***
— Для начала, — сказал Иидзука, когда ему немного полегчало, — давайте договоримся об оплате. Вы — умный человек, и понимаете, что опасно держать людей страхом. Те, кто служит из страха, служат плохо и могут сделать любую глупость, как во вред себе, так и во вред вам. Я скажу вам чего хочу. Он сам не мог сказать, почему так внезапно успокоился и почувствовал едва ли не безмятежность. Возможно, это было спокойствие обречённого, а может быть в будущем перед ним вдруг забрезжил просвет, которого он не видел с тех самых пор, как началась смута. Сейчас он вдруг с необычайной ясностью осознал, что его величайший провал есть величайшая удача, и чем бы не закончилась гражданская война, он будет жив. Охватив ладонями чашку с чаем, он сказал, любуясь отблесками солнца на поверхности золотистого напитка: — Я хочу, чтобы вы не избавились от меня потом, когда я стану вам не нужен. Просто забудьте обо мне и дайте мне насладиться спокойной жизнью. Возможно, я и не самый большой умник в этом мире, но мне тоже хватит ума забыть о вашем существовании. Если же наш сегодняшний разговор не станет последним, и вы захотите побеседовать со мной о чём-нибудь ещё, тогда мы просто совершим равноценный обмен — информацию за деньги. Согласны? Старик кивнул и поднёс чашку к губам. Нет, они не искали могучего великана. Они искали человека неприметного, зрелого и опытного. Вернее всего — самурая или рóнина. Или же одного из безродных учеников одержимого Такеши Ханпейты. Но как оказалось, искали не того и не там. Химура Кéншин. Не зрелый, не опытный и не самурай. Никогда не посещал ни одну из школ кендзюцу. Такеши Ханпейту видел один или два раза издали, при этом они оба даже не догадывались о том, что один из них — главный вдохновитель «кары небес», а другой — один из самых эффективных исполнителей. И внешность у него оказалась совсем не такая, какую может позволить себе хитокири: маленький рост, рыжие волосы, блёклые, словно бы выцветшие глаза. И последние два месяца — длинный резаный шрам на левой щеке. — Так что вы хотите знать? Я, вроде бы, всё рассказал. Имя, возраст, внешность — этого вполне достаточно, чтобы узнать его на улице. Старик снова кивнул: — Совершенно верно. Вполне достаточно, чтобы узнать на улице, но недостаточно, чтобы убить. Чтобы убить опасного человека нужно знать о нём всё. Характер, особенности, привычки, семейные связи, ближайших друзей. Нужно знать, как он думает, даже как дышит. Иидзука потускнел. — Да нет у него ни друзей, ни семейных связей. Щенок приблудный… — он запнулся, ловя себя на внезапной мысли, что возможность вволю позлословить о соратниках (с этой минуты уже бывших) доставляет ему мелочную, но всё-таки радость. Нет, решительно невозможно было ни с кем из своих отвести душу и разобрать по косточкам товарищей по оружию! «Надо же, — подумал он, — сколько интересного узнаёшь о себе, сбиваясь с праведного пути». А вслух сказал: — Нет, прижать его с этой стороны у вас не получится. Сам — никто, пришёл ниоткуда, не дружит ни с кем. Как тайный палач он безупречен. — Безупречных людей не бывает, — тягуче проскрипел Старик. — Все мы бываем слабыми и жалкими. Нужно только понять, что нас делает такими. Движения души пробиваются через самую толстую скорлупу, проявляясь в мелочах. Неважно, чем ты прикрываешься: болтовнёй или молчанием, смехом или угрюмым видом, возвышенными речами или вульгарным цинизмом — твоя истинная натура лезет изо всех дыр. И чем ты моложе, чем неопытнее, тем больше этих трещин в твоей скорлупе. «Хотел бы я увидеть хоть одну из твоих трещин», — угрюмо подумал Иидзука. — Вы многого от меня ждёте, уважаемый, — ядовито сказал он, изобразив приличествующее раздумье. — Ещё вчера я не знал, что мне предстоит такая беседа и не подготовился должным образом. Старик бросил на него острый и злой взгляд. И сразу оставил даже подобие вежливости: — Шутишь? Иидзука ответил ему таким же злым взглядом и широкой улыбкой: — А шучу. Но говорю правду. Продаю чистую правду за свою жизнь. Подумайте сами, с чего бы мне прежде шпионить за мальчишкой? Пусть он хоть самый распрекрасный хитокири в Киото, что мне с того? Ни поговорить с ним, ни позубоскалить, даже и над ним пошутить интереса особого нет. Так откуда мне знать все эти ваши мелочи? Старик отставил чашку в сторону. Взгляд у него был нехороший, и сам он вдруг стал похож на старого тигра, поэтому Иидзука поспешил напомнить себе, что пока ещё не получил никаких гарантий. Старик усмехнулся и показал зубы: — Ну, если правду, то шути. Только не увлекайся. А то увлечёшься да и соврёшь, а врать тебе сейчас никак нельзя... Что же ты хочешь предложить? «Вот оно! — Иидзука почувствовал, как сердце его дрогнуло и забилось быстрее, — Либо я нашёл трещину в твоей скорлупе, Старик, либо сегодня я умру». — Назначьте разумное время, за которое я мог бы присмотреться к нему и собрать информацию, и место нашей встречи. И приготовьте золото: вы застали меня врасплох, всё что знал, я выложил. А что сверх того — то денег стоит. Старик прикрыл глаза и кивнул: — Хорошо говоришь. Умно. Три недели тебе срок. И деньги будут. Ну, или смерть тебе будет, если обманешь. А место тебе сообщат, на этот счёт ты не волнуйся.***
«Я нашёл трещину в твоей скорлупе, Старик, — думал Иидзука, возвращаясь домой. — Ты слишком умный. Выбирая между умным доводом и глупым, ты всегда выберешь умный, а это не всегда верно. Правду я тебе сказал: за Химурой шпионить мне было незачем, говорить с ним не о чем и подшучивать над ним тоже не резон. Но такой уж я видно человек, что делаю какие-то вещи просто так: присмотрюсь из любопытства, поболтаю и сам с собой, если собеседник молчаливый, да и посмеюсь над кем-нибудь без задней мысли — так, для красного словца. Так что много я мог бы порассказать тебе, Старик, и много порасскажу, но уже за твои деньги. Хотя деньги — что? Деньги, конечно, не повредят, а сегодня я отыграл у тебя главное. Расскажи я тебе всё, ты бы, пожалуй, убил меня за ненадобностью, а теперь у нас другой разговор. Коли ты платишь деньги, стало быть, я на тебя работаю, а коли работаю, найдутся у нас с тобой дела и помимо Химуры». Иидзука шёл бодро, был он прибран и чист. Даром, что, оказавшись на свободе, вывалялся в грязи и порвал одежду. Добрые женщины из весёлого квартала — лучшие женщины в мире. Постоянному клиенту в их доме чем только не помогут: и накормят, и ванну согреют, и одежду постирают-починят, и приглядываться не станут, случайно ты её испортил или нарочно. А главное, если кто-то спросит, искренне посетуют, что господин Иидзука пришёл в ужасающем виде — никак целую ночь валялся по канавам, как жив-то остался? Верно говорят: где трезвый ровно идёт, там пьяный упадёт, а где трезвый спотыкается, там пьяный без труда добирается. А уж дальше он всё время был с ними, а оттуда — прямиком домой, пред зоркие очи строгой бабки оками. Когда Иидзука добрался наконец до гостиницы, строгая бабка оками подавала ужин, и это было очень кстати: как хорошо ни позавтракаешь, а к вечеру всё равно проголодаешься. Кроме того, за едой можно было рассказать о ночных приключениях — с небольшими но очень существенными умолчаниями, и особенно задержаться на дневных — разговор о женщинах в мужской компании всегда будет уместен и тем более, если нужно слегка сместить акценты. Балагурить не хотелось. Хотелось уйти к себе, улечься, и хорошенько перетрясти всё в голове, но когда это Иидзука отказывался от вечерних посиделок и весёлого разговора? Вот и теперь, присоединившись к остальным по необходимости, он быстро увлёкся и в скором времени уже чувствовал себя в своей стихии. — Юдзё(1) — лучшие женщины в мире! Кто с ними дружит, тот никогда не пропадёт, — он наставительно изрек свою давешнюю мысль, с удовольствием отмечая разницу между тем смыслом, который вкладывал в эти слова сам, и тем, который был доступен собеседникам, — Что бы со мной было, если бы не они! — Что бы с вами было, если бы господин Кацура вас хватился, — угрюмо возразил Химура, поднимая голову от чашки. «Вот это ты в точку попал, — подумал Иидзука. — Даже сам не знаешь, насколько в точку». Кто-то одобрительно засмеялся, затеялся спор, как далеко должна простираться конспирация. Большинство склонялись к тому, что она нужна, но без фанатизма: Иидзука, конечно, хватил через край, но если не перехватывать… Да как и жить в наше время без удовольствий, когда сегодня ты жив, а завтра отправился на поиски нового воплощения? «Ещё вчера я и сам так думал, — усмехнулся про себя Иидзука, — но это было вчера». — Шляясь по ночам, быстрее нарвётесь. Или «хвост» притащите, — снова обронил Химура голосом, исполненным детского презрения ко всем их развлечениям. Выглядело это забавно, но возразить было нечего: если уж Баттосай говорит, что шляться по ночам глупо, значит, знает, о чём говорит. — А давай, я тебя с собой возьму? — предложил Иидзука. — В следующий раз. Ты мою шкуру побережёшь, а я тебя с девочками познакомлю. А то несолидно как-то: уже Баттосай и ещё… Кто-то поперхнулся, да и сам Иидзука побледнел, встретившись с тяжёлым взглядом Химуры, и поспешил поскорее проглотить последние слова. — Понял. Понял. Уже молчу. Хотел бы он знать, как чувствуют себя другие, под одной крышей с неуязвимым убийцей? – эта мысль часто приходила ему в голову. Само по себе убийство для Иидзуки не много значило. Кто родился самураем, тот привык носить оружие; кто привык носить оружие, тот умеет убивать. В ссоре, в войне, за непочтительность — сколько столетий существуют самураи, столько существуют поединки и распри, и столько трепещет чернь перед их гордыней и вспыльчивостью. Это старо. Старо как мир и понятно. И убивать ради выгоды, благородных целей или наивных заблуждений — тоже понятно и старо. Непонятен Иидзуке был сам Химура, со своим тяжёлым молчанием и безразличием ко всякому вознаграждению. Другой бы простолюдин, тем более мальчишка, заполучив меч да место среди людей благородного сословия, себя бы не помнил от радости, вкусил бы все удовольствия столицы и черпал жизнь полной горстью, пока она ещё не оборвалась! Химура не черпал. Напротив, казалось, чем дальше, тем упорнее он отказывался даже от тех скромных радостей, которым был привержен изначально. Последнее время он редко позволял себе даже выйти за пределы улицы, где стояла гостиница «Охаги», если на то не было приказа. И в этом была какая-то ненормальность, которая не давала Иидзуке покоя. Иидзука любил нормальных людей. Понятных людей. Он не опасался тонкого расчёта, полагая, что на всякого мудреца довольно простоты, но опасался безумия и фанатизма. Ему не нравились люди, пьянеющие от крови, для которых наградой за убийство было само убийство. Ему не нравились идейные аскеты с извращённым честолюбием. И ему не нравились мятущиеся души, потому что ни один здравомыслящий человек не мог бы предсказать, на какую выходку их толкнут разрывающие разум противоречия. К какой категории отнести Химуру Иидзука не знал. На каждое задание его подопечный выходил с решимостью обречённого и возвращался после него, как после самоистязания. И всё-таки продолжал выходить, подтверждая подозрения Иидзуки в глубоко скрытом и медленно нарастающем безумии. Что творилось у него в голове? Чем это могло обернуться? Не сойдёт ли он окончательно с ума? Не поубивает ли всех попавшихся под горячую руку? Эти вопросы напоминали Иидзуке о том, что он предпочитает людей, нормальных и в другом отношении — людей уязвимых и смертных. Людей, от которых можно защититься, если они станут слишком опасными, с которыми можно драться с надеждой на успех. В его обязанности входило приглядывать за хитокири Баттосаем, и поэтому он лучше других знал, что защититься от него не сумеет. Не успеет. Да что там! — не успеет даже подумать об этом перед смертью. Хорошо Кацуре воображать в малолетнем убийце запредельные добродетели! Ему не надо думать, что прямо здесь, за тонкими стенами и бумажными дверями живёт медленно сходящий с ума хитокири — быстрый, смертоносный, неуязвимый, иногда больше похожий на живущего инстинктами хищника. Может быть, поэтому Иидзука и дразнил его — чтобы убедиться, что перед ним обычный мальчишка; может быть, поэтому он и пытался убедить самого себя в том, что всё это — вздор, что Химура — просто человек и так же смертен.***
Если земля уходит у тебя из-под ног, хватайся за что-нибудь привычное и надёжное — например, за колодезную верёвку. Рухнет мир или нет, а обветшалый блок будет скрипеть по-прежнему, и верёвка будет натягиваться туго, и вода обязательно оплеснёт тебе ноги, если не побережёшься, и кухонная бочка будет наполняться медленно-медленно, особенно, если короткий путь между колодцем и кухней ты проделаешь не спеша. Собирается дождь. Иидзука смотрит из окна. Мальчик-хитокири медленно-медленно идёт от колодца к кухне с ведром воды. Это бывает редко. Только если приказов не было давно, или если бочка почти пуста, и вот-вот разразится ненастье. Деревенская привычка, конечно — что же ещё? Простолюдины в чём-то похожи на рабочий скот — так же привыкают к монотонной работе. Впрочем, может быть, это — дань уважения старухе оками? Старуху он уважает, невесть почему. Упрямится, не позволяет прибирать у себя в комнате, но уважает, и чаще всего всё-таки принимает её слова к сведению. Это она вымуштровала рыжую деревенщину и приучила к самым элементарным вещам, вроде привычки разуваться у порога. В какой глуши жил человек, который способен об этом забыть, трудно даже представить. Оками — старуха особенная. То ли глупа как пробка, то ли наоборот. Темна её душа, темна и непонятна. К Химуре она благоволит. Ласкового слова от неё не дождёшься, но младшему за обедом — самая полная миска. А когда он возвращается среди ночи, бабка не спит и сама приносит к нему в комнату горячую воду и чистую одежду. Всегда. И никогда ни слова о том, откуда он приходит с полумёртвым лицом и весь заляпанный кровью. Кацуру бабка не выносит. С тех самых пор. Смысла в этом ни на грош: один приказывает, другой выполняет, каждый свихнулся на своём — один на безумном правосудии, другой — на всеобщем счастье, но Кацуру бабка не выносит, это можно почуять за десяток кэн(2). Хотя почтительна и вежлива. Всё, как подобает. На вид. Впрочем, одного у неё не отнять — она никого и ничего не боится. Совсем. Даже Кацуру. Даже Химуру. То ли потому что дура, то ли наоборот. Не вздрагивает, если он появляется за спиной, не начинает говорить преувеличенно весело и громко. Если недовольна, ворчит и отчитывает так, словно отчитывать живую «кару небес» — самое обычное дело. Не потому ли Химура изредка приходит на кухню посидеть, когда прислуга занята вечерней работой? Или это тоже — старая деревенская привычка? Верно говорят: кем ты родился, тем и помрёшь: самурай — самураем, ростовщик — ростовщиком, крестьянин — крестьянином.***
Если земля уходит из под ног, возьми в руки что-нибудь тяжёлое. Что-то безусловно нужное и надёжное — пусть притягивает к земле. Если в глазах темнеет, присядь в полумраке у очага. Не совсем во тьме, не совсем на свету, но так, чтобы хоть малая толика тепла дотягивалась до твоего сердца. И если уж самому не хочется на себя смотреть, отдай дань молчаливой благодарности тем, кто так же молча согласился тебя не заметить. Здесь можно слушать и не слушать, думать, и не думать. Можно раствориться в полумраке и тепле и на время забыть о своём существовании. Тихо-тихо шумит за стеной дождь. Медленно качается на потолке пятно света. «Случилось это давным-давно. Жили в одной горной деревне старик со старухой. Целый день они трудились, а богатства все не прибавлялось...» Чуть слышно шелестит материя, низко наклоняется к шитью госпожа оками; голос её звучит тоже негромко, иногда даже кажется, что дождь за стеной громче. Особенно, если срывается с крыши несколько звонких капель, или слышится стук бамбукового фонтанчика-содзо. — Расскажите, расскажите про красавицу О-Такэ! Хозяйка улыбается, перекусывает нитку уцелевшими зубами и говорит, лукаво поглядывая на служанок: — О чём хотите послушать? О верности храбреца Масао или о веере молодости? Я бы не отказалась обмахнуться им пять раз, а то и в шестой, а? Девушки смеются. — Если вы станете младенцем, оками-сан, кто же будет управлять гостиницей? Хватит с вас и пяти! — Хитрые какие! Оно, конечно, хорошо быть молодой и крепкой, но старый лавочник поди тоже не прогадал — кто-нибудь да усыновил его. — Если добрые люди, — говорит Горо, — то не прогадал, конечно. А если такие, как староста в нашей деревне, так лучше помереть, чем оказаться в такой семейке! Горо знает, о чём говорит: его самого усыновили только затем, чтобы получить дарового работника. Грех жаловаться, с ним обращались неплохо, а вот староста… Про старосту он может говорить до утра, потому что негодный староста человек, и за сорок с лишним лет жизни Горо насмотрелся на его бесчинства. — Оставь, оставь старосту в покое, чай ему и без тебя чихается! — ворчит хозяйка. — Возьми ещё чашку чаю, да думай о том, что сидишь в тепле и не с пустым животом. Если повезёт, к утру развиднеется, и не придётся возвращаться под таким дождём. Горо вздыхает: очень уж хотелось ему пожаловаться, но сердить госпожу оками ему не с руки. Другая бы забрала корзины с овощами, да и закрыла перед носом дверь — дождь, не дождь! — а здешняя хозяйка позволила пересидеть ненастье под крышей. «В давние-предавние времена, когда в мире чего только не бывало, один молодой крестьянин по имени Масао, полюбил дочь рыбака — красавицу О-Такэ...» Шумит дождь, трещит масло в светильнике, постукивает в саду фонтанчик-содзо. — Расскажите страшную, госпожа оками! Про безликую ведьму! — Нет, про глазастую ногу! — Да разве это страшно? Давайте лучше про икирё(3)! — А кто испугался бродячего торговца, у которого развязался варáдзи(4)? Верно ты подумала, что он хочет вытаращиться на тебя? — Фу! Нет, не говори так! Хорошо смеяться, когда сидишь в доме и не одна, а если и правда увидишь такое? Что может быть страшного в глазастой ноге? Хоть вытаращится она, хоть нет. Чего бояться таких глупостей? Вещи гораздо страшнее происходят почти у самых дверей, а они боятся лоточника, у которого развязался варадзи… — Тише, тише, я расскажу вам про Юки-Онна. Это печальная история, а страшная или нет — это уж судить вам. Ветер тихонько подвывает; вдали от очага холодно. Слышится стук фонтанчика-содзо: дождь прошёл, и удары бамбука о камень стали звонче и реже. «В одной деревне в провинции Мусаси жили два человека...» Тук... Где-то рядом ветка царапает бумагу на окне, словно кто-то скребётся и просит впустить. Служанки невольно сутулятся и придвигаются ближе друг к дружке. Слышатся шаги — кому-то в доме не спится. Тук… «...Её дыхание было подобно искрящемуся белому дыму...» Пятно света на потолке вздрагивает и колеблется — ветер. Горо дремлет. Что ему снежная женщина — белая Юки-Онна! Это — сказки для молодых девушек и детей. Горо выпил чашку горячего сакэ, ему тепло у очага, и от слов о студёном инеистом дыхании ему не становится холоднее. Ветер на миг перестаёт подвывать и сердито шумит ветвями деревьев, потом снова заводит свою унылую песню. «...Я хотела поступить с вами так, как и с тем, другим человеком. Но я не могу удержаться от жалости к вам...» Девушки слушают, опустив руки, отложив работу; в широко открытых глазах отражается пламя светильника. Ветер выдохся и начинает стихать. Пятно света на потолке чуть колеблется, словно дышит. Тихо. Так тихо, что слышен даже плеск родниковой воды. С крыши падает запоздалая звонкая капля. «...Но ее голос стал слабеть, как шум ветра. Затем она превратилась в густой белый туман, он вихрем поднялся к крыше и вылетел через дымовое отверстие. Больше её никто никогда не видел».***
— Бабушка оками! — испуганно шепчет Аки, тянет старуху за рукав и снова оборачивается. Сидящий у выхода человек бесшумно поднимается и уходит. Хозяйка хмурится: — Зачем прогнала? Сидел себе и сидел. — Я не нарочно! Что теперь будет? — Да ничего. Раз господин Химура ушёл, отнеси ему в комнату жаровню. Наверху, должно быть, холодно. — Я не пойду! — Глупая девица! Тринадцать лет, скоро сватать начнут, а ума ни на грош. Разве я посылаю тебя к тем, кто может обидеть? Цуя любит брать подарки — к тем, кто любит их дарить, я посылаю её. Цуя сладко улыбается: — А вы не любили брать подарки, когда были молодой? Аки трясёт головой: — Я не поэтому! Господин Иидзука сказал, что господин Химура каждую ночь убивает по человеку, а если не убьёт, то умрёт сам. Вдруг он сегодня ещё никого не убил? — Господин Иидзука тебе ещё не то расскажет. После его шуток собственную обувь надеть побоишься — вдруг за ногу схватит? Ну, идём. В этот раз я пойду с тобой. Старуха и девочка поднимаются по лестнице, возле двери старуха тихонько стучит: — Химура-сан? Ответа долго нет, потом легкая дверь отодвигается. Аки сидит за спиной у хозяйки ни жива ни мертва, зато оками совершенно спокойна. — Мы принесли вам огня. «Мы» это сильно сказано — девочку почти и не видно. Постоялец молча принимает жаровню, относит её в комнату. — Спокойной ночи, Химура-сан, — голос хозяйки звучит чуть громче и чуть выразительнее, чем нужно. Некоторое время нет никакого движения, хозяйка уже протягивает руку, чтобы закрыть дверь, и только тогда он оборачивается: — Оками-сан… Старуха останавливается, выжидательно смотрит. — ...спасибо. — Не за что, Химура-сан. Они спускаются вниз, снова садятся за работу. Аки дрожит — наслушавшись на ночь старинной небывальщины, легко поверить и в нынешние страсти. Оками искоса смотрит на неё: — Хочешь всего бояться, возвращайся в деревню. Впрочем, в наше время простому человеку всюду страшно жить. Она откладывает оконченную работу, берёт новую и продолжает: — У нас полон дом господ с мечами, а у них убийство почитается доблестью. У нас полон дом людей, которые нажили себе много врагов: в любой день сюда могут прийти, чтобы поквитаться с ними; хорошо, если не зарубят и нас под горячую руку. А то могут и просто бросить пучок горящей соломы во двор, и поминай, как звали! А знаешь ли сколько бывает простых пожаров? Поживёшь с моё — поймёшь, что страх — это роскошь, которая нам не по карману. Старуха вздыхает и повторяет опять: — Нет, девочка, хочешь бояться — возвращайся в деревню. Там можно бояться только голода, если не докатится война. Когда хозяйка выходит, Цуя выжидает, пока задвинется дверь, и шёпотом говорит: — Слушай её больше! — Разве бабушка оками сказала неправду? — Отчего же? — правду. Только дело совсем не в этом. Она ведь попросту старая бездетная женщина. Своих детей понянчить не довелось, вот и жалеет кого попало. Тебя например. Или Химуру. Аки горько вздыхает, ей не хочется быть для бабушки оками «кем попало». — Господин Химура уже взрослый! — возражает она, просто чтобы хоть что-нибудь сказать и спрятать обиду. — Будет тебе за пятьдесят, тебе такие взрослые во внуки годиться будут. Видела, как наша старуха смотрит на господина Кацуру? А почему? А потому что думает, что он Химуре врёт. Разливается соловьём про новую эпоху, а Химура слушает, развесив уши. И лезет за него в пекло. Старуха-то в эти сказки не верит. У неё одна песня: сколько бы господа не дрались, жизнь, какая была, такой и останется. Аки смотрит на девушку, взгляд у неё доверчивый, детский, и это заставляет Цую отвести глаза. — О-Цуя, а ты кому веришь? Бабушке или господину Кацуре? Губы служанки кривятся в горькой усмешке. — Если ты про эту болтовню о войне, то никому. Кто его знает, что будет? Хотелось бы, конечно, кренделей небесных, да кто же их даст!.. — она говорит язвительно, но вдруг в её голосе прорезается тоска: — … а с другой стороны, подумаешь о своей собачьей жизни, и поневоле спросишь себя, что ж не так в этом мире? Почему одним — вечно лежать мордой в грязь, а другим — знай толкать их ногами? Цуя смахивает непрошеную злую слезу, недолго молчит, потом добавляет: — А если ты о доверии, то только нашей старухе я и верю. Добрый она человек, хоть и непростой. И ты радуйся, что она тебя защищает. Я ведь тоже не всегда любила подарки, Аки-чян. Только в те времена такой вот вредной бабки рядом со мной не было.***
Иидзука никак не мог заснуть. С тех пор как по коридору прошла хозяйка, в гостинице воцарилась тишина. Такая тишина бывает только ночью: редко-редко кто-нибудь закашляется или ругнётся спросонок, а в остальное время так тихо, что собственное дыхание кажется преступно шумным. Всё было спокойно и мирно, а сон как назло не шёл. Не совесть же это? С чего бы вдруг? Перед кем? Он ещё раз перебрал события дня, свои действия, свои решения и убедился, что нигде не погрешил против здравого смысла, что всё правильно. Так почему душу тянет чуть заметная, но неотвязная тоска? Нет, всё правильно, всё правильно…***
Старик и мальчик сидели на террасе. Доски в лучах утреннего солнца отблёскивали розовым, и даже воздух казался подёрнутым золотисто-розовой дымкой. Ночь была не по сезону холодной, но к утру потеплело, и от минувшей непогоды осталось только ощущение свежести. Старик сидел расправив плечи и наслаждался прохладой, мальчик кутался в плед и хмурился — ему всё ещё было зябко. За воротами неспешно возникал уличный шум — там хлопала калитка, там возникал сбивчивый разговор... Слов не было слышно, но в эти смутные времена голоса людей по утрам звучали громче и тревожнее обычного. О чём говорят, все и так знали, не вслушиваясь: кто тихо и опасливо, кто громко и тревожно, но все спрашивали друг друга об одном и том же — как нынешней ночью обошлось, нет ли из города тревожных известий, добрались ли до дому те, кто по небрежности или случайности оказался на улице в недозволенное время. Когда ажурная тень от глицинии стала заметнее и сдвинулась к северу, Старик наконец заговорил: — Ну, что скажешь, Банджин? Удалось тебе разобраться, или ты снова ждёшь ответов от учителя? Мальчик промолчал. Учитель был прав, и ответов Банджин ждал именно от него. Старик усмехнулся. — Мысль человека подобна камню. Камень либо лежит без движения, либо, повинуясь сотрясению земли, катится вниз, но в конце концов снова замирает или разбивается о препятствие. Если хочешь добиться многого, сделай свою мысль подобной воде — вода вечно в движении, она отвечает каждому изгибу земли, каждому движению ветра. Если твоя мысль станет такой же гибкой и такой же способной к проницанию, ты сам сможешь ответить на каждый свой вопрос, и что ещё важнее, твои вопросы станут другими. Вчерашний был очень простым, и я не верю, что ты не нашёл на него даже самого простого ответа. Банджин пожал плечами, потом всё-таки сказал: — Ну, наверное, дело в том, что этот Иидзука — не последний человек у Чоушу. Если бы он пропал, они могли бы понять, что это неспроста, и даже догадаться, что кто-то копает под Баттосая. Нам ведь этого не надо! — Видишь, один ответ ты уже нашёл. И даже хороший ответ, хотя и не главный. — И какой же главный? — голос мальчика прозвучал раздражённо, но, поймав взгляд учителя, ученик виновато отвёл глаза, понимая, что подошёл к границе дозволенного. Старик ответил не сразу. Некоторое время он смотрел перед собой, словно забыл и про ученика, и про главный ответ, но затем всё же сказал: — Главное, заключается в том, что двигаясь к цели, не нужно совершать бессмысленных действий. Больше действий — больше ошибок. В случае безупречного исполнения, после самых малых усилий цель должна сама прийти к тебе. Нужно без колебаний принимать крайние меры, когда без них нельзя обойтись, но они ни к чему там, где нужно всего лишь слегка направить поток событий. Сейчас нам достаточно немного подождать, и Иидзука сам принесёт нам всё, что мы могли бы выпытать у него, и даже больше. Без сопротивления, даже охотно. — А Баттосай пока продолжит делать то, что вам поручено остановить, — упрямо возразил ученик, — продолжит убивать верных сторонников сёгуна. — Что с того? Бунтовщики слишком высоко оценили их головы. Лишь немногие из них заслуживали того, чтобы заботиться об их жизни или смерти, остальные стоили не больше, чем наш знакомец Иидзука. — Тогда зачем убивать Баттосая? — Затем, что он — убийца на службе бунтовщиков, и стало быть преступник, а возмездие преступнику — важная часть государственного порядка. Затем, что таков наш приказ, а исполнение приказа — также важная часть государственного порядка. И наконец… — Старик впервые с начала разговора нахмурился, и между бровей у него пролегла глубокая складка, — ...наконец, затем, что он сам — один из тех, чья жизнь и смерть стóят внимания, а такие люди на службе у врага не должны задерживаться надолго. Наступило молчание. Где-то перекликались птицы, на улице вспыхнула ссора, и жалобные голоса спорящих женщин причудливо смешались с птичьим гомоном. Мальчик пожал плечами и заметил: — Слабых убивать незачем, сильных убивать приходится... Так после победы останутся одни слабые! Толку с них! Старик усмехнулся и иронично обронил: — Какая глубокая мысль! Все сильные не погибнут, но их конечно останется мало. Это — неизбежный итог войны. Не думай об этом: пройдёт поколение, другое, родятся новые сильные. Но они с рождения будут слушать голос победителей, и будут верить ему. Временной слабостью мы заплатим за будущую силу — за то, чтобы уничтожить раскол. Банджин плотнее запахнул плед. У него были сомнения, но он предвидел, что все они разобьются о беспощадную логику учителя, и потому предпочёл сменить тему: — Что вы сделаете, когда сумеете подобраться к Баттосаю, Тацуме-сан? Старик покосился на ученика и прищурился. — Снова слишком много вопросов, ученик. Значит тебе самому и отвечать. Ну? Что сделал бы ты? — Это легко! — мальчик энергично вскинул голову, — Если бы кому-то удалось подобраться к Баттосаю близко, этот человек мог бы его отравить. А если бы удалось заманить его в нужное место, можно было бы застрелить его. Даже если один человек и не справится, десяток стрелков разом… — Банджин, ты глуп, — Старик безразлично прикрыл глаза. Мальчик нахмурился и отвернулся. — Однако, юность, — продолжил Тацуме, — синоним глупости, и я тебя не виню. Предположим, мы отравим или застрелим Баттосая. Что нам это даст? — Как что? Мы избавим от него правительство и уничтожим у врагов лучшего бойца! — Но что мы утратим взамен? — Старик бросил взгляд на солнце в текучем золоте облаков и продолжил: — Будут говорить: «среди сторонников сёгуна не нашлось ни одного человека, способного бросить вызов Баттосаю». Легенды втрое приумножат его силу и нашу слабость. Наши враги, как бы ни был силён для них этот удар, почувствуют, что за ним стоял страх, и их боевой дух только окрепнет. А боевой дух наших союзников будет подточен сомнением и неверием. Нет, Баттосай должен погибнуть в поединке, и его смерть должна показать, что сторонники сёгуна могут бросить вызов даже сильнейшим. — Тогда почему не поручить это самураям? — недовольно проворчал мальчик. — Это по их части. — Потому что тогда мы понесём слишком большие потери, а это тоже было бы неверно. Самураи плохо умеют хитрить, их хитрости хватает только на то, чтобы напасть из засады. Шинóби(5), напротив, сумеют добиться того же результата малой кровью. А если постараться, то можно заставить людей поверить и в то, что он был убит одним-единственным человеком. Тогда враги почувствуют свою слабость и нашу силу. Понимаешь, мальчик? Банджин не без досады кивнул. Ему казалось, что он понимает, и в душе он удивлялся, что не додумался до таких простых вещей сам; ученику вдруг захотелось, чтобы старый мудрый учитель не был таким непогрешимым. — Тацуме-сан, а не может так получиться, что Баттосай разгадает ваш замысел? — спросил он. Старик вновь улыбнулся своей тигриной улыбкой: — Нет, мальчик. Я же сказал: юность — синоним глупости, а вчера мы узнали, что Баттосай ненамного умнее тебя. Что бы я ни узнал о нём, как бы не сплёл свою паутину, так или иначе он в неё попадёт.***
Несмотря на бессонную ночь, утром Иидзука чувствовал себя превосходно. Круги под глазами и осунувшееся лицо контрастировали с весёлым возбуждением, а острое чувство риска — не тупой безнадёжности, а яркого, терпкого риска — придавало особенный вкус жизни. Он обегал несколько адресов, повидался с Кацурой и вернулся в гостиницу к полудню. Химура нашёлся на заднем дворе. Он сидел на ступенях амбара и продёргивал в дзори(5) новый ремешок. Выглядел он гораздо лучше, чем накануне — почти обычным человеком, даже как будто умиротворённым, но именно сейчас Иидзука не хотел видеть его таким. Сейчас его больше устраивал хитокири Баттосай — безумный страж безумного правосудия, которого не жаль принести в жертву собственной жизни. Иидзука окликнул его и показал издали чёрный конверт. С болезненным удовлетворением он наблюдал, как лицо Химуры меняется и снова становится безжизненным. — Когда? — спросил Химура, принимая конверт. — Сегодня. Если не появится до истечения часа быка, значит не придёт совсем. Тогда придётся попытать счастья снова, через шесть дней. Уходя Иидзука обернулся. Химура раскрыл конверт и внимательно изучал содержимое. Имя, время и место на одном листке. Список преступлений и обвинительный приговор — на другом. И на третьем — иероглифы «тенчу», «кара небес». Больше Иидзука не оборачивается и поэтому не видит, как Химура на секунду зажмуривает глаза. Кацура-сан. Прошу вас. Пусть это будет не напрасно. ____________________________________________ 1) юдзё — проститутки 2) кэн ≈ 1,8 м. 3) икирё — в японской мифологии — проявление души живого человека отдельно от тела в виде призрака 4) варáдзи — дешёвые соломенные сандалии 5) шинóби — тоже, что нинздя, т. е. шпионы 6) дзори — ещё одна разновидность сандалий