Gaukler

Безымянный человечек смотрел на него, и Михе казалось, что стоит им пожать друг другу руки, как они окажутся на берегу, и вода будет безжалостно вливаться им в ботинки. Примерно так же безжалостно вливался в его глаза взгляд Графа. В этот раз они были настоящие. Не пугающие мертвые белые линзы, а теплые темные глаза. Как и у обычного человека. Вот только смотрели они так, что Райн сначала ощутил захлестывающий его панический ужас, а потом – пронизывающий до кончиков пальцев восторг.  Граф протянул руку, и Михаэль, сглотнув, завершил рукопожатие.  Море не разверзлось, однако на душе стало как-то спокойнее. По крайней мере, ребята теперь не смотрели на него с желанием убить в ближайшей подворотне. Граф улыбался так, будто бы был не от мира сего. Самыми огоньками бездн внутри глаз. Так, что становилось не по себе. — А ты красивый, — как-то потом, после всей волокиты, попыток записать одну-единственную песню, заявил в своей привычной манере говорить в лоб Миха. — Спасибо, — уголки губ безымянного человечка поползли вверх, но на ответный комплимент его не хватило. — Всегда было интересно, почему вы не записали песню с Тиллем. Что, неужто никогда не возникало идеи? — Не сошлись характерами, — настала очередь Райна улыбаться. Демонстрируя ровные зубы, растягивая губы так, что, кажется, стоит приложить еще немного усилий, и эта тонкая конструкция порвется. Примерно так он реагировал на вопросы, которые не стоило задавать. — Вот как, — Граф задумчиво посмотрел сквозь собеседника, но тут же встрепенулся. — Ну да, я думаю, Линдеманн, поющий мои строчки в «Hol die Sterne» – это, наверное,  странно. У него немножко другой профиль? — Множко, — очаровательно улыбнулся Михаэль, и настала очередь Графа сглатывать. — Если я возьму тебя за руку, море разверзнется? — слегка переваливший за свое вечно пьяное состояние спросил Миха. Грубым мужским голосом нес девчачьи бредни, а безымянный человечек продолжал улыбаться, да наливал еще, сам оставаясь непростительно трезвым. И чертовски красивым. — Попробуй, — огоньки бездн мигнули где-то там, далеко, и тут же погасли. Райн неуверенно протянул дрожащие пальцы, вцепился в запястья Графа и выжидающе уставился. Море размеренно билось о берег, о, этот волшебный мягкий берег Зюльта, которому будто бы нет ни конца, ни края. И больше не отпускал. Лысый, с идеально выбритым подбородком, безымянный человечек напоминал больше инопланетянина. Вечно молодого лицом и старого глазами. Но это, возможно, лишь потому, что Михаэль не знал его точного возраста. Они выглядели ровесниками, но Миха догадывался, что Граф моложе. Лет на пять – точно.  С обращением оказалось несколько сложнее. Безымянный человечек предпочитал сохранять свою анонимность и ухмылялся каждый раз, когда кто-то упоминал его Бильдовское имя. Бернд – совершенно отвратительное деревенское имечко, подходящее, разве что, какому-нибудь футболисту, но вовсе не такой утонченной личности. Райна же звал как-то уж совсем по-домашнему. Михи, черт возьми, Михи. Брутального мужика с вечно пьяными глазами и не сходящей с лица улыбочкой, за которую хотелось врезать.  — Когда твой день рождения? — продолжал созревшим горошком отскакивать от ползущих вверх уголков губ Графа Райн. — Должен же я знать, когда прислать тебе открытку. Или как это сейчас делается — написать в фейсбуке? Хотя тебе и без меня есть кому писать.  — Ты поймешь, — безымянный человечек плевался ничем не обремененными конструкциями подобно верблюду, что плюется жвачкой. Совершенно в своей нативности.  Они пели о далеких звездах, которые столь близки, что достаточно лишь протянуть к ним руку – и ты больше не одинок. Вот только звезды эти жгли беззащитную кожу каленым железом. О далеких мирах, к которым оба шли, о столь же неблизких путешествиях. О великой свободе и о море. О прелестном Северном море Зюльта, о чудном морском воздухе и песке. Нежном, обволакивающем ноги, песке.  Стягивает с себя клоунски пафосное пальто – извечный атрибут в зимней одежде Графа. Смотрит с возвышенным любопытством, хлопает ресницами, прикрывая глаза на пару мгновений больше, чем нужно. В апартаментах Михаэля гуляет всеобъемлющее тепло, но в душе хозяина, как и снаружи, пляшут языки леденящей вьюги, заставляющие напряженно поджимать губы.  У безымянного человечка неожиданно согревающая нежная кожа, нещадно бьющая пальцы током. Даже трогать его, не то, что целовать – странно. Неприлично, неправильно, бесстыдно – осквернять его всего пьяным дыханием, царапать недельной щетиной и неаккуратно стриженными ногтями. Граф пах горечью темного шоколада, свежестью летнего дождя, а от самих кончиков пальцев едва ощутимо веяло чернилами. Должно быть, он много писал от руки.  От Тилля частенько несло Экштайном или Юно, этими старыми рейховскими пачками, которые поющая ртом сволочь умудрялась находить на каких-то подозрительных подпольных аукционах. Запах автомобильного глянца въелся в само его естество, и это мгновенно срывало крышу.  Безымянному человечку чего-то не хватало. Он приходил, пытаясь восполнить это. Сжимал сильными мужскими руками и держал так долго и крепко, что вырываться было бы бессмысленно. Миха и не пытался. Сам хотел найти что-то, что постоянно ускользало. Что-то, что однажды нашел в Тилле. И больше не находил.  Как и Граф.  Он казался неживым, куклой из фарфора, которую очень легко разбить. Но лишь казался. Если по Тиллю сразу было видно, какой он чурбан, то безымянный человечек внушал обманчивую хрупкость. Далекость, недоступность. Звезды, которые оба видели и не могли достичь.  — Он тебя бросил, да? — как-то совершенно спокойно спросил Граф, отрешенно проходясь взглядом по его обнаженному телу. — Линдеманн. Райн ощутил, как его лицо каменеет, а губы, подрагивая, обнажают белоснежные зубы. Это выбешивало, и безымянный человечек прекрасно знал, на что давит. Но Михаэль лишь омерзительно нежно улыбался и стискивал зубы.  Граф почти никогда не оставался. Монотонно собирал вещи, проводил мягкой ладонью по щекам. Райн видел: ему противно, он словно боится порезаться об эти колючки. Грубые руки будто бы шахтера, принадлежащие Тиллю, всегда хватали его за плечи или-что-там-ему-попадалось-первым, притягивали к себе и крепко держали. Так, что хотелось наивной маленькой девочкой в любую погоду бежать за ним и слезно просить остаться. Он бы остался. Михаэль не просил. Стоял холодными зимними вечерами, смотрел вслед, дул на болящие от холода ладони и остервенело отряхивал куртку. К черту этот снег! Возвращался, когда становилось совсем невмоготу, пялился на мятую скатерть, небрежно скомканные и брошенные цветастые салфетки. Подобие ужина, которое оставили еще на середине. Все это так похоже и так... отличается. Он честно пытался дотянуться до обещанных звезд. Топал к ним сквозь пот и усталость, но заразы не становились ближе. Граф же, хоть и сидел ниже, прекрасно видел, как они светят высоко-высоко. Возможно, именно поэтому он сдался первым.  — Надо остановиться, когда ты на вершине, — однажды произнес одними губами безымянный человечек. — Когда все помнят тебя на самом пике, когда ты сам еще отдаешь отчет собственным действиям. Миха не понимал, зачем останавливаться на достигнутом. Зачем перечеркивать красивые двадцать лет похоронной черной линией, когда можно превратить их в не менее красивые... тридцать? Сорок? Райн знал, что еще десяток лет выдержит. С каждым днем приходил опыт, выливающийся в стихи. Граф решил, что наступать на те же грабли – лучший из вариантов.  Михаэль узнал из Бильда, этой дурацкой таблоидной желтой газетенки, читать которую его приучил Тилль. Не лично, даже не по телефону. Он просто будто бы хихикал, рассказывая о будущих планах. Перечеркнув пятнадцать лет жизни жирной черной линией.  А потом как-то пришел и сказал то, от чего окаменевшее лицо Михи покрылось трещинами.  — Я ухожу, Михи, — голос безымянного человечка сквозил горечью Риттер Спорта с марципаном. — Я покидаю музыку. — И меня вместе с ней? — он прекрасно понимал, к чему Граф клонит. Пафосные слова о семье, которую никто не видел в лицо, потеря себя как человека. О, все это стоит того, чтобы сейчас, на пороге его дома, плеваться якобы грустными словами. — Я ожидал этого. Просто не думал, что ты сломаешься так скоро. — Ты не понимаешь, — впервые за все время их знакомства безымянный человечек не улыбался. Не смеялся инородным смехом. Он вообще, если так можно сказать, выглядел... расстроенным? — Все это правда. Нет никаких звезд, Михи. Нет никакого моря, нет далеких миров. Есть только здесь и сейчас. И ты навсегда потеряешь его, если продолжишь гнаться за тем, что будет вечно ускользать. — Ah so. Теперь Райн улыбался. Ощущал, как рвется рот, как губы тянутся вниз, но продолжал почти что смеяться в лицо этому человеку. Человеку, бездны глаз которого погасли навсегда. Лишь редкие угольки иногда вспыхивали, но тут же потухали в омерзительном вакууме обыденного существа.  — Так ты, стало быть, предлагаешь мне бросить все, к чему мы с ребятами так долго шли все эти годы и вспомнить, что есть такое слово... как же оно... Ах, да, точно. Семья. Вот только есть одно «но», — Михаэль видел, как трясется Граф, как дрожат его руки, как он силится что-то сказать, но молчит. — Я его никогда не забывал. — Все мы чем-то жертвовали, когда становились на этот путь. И семья всегда была в этом списке, — выдохнул он тихим голосом. — А ты, видимо, еще и мечтами ребят из группы пожертвовал напоследок, — Миха издал хриплый смешок, продолжая улыбаться. — Тебе настолько на них наплевать, что ты сам решил, что завершаешь карьеру, и пусть хоть весь мир треснет, но ты ее завершишь. А то, что без солиста ваша группа совсем уже не группа удачно позабыл. Какая прелесть. Безымянный человечек начал отчаянно грызть губы. Теперь он не смотрел ему в глаза, силился не смотреть. Переступал с ноги на ногу, дрожал так, будто бы вот-вот... заплачет? В самом деле, что за комедию он сейчас ломает? Уж бучше бы улыбался как всегда, этому Графу Райн бы больше поверил. Серьезно. Прекрати, пожалуйста, это почти больно. Райн даже, кажется, понял, какой сегодня день. Он ведь заверил, что поймет. — А еще ты забыл, — контрольный, в голову. — Мы никогда не состояли ни в каких отношениях, фактически. Так что ты зря тут речи толкаешь о «здесь и сейчас». Мне все равно. Хорошо провели время, спасибо, до свидания. Захлопнуть дверь прямо перед его лицом, избить до крови кулаками стену, устроить истерику подобно девице, которую жених бросил прямо перед свадьбой. Когда уходил Тилль, было как-то проще. Линдеманн не говорил красивых слов, не требовал поменять в жизни все. Он просто взял и ушел. Оставив после себя только бушующую злобу. Имел на это право. Последний концерт в Кельне, какая ирония. В Кельне, сквозь самое сердце которого, будто кровь по венам, проходит Рейн. Райн даже купил билет и разгреб ближайшие дни, чтобы всласть напиться, а потом отходить. Долго и мучительно. Возраст брал свое. Вокруг рыдали все. Его, кажется, пару раз даже кто-то узнал, показал пальцем, но никто не осмелился подойти ближе. По толпе то и дело ходили волны, все орали песни вместе с солистом. И, конечно же, снимали все действо на телефон. Вертикально. Михаэлю это напоминало какие-то похороны. Все плачут, что-то говорят, но никто их не слышит, даже не пытается услышать. Все поглощены своим горем, собой любимым и вообще. Вопреки всем женским романам, они ни разу не пересеклись взглядами. Граф даже не смотрел в его сторону. Лишь на «Zeit zu gehen» его голос слегка задрожал. Миха не брал билеты близко у сцены, он стоял так далеко, что едва видел, куда повернул голову безымянный человечек.  Так много слов написано, и о чем? О том, что все это можно в любой момент забыть, построить грустную мордашку, и тебя тут же яростно начнут наперебой расспрашивать о планах на будущее?  — Да, я хорошо знаю Графа из Унхайлихь, — истрескавшееся лицо Райна начало медленно осыпаться каменной крошкой, а губы – кровоточить. — Если честно, то, кажется, будто целую вечность. Лжец. Какой. Же. Ты. Лжец.