспоминания, они всё равно должны быть кому-то рассказаны. Ферид слушал молча, но всегда на его губах играла лукавая полу-улыбка.       А недавно я убедилась, что вампиры — очень непредсказуемые существа.       Я сидела в комнате, которую мне определили в особняке Батори, и читала одну из принесённых мне книг. Ферид появился внезапно. В царившем в комнате полумраке я не сразу обратила внимание на то, что он что-то несёт в руке.       — Ха-ана, — нараспев проговорил вампир и остановился около кресла, в котором я сидела. — Я кое-что принёс моей бедной овечке.       Аккуратная белая чашка из фарфора опустилась на стол, между двух раскрытых книг, и я тут же почувствовала запах горячего молока. От неё шёл еле заметный пар, и я начала чувствовать, как на глаза мне наворачиваются слёзы. Последний раз я плакала, когда потеряла Отто, теперь — когда чувствую запах горячего молока. Тот самый запах, который возвращает меня к воспоминаниям о матери, готовящей что-то на кухне, и о том времени, когда ещё не было войны.       Ферид усмехнулся и достал из кармана небольшую круглую баночку, словно из-под крема. Когда она оказалась у меня в руках, я тут же открыла её и почувствовала новый запах — мёд.       — Наслаждайся, овечка, — сказал аристократ и сел в соседнее кресло.       Я с восторгом смотрела на мёд, на горячее молоко и на алые глаза Ферида Батори, который, будучи бездушным вампиром по меркам тысячи людей, сделал такую мелочь для забитой еврейки, вернув тем самым ей чувства.       Может, мы просто боимся увидеть что-то хорошее в тех, кто должен быть плохим по стандарту?