Счастливчик

Там, впереди, живет война, там выжжено небо и воздух густ, там расцветает розовый куст и запах его убивает всех тех, кто видит огонь...

С серого неба падал серый снег. Пропитанный сажей, он оставлял следы на одежде, хрустел на зубах и тонкой пленкой влажной грязи покрыл лица, обращенные вверх. Странный, горьковатый на вкус чужой снег чужого мира в тот день все летел крупными хлопьями, и скрадывал звуки, но они все ждали, с напряжением и смутным страхом ждали рева двигателей под плотным щитом темных туч. Заброшенные, затерянные в пелене ненастья, неровной линией толпились здания – жилые, нежилые, продырявленные попаданиями снарядов, покрытые копотью как ожогами, уже не чьи-то дома, а просто руины, черное в мире наступающей серой девственной белизны. На окраине, дальше к востоку, в земле темнели дыры, воронки диаметром с десяток шагов, там арматура и бетон, металлопластик и рыхлая рыжая земля перемешались с телами. Тела через приближение в визоре еще можно было рассмотреть, но не было ничего такого, о чем любят со смаком и воинственным возбуждением рассказывать в тесном кругу. Только волосы, руки, темные спины, обрывки одежды, палаток и в серо-черной луже – крупные медно поблескивающие гильзы. Привычный, даже обычный пейзаж, и он уже не вызывает ни мандража, ни даже отвращения, только глухую необъяснимую тоску. Человек, лежащий на плоской крыше одного из домов, думал о том, как вернется в тепло и, наконец, отогреет замерзшие руки. Вроде, и не особо холодно, но влажность пробиралась под пятнистый маскхалат и выстывший ствол игольника кусался через плотные перчатки как живой. Оборачиваясь назад, Вит видел товарищей, укрывшихся за обломками стены взорванных ангаров. Из-за искореженных и почерневших остовов поднимался едва заметный дымок, отчетливо видный через визор, но, он помнил, обломки погасли и перестали дымить три дня назад, еще до снега, просто кто-то из ребят курил. Время перемалывалось в скуку, этакое звериное, животное терпение, когда уже неважно, чего ждать и зачем, и во всех этих приказах, в непоколебимой необходимости что-то делать уже не видно настоящего смысла, более того, отпала сама необходимость в нем. От отбоя до самого рассвета он лежал на своей койке в холодной казарме безо всяких мыслей и, казалось, даже двигался только из-за непреклонного знания, что так для кого-то нужно. Терпеливо мерз, и знал, что так и должно быть, и уже не думал о причинах, просто подчинялся чужой воле, с равнодушием и отупением хорошего солдата. Даже злости не осталось, не осталось страха, смерть – своих, чужих, превратилась в часть пейзажа. Врага, во всяком случае, он не боялся. Враг уже получил свое, все эти вылезшие ублюдки-подпольщики, фанатики, местные и невесть откуда появившиеся бледные темноволосые люди, похожие друг на друга как братья и сестры, с разношерстным снаряжением, больше похожие на сброд, чем на армию. По слухам, они откатились от линии фронта дальше, к укрепрайонам выше в горах, многие ждали наступления. Ходил еще один слух – о том, что высадится настоящий хаос, но для Вита, как и для многих его соратников, это было уже набившей оскомину бездарной сказкой. Безликая угроза, которая вечно где-то там, немыслимо далеко, а рядом, перед глазами, есть вещи куда более поганого рода, мокрые колени, замерзшие руки, безвкусная еда с неизменным запахом плесени, расшатавшийся приклад, ублюдочные одинаковые дни в ожидании хрен знает чего. Этим, близким и понятным неприятностям, Вит склонен был верить куда больше. Странная тоска, сдавившая горло, душила. В воксе царила гробовая тишина, и ему, в одиночестве застывшему на крыше заброшенного дома, казалось, что так длится уже очень долго, часы и дни, годы, а те, кто затаился за ангарами, и дальше, в окнах первых этажей, давно умерли и их черепа слепо таращатся в тревожное небо. Казалось, он остался один в мире бесконечного безмолвия. Тихий отдаленный стон был похож одновременно на чей-то крик, и звук летящего снаряда, и вой ветра, но все снова затихло и стало совсем уж скверно. Некстати вспомнился дом, залитая светом гостиная, Агнешка, играющая на пианино, и сейчас, среди зимы, холодной и сырой, воспоминание грело, как солнечный лучик. Когда Вит из-за смутного и тягостного предчувствия глянул вниз, поначалу он даже не понял, кто это и откуда; насколько хватило разрешения визора, он скользнул взглядом на восток – следы уходили туда, невероятно четкие на ровном снежном поле, и когда только успели появиться?... Они шли, не скрываясь, опустив тупые рыла болтеров, осматривая руины, как будто уже были здесь хозяевами и на какой-то момент гвардеец даже решил, что это свои, эти женщины в силовой броне под пятнистыми, как у него самого, плащами, но та, что была впереди, неужели это... Он застыл, уставясь на немыслимое существо, грациозно плывущее над заснеженной грязью, невозможное среди всего этого дерьма, нереальное, как мифический единорог. Дрожь прошла по пояснице и отдалась в паху. Она была обнажена, словно совершенно не ощущала холода, и один вид ее синеватой кожи вызывал озноб. Две пары грудей с темными ореолами вокруг сосков плавно покачивались на каждом шагу, но между бедер бесстыдно свисал член. Вокруг ног существа змеились ярко-алые ленты, привешенные к тускло блестящим украшениям на боках и талии, странное, нескладное, оно (или все же она?) с этими неразвитыми плечами, с тонкими выпирающими ключицами и узкими как у юноши бедрами принадлежало, казалось, к обоим полам одновременно. Потрясенный, Вит пытался рассмотреть ее лицо, но, словно что-то разладилось в визоре, изображение текло перед глазами, различимы были только длинные темные волосы и странный, торчащий вверх изогнутый рог. Ругаясь сквозь зубы, он потянулся к ремешку на затылке. В тот момент солдат совершенно забыл о том, что должен был сделать. Дикой и немыслимой была святотатственная идея навести игольник и всадить в скользящее, словно танцующее видение кристалл ядовитого льда – оно не могло быть врагом. Оно вообще не могло иметь никакого отношения к идиотским россказням, которые даже стыдно вспоминать, безоружное, беззащитное, это вообще не могло принадлежать уродливому миру, который окружал их. А потом оно запрокинуло голову – змеящиеся локоны ссыпались по плечам, трагически воздело худые руки и закричало. Ужасающий стон, в котором, казалось, была заключена вся скорбь бытия, ударил по ушам, ввинтился в кости болезненной вибрирующей нотой и серый снег покраснел, потом почернел. Вит молча завалился в него лицом. ...Ему казалось, что он ослеп. Абсолютная чернота плясала мириадами цветных точек перед глазами, и там, в этой черноте, слышались голоса и возня, стоны и мерные удары, будто кто-то колотил кулаком об металл. Очень болело в груди, ломило все тело. Вит закашлялся и скорчился на полу, нагревшимся под ним, но все равно холодном, обнял себя руками. Очень холодно. Нужно было думать, соображать, но мысли текли нехотя, медленно; скорее всего, он провалялся на той крыше очень долго, прежде, чем его нашли, скорее всего, у него температура, и приличная. Страшнее всего была слепота, он не знал, что у него с глазами, но, коснувшись век, внимательно обследовав их пальцами, немного успокоился – не было ни влаги, ни боли. Скорее всего, просто темно. Просто нет света. Мучительно хотелось пить, но Вит не знал, есть ли, у кого просить, и не знал, кто там, рядом с ним; темнота незаметно сменилась забытьем. Он смутно помнил, как просыпался позже, помнил, что от неожиданно яркого света слезились глаза – он пытался загораживаться руками, но почему-то не мог встать. Так же смутно, словно через тусклую пелену, запомнил, как выглядело помещение, в котором оказался – длинный ангар с высоким потолком, и весь пол усеян людьми, такими же гвардейцами, как он. Они сидели и лежали, растерянные, безоружные, ослепленные включившимся освещением, а в дальнем конце, где свет был еще ярче, царило какое-то оживление, слышались возбужденные голоса. И еще был холод. Как же там было холодно. Их куда-то уводили, а Вит думал только о том, чтобы согреться и ему все казалось, что он по-прежнему лежит на заснеженной крыше и что под щекой не ребристый пол, а ствол его игольной винтовки. Зал пустел и кто-то подошел к лежащему на полу человеку, окликнул, пнул в живот, но он уже не почувствовал. Когда он проснулся в следующий раз, было намного тише, но кто-то сидел рядом, кто-то тряс его за плечо. - Эй, боец! Пить, наверное, хочешь? Невидимый собеседник говорил шепотом, но эхо все равно подхватывало его голос, ломало о стены и гулко возвращало назад. - Да... где мы? - В плену, наверное. – Он странно хохотнул, потянул вверх: - Давай, пошли. Мы здесь трубу нашли, подтекает. Кто-то еще помог, Вита подняли и отвели куда-то в сторону, где он долго пил по каплям, медленно стекающую жидкость с каким-то мерзким канализационным привкусом, который напрочь забивала жажда. Потом он сидел у стены и слушал, как тот гвардеец, Зорен, торопливо и многословно рассказывал, как попался, потом про своего сержанта, потом что-то еще и его просили заткнуться, потому что, скорее всего, эти истории звучали уже не в первый раз. Вместе с Витом их было одиннадцать человек, сбившись в кучу, они сидели в темноте, среди неопределенности и вони мочи и дерьма, которая ударил в нос, стоило только высморкаться. Они будто нарочно оказались забыты в этом ангаре, кто-то саркастически заметил, что остался один неликвид – несколько контуженных, оглохший паренек, Зорен и пара его товарищей просто не встали, когда их попытались вывести и были с удивительным безразличием оставлены в покое. Альк сказал, что видел у входа одного из «них», тот показал на него, придерживающего сломанную руку и что-то сказал, охранники втолкнули его обратно. Расспрашивать о подробностях никто не стал, после упоминания «настоящего» хаосита любопытство, казалось, отмерло напрочь. Вит пытался думать о доме, о том, как проходил учебку, как знакомился, дрался, как впервые увидел космос, как в первый раз оказался в чужом мире, но мысли ходили по кругу и возвращались к существу, которое он увидел перед тем, как отключиться. Теперь даже вспомнить было странно, почему не застрелил, почему не поднялась рука, ведь смог бы. И ничего этого бы не было. - Я ведь тоже одного из них видел... одну. – Вдруг проговорил он, удивляясь собственному сиплому голосу: - Голую на снегу. Такая... странная. Он замолчал, поняв вдруг, что рассказать нечего, и все определения, которые были ему известны, не подходили для нечеловеческого, потрясающего изящества твари, которая была нескладной и прекрасной одновременно, которая одним своим видом непостижимо запретила стрелять и даже думать о том, что у него в руках в тот момент было оружие... и не у него одного. Тишина затянулась, и никто не засмеялся над нелепостью произнесенных слов, это почему-то было еще страшнее, молчание обреченных, осознавших, куда они в действительности попали. Неизвестность была густой, как темнота вокруг, но такая же беспросветная, и тянулась долго, Вит не имел ни малейшего представления о времени, его пришлось измерить двумя прогулками к трубе и одной – в дальний угол, чтобы отлить. Потом снова загорелся свет, их выволокли, ослепших, безропотных и повели по коридорам. Вит успел проморгаться и даже смог, не щурясь, смотреть в грязный пол, так он увидел, что у одного конвоира на поясе цепной меч с его стороны, слева. Косясь, пленник рассматривал рукоять, рычаг, которым, оружие, скорее всего, заводится, и с тоской думал о том, что не осмелится. За это его убьют прямо здесь, он знал наверняка. И еще знал, что вот так, практически добровольно умереть он тоже не осмелится, слишком боялся и слишком верил в то, что еще удастся протянуть сколько-нибудь. Почему-то эти люди, переговаривающиеся со странным акцентом, но о вполне обыкновенных вещах, казались ему такими же, как он сам, совершенно обычными. И вряд ли прямо сейчас может случиться что-то такое, на что Виту не хватало фантазии. В тесной длинной комнате охранники приковали их магнитными наручниками к торчащей из стены арматуре и ушли; последний уже у входа кому-то угодливо поклонился, низко, спешно, и этот жест Вит, оказавшийся ближе всего ко входу, рассмотрел с удивлением – он еще никогда не видел, чтобы человек так проявлял уважение к кому-либо. Он ожидал кого угодно и чего угодно, но в комнату вошли четыре женщины, обычные женщины, без немыслимых уродств и мутаций, о которых рассказывали во всех байках, строгие, аккуратные в своей черной силовой броне, бугрящейся фибромышцами и поблескивающей начищенными бронепластинами. У всех четверых были коротко подстриженные светлые волосы, отличались только прически, и у всех под правым глазом, точно нарисованная слеза, красовалась лилия. Вит знал, что это такое, но все не мог взять в толк, что здесь, среди врагов, делают Адепта Сороритас, и не понимал до тех пор, пока одного из них они не освободили и не поволокли куда-то в дальний конец помещения. Он не успел запомнить имя того, кто оказался первым. Какой-то паренек с дурашливым голосом, искаженным эхом меж пустых стен, судя по треску ткани, его раздевали, грубо и быстро, и тот даже смеялся и просил не спешить, но вдруг заорал, страшно и громко, крик превратился в визг, истеричный и переполненный ужасом. Потом голос сорвался. За спинами сороритас не было видно происходящего, слышались только надрывные стоны, от них волосы на затылке вставали дыбом, а на полу ширилась кровавая лужа, в которую несколько раз падали какие-то ошметки. Зорен казался спокойным, лишь сосредоточенно, обдирая себе кожу, пытался выкрутить руку из наручника. Иногда он поднимал голову, мельком глядя на затихающего мальчишку и продолжал свою работу. Он был следующим. Когда к нему подошли, он заговорил, быстро, сбивчиво, пытался шутить, пытался выторговать для себя хоть какую-то отсрочку, и едва не вырвался уже перед самой решеткой – Вит рассмотрел приваренное к стене сооружение из металлических прутьев, но одна из женщин просто ударила его кулаком в спину, сбив на пол как игрушку. - Ты слишком много говоришь. – Донесся мягкий голос, и конец фразы утонул в звучном хрусте и вопле, - Умолкни, отребье... Через какое-то время она обернулась на оставшихся пленников, подошла, держа перед собой горсть и швырнула – что-то мелкое простучало по стене и полу, ссыпалось вниз. Выдранные зубы. - Еще одна мразь подаст голос без разрешения – будет то же самое. Отойдите, сестры. Пусть посмотрят. Тогда ему показалось, что зрелище задыхающегося от боли Зорена с приоткрытым окровавленным ртом, совершенно пустым, будет преследовать до конца жизни. А потом вдруг пришло удивительно простое осознание, что на самом деле этой жизни осталось уже всего ничего... Когда рука, затянутая в силовую броню, с невероятной легкостью разорвала губы скованного по рукам и ногам человека, и, впившись небольшими, но острыми когтями, ободрала плоть с нижней части его лица, Вит почувствовал, как на внутренней стороне бедер ширится горячее пятно. Ожидание тянулось, взрезанное криками и хряском мяса. Как много звуков, оказывается, может издать человеческое тело. Наручники пустели. Его сосед, казалось, совершенно обезумел, он уже сломал себе запястье и, хрипя, пытался дорвать связки, лишь бы вырваться, куда-то сбежать, хотя дверь, наверняка была закрыта... кисть, безвольная и подвижная, трепыхалась в стальном браслете, когда щелкнул замок. Альк. Вит некстати вдруг вспомнил, что этого гвардейца звали Альк. Сам он был последним. Когда обезображенное тело рухнуло на пол с неживым глухим стуком, а двое сороритас направились к нему, он уже не мог себя сдерживать, отбивался и орал, срывая голос, бился, когда ему заломили свободную руку, извивался в каменном захвате пальцев, усиленных фибромышцами брони. Даже пытался упасть на пол, пока его, как упирающуюся скотину, волокли к решетке и привязывали, и уже почти обездвиженный, в непрекращающейся истерике выл и бился затылком об металл. Ему было страшно. Ему было безумно страшно, и этот страх стер все, что еще делало человека человеком, осталась только та скотина, несоображающее животное, загнанное на бойню. А они были спокойны. Теперь он видел не их спины, а сосредоточенные внимательные лица, и только у одной на щеке и в волосах подсыхала кровь, фонтаном хлынувшая из кого-то из предшественников Вита от ее неосторожного движения. Она шагнула ближе и едва заметно улыбнулась, оскалилась в предвкушении, глядя на человека перед ней, как на еду, как хищный зверь смотрит на самку своего рода. Вит почти физически ощутил ее желание. Желание, ничем не связанное с сексом, но возбуждающее ее не меньше. Не в силах отвести взгляд, он смотрел, как сороритас режет его одежду, как с нечеловеческой силой рвет плотную ткань, швыряя лоскуты на пол, в сторону, где уже набралась целая куча их. Он все ждал, когда начнет резать, каждый раз, когда нож приближался к телу, бессмысленно сжимался, почему-то начало пугало сильнее всего. Ему казалось, что пока еще может случиться чудо и его могут отвязать от решетки и оставить жить, но, когда они начнут, будет поздно. Она не сможет остановиться. Она будет кромсать, пока вместо живого человека не останется еще один ком вопящего освежеванного мяса. Вит судорожно, отрывисто думал. Думал о том, что нужно что-то сказать, может, есть какие-то слова, что смогут помочь, смогут пробудить в безумной убийце хоть тень человечности, но он вспоминал, что случилось с Зореном и язык немел, отказываясь повиноваться. Хруст выламываемых зубов до сих пор стоял в ушах. - Пожалуйста... Кажется, он произнес это одними губами. Она смотрела, но выражение не изменилось. Она смотрела и упивалась своей властью вершить жизнь и смерть... впрочем, последнее ей явно нравилось больше. Улыбка стала странной. Когда ему жгутом перетянули яйца и член, Вит все понял, но боли в сдавленных органах было столько, что скоро он снова заходился криком и хотел только, чтобы все закончилось побыстрее. Потому что больше не было никакого выхода. Потому что он уже труп, как и шестеро его товарищей. Потому что больно было так, что слезы сами собой лились по небритым щекам и казалось, куда уже сильнее, но потом она взялась за нож и по ногам полилась горячая кровь. Когда отделенное издевательски было продемонстрировано ему, Вит только хрипло, со стонами, дышал и пытался отвернуться, не желая даже думать о том, что этот жалкий кусок плоти только что был частью его тела. Он прокусил себе язык и теперь рот утопал в соленом тепле, но боли почти не было, она вся собралась внизу живота и колотилась, колотилась, колотилась... - Не надо... – Он еле сумел выговорить это прежде, чем мучительница острием разжала ему челюсти и втолкнула свой трофей между губ. Отупев от шока, он с каждой минутой все хуже понимал, что происходит, даже не понял сразу, почему его оставили в покое, смотрел на вошедшую – и ничего не видел. Знал только, что та, что встала рядом, ошеломляюще, невозможно прекрасна. - Развлекаетесь. – В ее контральто отчетливо слышался неодобрительный тон; чтобы подойти так близко, ей пришлось пройти по растоптанным сапогами кровавым лужам и теперь босые ноги оставляли на металле следы, невероятно яркие в электрическом свете. Зазвенел, соударяясь, металл - словно запел. - Лорд, это отбросы. Они все равно бы умерли. – Подала голос одна из сороритас, но остальные трое продолжали стоять, отведя взгляды. - Каэта, да неужели ты считаешь, что я пришел сюда из-за отбросов?! – Она (или все же он?) возвысила голос и заговорившая поспешно уставилась в пол, точно нашкодившая девчонка. Они о чем-то говорили – Вит слышал голоса словно через вату, но интуитивно понимал, что речь каким-то образом касается того, что они, эти безумные суки, делали и их опасного безумия, а еще понимал, что никто и ничто, кроме вошедшего существа, не отделяет его от продолжения этой бессмысленной пытки. Тяжело втянув воздух, он попытался заговорить, но понял, что во рту, залитом кровью, что-то есть, что-то мешается и неловко попытался выплюнуть это, мягкий комок вывалился и соскользнул по груди. Он вдруг вспомнил, понял, что это было и от осознания этого затошнило. Голоса... он пытался заговорить, но застонал, было слишком больно. Невидящие глаза повело в сторону. Где-то далеко-далеко закружилась солнечная комната и голос пианино лился сквозь золотой свет, что-то из бесповоротно завершенной прошлой жизни, но кто-то коснулся его щеки, мягко приподнял голову. Лицо, чужое и странное, поплыло перед глазами, непостижимо соединяя в себе лица всех, кого он когда-либо знал. - Мама?.. Элх`Яари вдруг улыбнулся. Так его точно еще никто не называл. - Надо же, живой, счастливчик... последний из всех. – Протянул он, внимательно рассматривая паренька, жалкого и щуплого даже рядом с ним. – Люблю везучих. Пусть его зашьют и приставят к какому-нибудь делу, но чтоб не портили. - Как прикажете, лорд.

* * *

Мокрые разводы ложились на тусклый металлопластик, вниз стекали мутные капли, влажная бахрома. Экспозиция. Еще раз, отжатой губкой, почти насухо. От резкой вони дезинфекции саднило в горле, от раствора давно растрескалась кожа на руках. Занятие для сервиторов и рабов. Вит не обольщался, он и сам был чем-то вроде предмета, и чувствовал себя такой же неживой и закосневшей вещью, как стены операционной, которые он вымывал каждый день, как столики для инструментов, кушетки, лампы, столы. Ходить все еще было больно, но этим мало кто интересовался, эти люди, хозяева медблока, приказывали, не собираясь думать о его удобстве и о его проблемах. Впрочем, о проблемах они как раз знали и несколько раз пленнику перепадал укол наркотика, к которому он успел привыкнуть, пока заживали рубцы. Все стало незамысловатым и простым. Работа до полного отупения, до ломоты в руках и спине, до удушливого кашля – эта дрянь, с которой он возился, была едкой как щелочь. Он знал, что сдохнет, но за усталостью забывал об этом вспоминать, и смерть становилась чем-то необязательным и блеклым, непредставимым. Он знал, что не выберется. В месте, которое стало ему домом, не было окон, но дважды Вит чувствовал, как пол под ногами дрожит и сдвигается, подтверждая, что он на маневрирующем корабле. О том, кому принадлежат эти километровые коридоры, переходы и залы, сотни слуг, десятки врачей и стражей, бывший гвардеец просто не представлял, да и вообще избегал много думать о месте, в котором оказался. У него были другие проблемы и опасения; с тех пор, как эхо донесло искаженные вокс-решетками женские голоса, он вообще не отходил от медблока. Шок от пережитого не забылся и не прошел, был только вытеснен и прорывался наружу с невероятной легкостью от одной тени их присутствия. Их – этих безумных и жутких неправильных сороритас. Когда их тяжелые гулкие шаги приближались к его владениям, Вит прятался в дальнем углу лаборатории, сжавшись в нише как ребенок, и это не казалось ни постыдным, ни глупым. Это было страшно и навсегда, как перелом, дрожь, эта паника, что приходила изнутри и отступала неохотно, заставляла прислушиваться и перепроверять, закрыта ли дверь, зажжен ли свет. В нем что-то бесповоротно изменилось когда он, захлебываясь и срывая голос, орал под ножом, что-то не только в искалеченном теле, изменения проросли гораздо глубже. Но в день, когда за ним пришли, он почти забыл, что нужно бояться. С опаской смотрел на вооруженного лысого здоровяка, недоумевал, зачем он кому-то понадобился, смутно беспокоился о том, что не закончил свою работу. Когда у него на запястьях защелкнули наручники, Вит подчинился, уверенный, что не сделал ничего такого, за что можно поплатиться. Только когда к ним вышла сороритас, когда остановилась, рассматривая его, безжалостная жуткая тварь, он не выдержал. Это был инстинкт, желание уцелеть любой ценой, звериное и непоколебимое, и сейчас самым верным было оказаться как можно дальше от нее, от этого хищника куда более высокого порядка. Он рвался, ослабевший после болезни, и все было бессмысленно и глупо, его сбили на пол одним небрежным ударом, добавили в бок тяжелым ботинком, но что было после того, как женщина с отвращением на лице наклонилась над ним, Вит не знал, он просто провалился в темноту. Потом, несколькими минутами или часами позже, голый и жалкий, он непонимающе смотрел на цепь, ощупывал пальцами стянувший горло ошейник, попытался сесть и выпрямиться, но привязь была слишком короткой. В панике оглядевшись по сторонам, Вит понял, что находится в очень странном месте. Это был огромный зал с купольным сводом, залитый бьющим откуда-то сверху ярким светом, настолько ярким, что бесстыдство лежащих на полу обнаженных женщин слепило взгляд, заставляло стыдливо отворачиваться, не смотреть, как они шепчутся и ласкают друг друга. С ними что-то было не так. Он боялся смотреть, но интуитивно уже понял, что что-то совсем не так, и, заметив жуткий флер-де-лис сначала на щеке у одной, потом у многих, в ужасе сжался и происходящее окончательно утратило запретную притягательность. Уродство словно таилось до последнего и избегало взгляда, чтобы вывалиться в один миг во всей своей гипнотической откровенности. Когти и пасти, изуродованные конечности, прорастающие из-под кожи странные роговые наросты, длинные языки, безумные глаза – уже едва ли они были людьми в полной мере. Это было страшно. Безумно страшно, почти как в тот самый раз, и гвардеец, слепо прижимаясь к бугристому камню, шепотом молился о том, чтобы они его не заметили. Чтобы и дальше их взгляды, скользящие по нему, были равнодушными, потому что иначе... иначе, наверное, он просто умрет. Удушит себя ошейником, чтобы снова не возвращаться в тот ужас, из которого был запоздало спасен. Когда кто-то коснулся отросших волос, Вит дернулся, затравленно обернулся и с какой-то тупой обреченностью понял, что это было начало, но едва не забыл, как дышать. Она была рядом, она лежала, вольно раскинувшись на грубо отесанном камне, и, свесившись со своего странного постамента, протягивала руку. Она. Это ей служили все эти безумные сороритас. Это из-за нее они такими стали. Дрожа, пленник опустил голову, потому что не в силах был противиться ее взгляду, что манил и звал, в котором плескалась вся мыслимая и немыслимая любовь и защита. Все ложь. И он угодил на пир монстров. На глаза некстати попались кольца, больше двух десятков, по кругу украшающие подножие ее трона, к одному он и был привязан, как псина. - Убей меня... пожалуйста. Но длинные пальцы снова коснулись его головы в неспешной ласке, а у него больше и не было ничего, всю свою смелость Вит растратил на этот сдавленный шепот, на свою отчаянную нелепую просьбу. Он еще хотел сказать – не надо, и хотел сбросить руку, и еще на самом деле хотел хотя бы попытаться задушиться, но не осталось вообще ничего. Из позвоночника словно кто-то выдернул спицу, и ему осталось лишь упасть на камень, скуля от страха, от холода, от жалости к себе самому. - Не хочу. – Ее голос, ее фантастический хрипловатый низкий голос зазвучал с удивительным снисхождением по отношению к корчащемуся у ее ноги оскопленному жалкому червю, - Никогда этого не любил. В последний раз я убивал сорок три года назад, да и то случайно. Зазвенела цепь. Опустив глаза, существо смотрело на человека, который лежал на полу, заслонив руками лицо, смотрело, казалось бы, с удивлением и пониманием, а, быть может, это так странно на тонкую кожу ложились тени. Вывернув шею, оно обернулось назад, туда, где бесстрастной башней высился сервитор, громада тонких конечностей, механический паук с человечьим торсом в корсете из стали. Сервитор повиновался одному лишь жесту, выдвинулся и, склонясь над пленником, неожиданно ловким и быстрым движением схватил его за запястье, вывернув, прижал руку к полу и уколол короткой иглой в предплечье. Вит запоздало вскрикнул, отодвинулся, насколько хватало цепи, но уродец уже отступил назад, на свое место, а та, кому принадлежали они оба, подперла ладонью скулу и глядела мимо них, в зал и улыбалась своим мыслям. У нее не получалось равнодушно смотреть на всех этих женщин, что бесстыдно и неспешно любились друг с другом, и чувствовали взгляд, и были довольны им. Темные соски на всех четырех грудях налились и встали торчком, когда она быстро, словно сдерживаясь, огладила себя. Вит не понимал, что с ним только что сделали, но чувствовал, что что-то меняется, его трясло еще сильнее, и перед глазами зал начал искажаться – то трон наползал громадой, грозя обрушиться на голову, то свод провисал вниз, словно до него можно дотянуться рукой... Собственная рука казалась бесконечно длинной, как бледная белесая дорога, тянущаяся куда-то далеко. Он закрыл глаза, но это было еще хуже, тошнотворное мельтешение на обороте век оказалось еще отвратительней; ему казалось, что он пьян; страх остался, но осознание неизбежности собственного конца примирило с ним. Виту стало хорошо и безразлично, так хорошо, как не было еще никогда в жизни и так безразлично, что он даже осмелился заговорить. - Почему? – Невпопад спросил он, и попытался этим коротким словом спросить обо всем, что происходило вокруг, казалось, этого вопроса было более чем достаточно, и Она, та о которой получалось думать только с заглавной буквы, поняла. Все поняла, потому что не могла не понять. - Ты знаешь, кто я? – Голос как бархатный океан; ее готик, академически правильный, звучал неуловимо-странно, словно родным для нее был совсем другой язык, - Мое имя – Элх`Яари, или Элхари для вашего варварского языка, я – хозяин этих яростных лилий битвы. Так я пытаюсь приручить их, но они все равно почти не слушаются. – Конец фразы прозвучал почти задумчиво. - Ты... мужчина? – Удивленно спросил Вит, второй раз заметив, как его собеседница говорит о себе, и в ответ раздался издевательский смех: - Я бы не сказал, что совсем, но уже в большей степени, чем ты. Пленник умолк, опуская дерзко поднятый взгляд, неожиданно для себя подавленный этим жестоким напоминанием о своей неполноценности. Дикость. Какая бессмысленная дикость. - Ты печалишься о своей судьбе, человечек? – Вдруг заговорил Элхари, раскинувшись на своем жестком каменном ложе, а потом указал в центр зала, где две женщины ублажали третью, извивающуюся под их руками и языками, - Взгляни вон туда, та, что посередине – Андрева Феррана. Услышав свое имя, лежащая на спине сороритас приподнялась на локте и взглянула снизу вверх, Элхари улыбнулся ей и склонил голову. - Она происходит родом из богатой семьи прекрасного зеленого мира, о которым ты никогда не слышал, и у нее была младшая сестра. Когда одной было семь, а второй пять лет, их отец впал в немилость у кого-то из зажравшихся ублюдков и его отправили с глаз долой, править бесплодной пустыней на окраине Империума. Их мать последовала за ним, а сестер как сирот забрала Схола Прогениум. Младшую через год кто-то столкнул с лестницы, детская ссора, или детская ревность, или случайность, кто теперь знает. Девочка умерла, сломала себе шею, пока падала. ...Верно, она никогда не была красивой. Женщина со смазанным, неопределимым возрастом, уже не юная, еще не старая, широкая в кости, но тощая, с алыми неровными роговыми наростами, протянувшимися вдоль плеч, почти сковавшими левую руку на полпути к превращению ее в нечто ужасающее. Она не притягивала взгляд, не очаровывала, как видения из снов и фантазий, но в ней было что-то хищное и жуткое, некая власть и жажда в каждом жесте, в руке, что властно опустилась на затылок подруге, губами ласкающей ее между широко и бесстыже разведенных ног, в этих пальцах, что жадно зарылись в светлые волосы и не отпускали, в том, как она целовалась, словно терзала рот другой своей соратницы. Наблюдать за ней было как наблюдать за хищным животным без решетки, защищающей зрителя, без привязи, что сдержала бы смертоносный рывок. - Так Андрева осталась со своими потерями совсем одна. – Голос Элхари стал почти печальным, - Кучка идиоток лечила ее молитвами и постом, загнали эту трагедию так глубоко, что уже не достать и не исцелись... Может, и правильно, она и сейчас слышит голос своей сестры, и это дарит ей ярость и волю жить и сражаться – за двоих. У нее не было детства, Вит. А у тебя, спорить готов, оно было. Я прав? Пленник не ответил, только кивнул, ссутулясь и украдкой продолжая смотреть на сороритас, словно после дозволения хозяина ее можно было и не бояться. Да, у него такого не было. У него все было по-другому, по-своему безрадостно, но не так... - А вон там, женщина с аугментированными глазами – Эрика Надаль. У нее нет интересной истории про то, как она попала в монастырь, как и у многих здесь, но благодаря своему ярому служению однажды она потеряла зрение. Почему-то эту стало жалко. Именно эта, на вид такая юная и хрупкая, пряталась под незрячей стальной пластиной, скрывшей половину лица; слегка вьющиеся светлые волосы совершенно нелепо сочетались с металлом. Сильные руки в грубой ласке впивались в ее маленькие острые груди и Эрика, дрожа, только кусала губы и что-то горячо шептала, стискивая чужие запястья. - Не пялься так, как будто придумал, как ее спасти, она самая старшая здесь и годится тебе в прабабки. – Прошелестел тихий смех, - Уже когда она ослепла, она была старой и из сестер битвы ее отправили доживать свое в орден госпитальер, так она и попала в эту миссию – выбросили как мусор. Наверное, поэтому Эрика стала моим первенцем, и я позаботился о ней куда лучше вас. Элхари повернулся, придвинулся к Виту и, положив руку ему на плечо, заговорчески зашептал, указав на двоих, что удовлетворяли друг друга руками почти у самого его трона: - А их зовут Каэта и Нелета, этих сестер точно не разлучить никому. Не кровные, названные, но начинали в одном мире. Каэта Арнау из хорошей семьи военных с невыносимыми пуританскими нравами, которые позволяли бить и унижать дитя за любую глупость только потому, что оно, к огорчению родителей, родилось девочкой. Никто не узнал, что это она сожгла дом вместе со всей своей родней, списали на какую-то зубастую повстанческую мелочь. Каэта была сироткой с хорошей родословной, потому легко попала в ряды сороритас. Там она познакомилась со своей нынешней подругой, Нелетой Майте. Видишь, как Нелета ловко управляется пальчиками? Этому она научилась там. Старые суки столькому научили их во время послушания, особенно хранить свои мерзкие тайны... много мерзких тайн. Сидя на коленях, та, что была названа Каэтой, ритмичными движениями насаживалась на четыре пальца и ладонь партнерши, судорожно вцеплялась в ее хрупкие плечи, оставляя царапины загнутыми когтями, но та только шипела и изредка прикусывала их, наказывая. Они были почти красивы и почти похожи на людей, и Вит мог бы поверить, соединить этот дикий рассказ с тем, что было у него перед глазами, но породистое лицо одной из них стояло перед ним в самых страшных кошмарах. Это она была там. Это в ее руках был нож. И теперь убийца улыбалась, оцарапывая тонкую кожу под пальцами и слезы дрожали на ее опущенных ресницах. - Сначала Адептас Сороритас сделали их грязью, а потом вылепили из нее психопаток и вручили им оружие. – Прошептал Элхари, неожиданно болезненно стиснув плечо Вита своими собственными когтями, но вырваться тот не посмел, так и глядел перед собой, закаменев, - Узнал Каэту? Ничего не могу с ними поделать. Даже у меня не получается отучить их от этой жестокости, она въелась глубоко... и иногда требует выхода. Поэтому иногда я не досчитываюсь рабов и пленных, как это произошло с вами. - Нет... – Он дрожал еще сильнее, то ли под действием наркотика, то ли из-за того, что возникающие мысли казались нестерпимыми, неправильными, - Ты околдовал их и лишил рассудка... ведь ты? И это существо только рассмеялось, услышав невысказанную надежду в последнем вопросе. Наивную веру в то, что ответ будет положительным, детская просьба согласиться и не рушить хрупкий мир. - Мой глупый мальчик, я безумно сожалею, что не успел сделать это первым. – Рука сползла с плеча и затихающий шепот отдалился, Элхари улегся, собрав ссыпавшиеся ленты, задумчиво сложил перед собой, звякая украшениями об камень. - Видишь ли, человек по сути своей слаб, сильных среди вас единицы, а большинство только и желает, чтобы их околдовали, направили, указали на единственную в небе звезду и к ней велели стремиться. Вы ищете истину, что-то настолько невнятное, что путаетесь в подставленных сетях чужой выгоды с готовностью и даже с гордостью. Взгляни, поверишь ли, что они готовы были убивать и жечь все, на что им укажут? - Они были воинами Святой Экклезиархии, они... - Заткнись. Я был их врагом, и не нашел никакой радости танцевать с безумными фанатичками танец, в котором они хотели только разрубить меня на куски. Ни единого желания, ни единой мысли, только ярость и ненависть... Поверь, мальчик, я мало чего боюсь, но тогда я испугался. Испугался и возжелал приручить их. Хочешь услышать эту историю? О, ее многие любят. Благодаря мне Сехес из Тысячи Сынов три сотни захватил живыми, и их я попросил в качестве награды, он не отказал и даже любезно предоставил мне святилище на своем флагмане. Три месяца, пока мы возвращались к Оку Ужаса, я пел для них, и двадцать семь покончили с собой от моих песен, пятеро погибли, заморив себя голодом, и еще примерно сто сорок сошли с ума и их пришлось добить. Но когда Сехес пришел посмотреть на мой растерзанный труп и велел открыть зал, оставшиеся полторы сотни сороритас сидели у моих ног, благодарные за то, что я показал им, что в этом мире есть вещи, куда более прекрасные, чем их вера, звезда, к которой можно идти всю жизнь и за которую не жаль умереть... Но этот возвышенный тон не оказал никакого эффекта, Вит слушал, но все не мог понять, ухватить единственно верную мысль, которая терзала его и просилась наружу. Но, осознав, он только вжал голову в плечи, боясь высказать то, что может не понравиться Элхари. И тот заметил, верно, все было написано у опьяневшего пленника на лице. - Говори, что хотел. Не бойся, мальчик, я тебя не обижу за это, я не настолько туп. Давай, скажи мне, что думает имперский гвардеец? - Это все равно неправильно... - Он нервно облизнул сухие губы, опустил голову ниже, уставясь на свои руки, и с усилием досказал: - Это мы за людей... и они тоже сражались за человечество, за себя, за своих, за Империум. - Интересная мысль, - Элхари кивнул, явно не услышав ничего нового, - Благородная. Вы за людей, вы за жизнь. Посмотри, что вы сделали с этими женщинами, мальчик. Ты помнишь, как они тебя искалечили? Смотри, внимательно смотри – эти пропорции созданы, чтобы радовать глаз, они рождены, чтобы приносить детей, а они берут в руки оружие и убивают. Не вини их в том, что они делают это хорошо и Темный Князь одаривает их тела мутациями, это единственный путь, что им остался. - Если бы не вы, всего этого не было бы! Вит сам не заметил, как возвысил голос, но его собеседник лишь отмахнулся. - О, я рад, что ты начал рассуждать, но не мы, так кто-то еще, это демагогия. На самом деле есть лишь факты: тебе жаль, и мне жаль, и ничего не изменить. Мы живем в порочном кругу, который сами создали. Впрочем, хватит... ни к чему эта болтовня. Выпрямившись, Элхари улыбнулся своему пленнику, тепло и снисходительно, словно глупому ребенку, медленно провел ладонями по бокам снизу вверх и со вздохом вспорол себе кожу когтями. Онемевший Вит, как загипнотизированный смотрел, как потекла кровь, сразу из множества ранок, как она как-то очень быстро окрасила бледную кожу, и от этого зрелища крик «Не надо!» просто замерз на губах. Когти впились в нежные груди, глубоко, безжалостно, пропороли плоть, исторгая наружу уже целые темные потоки, и от разлившегося аромата закружилась голова. Это даже близко не похоже было на металлически-железистый запах, запах боли и страха, это было нечто манящее и легкое, нечто чуть солоноватое, но не похожее больше ни на что; если бы Вит знал, что такое феромоны, он бы разгадал секрет этого невероятного притяжения, но он только и мог, что сидеть и в ужасе смотреть, как прекраснейшее существо приносит себя в жертву. И в зале пронеслась волна оживления и внимательных взглядов. Оставляя объятья подруг, первые сороритас, следуя некоему установленному среди них негласному порядку, приблизились к трону, и та, кого Элхари назвал Эрикой, склонилась над ним первой. Ручьи крови были как алые ленты, объявшие все его тело, и она провела вдоль одной языком, припала губами к темному соску. Точно безумные выросшие дети, они шли и каждая причащалась от налитых грудей существа, которого они звали своим хозяином, каждая пробовала его кровь. Кажется, это было болезненно, он вырывался и горестно кричал, точно израненная птица, когда жадные зубы впивалась в плоть, требуя священного нектара, но его с легкостью прижимали к камню, оставляя на руках и бедрах синяки. Вит наблюдал за этим с ужасом, он и рад был бы не смотреть, но, прижавшись к трону, который оказался алтарем, боялся даже шевельнуться. Ему казалось, это помогает, на него наступали босыми ногами, пинали безучастно и равнодушно, но ни одна из сороритас даже не посмотрела, что это за недочеловек корчится рядом с их добычей, как будто пленника не существовало вовсе. Безумный ритуал что-то делал с ними. Женщины словно пьянели, они смеялись и обращали внимание друг на друга все пристальней и бесстыдней, двое, упав на колени, целовались прямо рядом с Витом, отпихнув его прочь едва ли не к ногам сервитора, который все еще нес свою бессмысленную вахту позади. Раньше, еще даже несколько минут назад он боялся, до звериного воя, до обморока, и пытался избежать их внимания, но теперь, увидев подлинное равнодушие, оказался потрясен не меньше. Словно некое клеймо, иная, куда более ужасная участь, уготованная впереди, превратила его в ненужную жалкую вещь, не заслуживающую внимания. В первый раз Вит задумался о собственной роли в этом зале, но у него не нашлось никаких предположений. А тем временем ошеломляюще красивые гибкие тела, оказались так близко, что он мог бы прикоснуться к обеим, и дотронуться до круглых грудей, и провести рукой по впалым животам, но ему досталось только смотреть, что они творят друг с другом. Да, ему тоже хотелось. В какой-то момент он чувствовал свое желание, фантомный жалкий остаток себя-прежнего, который умел бояться, но в непроходимой наивности еще не знал, что такое настоящий страх. Наконец, поток женщин иссяк и рядом осталась только одна сороритас, сосредоточенно-холодная, словно отсутствие силовой брони и какой-либо одежды вообще ничего для нее не значило. Склонясь, она оттирала кровь с тела замершего навзничь Элхари, то и дело меняя быстро пачкающиеся салфетки. Сверху протянулись механические лапы и пленник поторопился убраться подальше, не рассматривая, чем собрался заняться сервитор, увидел только, как вздрагивает свесившаяся вниз тонкая рука, совершенно безвольно и безжизненно. То, что произошло, казалось диким и нелогичным, но после всего пережитого Вит согласен был поверить даже в гибель этого чудесного существа, только, вопреки его опасениям, через несколько минут Элхари пошевелился, что-то сказал едва слышно и звук голоса странным образом успокоил. Было неловко и мерзко от собственных чувств, но почему-то пленник испугался за эту тварь, за чистейшее исчадье хаоса, которое показалось ему самым человечным и понимающим за все время этой новой искалеченной жизни. Конечно, это ошибка, даже мысль о подобном глупа, но не все ли равно – теперь, когда от него ничего не зависит, ему дозволено ошибаться сколько угодно, в самом-то деле... - Они прекрасны, не правда ли? Теперь этот голос звучал страшно, надтреснуто и еще более чуждо, и ясно стало, что это вовсе не акцент, на самом деле его глотка просто плохо приспособлена издавать звуки человеческой речи. Элхари рассмеялся едва слышно, зазвенели украшения, когда он придвинулся ближе и заставил Вита повернуть голову, цепко ухватив пальцами за подбородок. Стало видно, что от туши сервитора к сгибу его локтя тянется приклеенная к коже трубка. - Ты бы хотел трахнуть их всех, человечек... если бы было чем. Ну признайся. - Я... – Пленник вздрогнул от этого жеста, испуганно пробормотал что-то, но, видя, что от него ждут ответа, решился: - Нет... они испорчены, они... Договорить он не успел. Звонкая и резкая оплеуха сбила на пол. - Ты так ничего и не понял. Это ты испорчен, глупец. – Прошептал Элхари, отодвинулся и лег, уставясь в потолок, - Давай, сыграем с тобой в игру. Скоро мы придем к Марии, имперскому миру, ты и мои девочки высадитесь одновременно. Если успеешь предупредить своих, что они самозванки – победил ты, но если они тебя и слушать не станут, а пристрелят на месте, победил я. Согласен? Впрочем, молчи, мы сыграем в любом случае... Это забавно, Вит, это по-настоящему забавно, а тебе так повезло, что глупо не испытать твою удачу еще раз, раз ты так веришь в свой Империум. Он говорил что-то еще, тихонько смеялся, безумно жестокое и невообразимо прекрасное создание, за которое Вит, наверное, и жизнь бы отдал, если бы она могла для такого послужить. Он говорил, но слов уже было не разобрать, в ушах шумело от удара. Пленник плакал, сжавшись на полу, плакал, пряча в ладонях лицо, плакал от бессмысленной жалости к себе и от ужасной несправедливости, от безысходности, которая нависла над ним, чтобы преследовать до самого конца.