Под сенью сирени

      Мир был мертвым.       Темари лежала на узкой кушетке, едва придерживая пальцами левой руки тонкое, местами протертое покрывало из грубой ткани. Тяжелый влажный воздух казался недвижимым, вязким, заплесневелым – как и все в этой камере. Из маленькой трещины в стене торчал на полсантиметра хвост тощей многоножки, приползшей неизвестно откуда. Какое-то время назад ее лапки-бахрома шевелились, но уже давно насекомое не подавало никаких признаков жизни.        «Подохла», – подумала бы Темари, если бы она вообще о чем-то думала.       Застывшее время незаметно протекало сквозь искалеченные пальцы правой руки, на которую мутным невидящим взглядом пленница смотрела с того момента, как к ней заходили в прошлый раз. Это было… сегодня? вчера? неделю назад? Ослабший разум подсказывал, что ее не оставляют в покое даже на сутки, но не было ни одной причины ему верить. Темари не знала, насколько у нее повредился рассудок, но в том, что она постепенно сходит с ума, не сомневалась.       Когда-то она играла на фортепиано. Под ее тонкими пальцами инструмент пел прелюдии Баха и вальсы Шопена. Все это было так давно, в прошлой жизни… в жизни. Сейчас она уже не жила.       Мертвый мир.       Мертвая многоножка.       Мертвая Темари.       Все, что попадало в эту затхлую комнату, погибало. И редкие мысли, слабое дыхание, пульсирующая боль от сломанных костей и тихий стук сердца – все это тоже на самом деле мертвое.       Громкий лязг замков был где-то слишком далеко, чтобы обращать на него внимание. Резко вспыхнувший свет погас с громким хлопком – тяжелая дверь закрылась, снова впустив непрошенного, но ожидаемого гостя. Его подбитые железом сапоги громко стучали по холодному камню пола, но Темари не замечала этого. Лишь где-то в глубине сознания кто-то шепнул, что когда-нибудь под его шагами камень треснет, как треснули кости ее правой руки при прошлом его визите.       – Добрый день, – издевательский голос был тихим, бархатистым, отражавшимся ледяным эхом от стен.       Темари не шевельнулась. Она слишком усталая и слишком мертвая, чтобы реагировать хотя бы на что-то. Но он – мертвее всех в этом лагере, и невнимание к королю непохороненных покойников жестоко карается.       Крепкие пальцы схватили ее за спутанные грязные волосы и грубым рывком заставили сесть. Резкая боль от потревоженной изувеченной руки затмила неприятные ощущения от всех остальных травм, нанесенных ей в этой камере, и Темари на миг плотнее сжала губы, с трудом заставляя себя сдержать стон и сфокусировать взгляд на ее мучителе.       – Прости, что разбудил, – почти жалеющим тоном.       Темари выдохнула – значит, придумал новую пытку. В его карих глазах ничего нельзя было прочесть, но нехорошая ухмылка на тонких губах говорила о многом.       – Ты знаешь, милая, у нас сегодня годовщина, – он убрал сальную светлую прядь с ее лица, нежно проведя пальцами по впалой щеке, будто случайно надавив на темный синяк на скуле. – Уже три месяца как ты моя пленница.       – Я плохо запоминаю даты, господин подполковник, – распухший язык не слушался, слова вырывались из горла с тихим хрипом.       – Как печально. А я вот помню, и даже приготовил тебе подарок.       – Боюсь, не смогу его принять. Мне нечего дарить в ответ.       С мертвых губ слетали поразительно живые слова, и Темари в который раз удивилась, откуда у нее появляются силы дерзить ему. Сасори Акасуна, за несколько лет войны ставший кровавой легендой, мастером пыток и личным палачом каждого, кто попадал в его руки, три месяца пытал ее, избивал, собственными руками наносил увечье за увечьем. Он был извращенным садистом, мучавшим тело и душу и высасывающим жизнь из пленников, превращая лагерь в обитель мертвецов.       Лучше Темари было умереть в тот день, а не попасть к нему в руки. Даже самые стойкие люди сдавались ему, но она не сказала ни слова. Каждый день допросы и пытки становились все изощренней, и когда казалось, что хуже уже вряд ли может быть, подполковник Акасуна, пятнадцать лет назад предавший свою страну и сумевший достичь на чужой земле неимоверных высот, возвращался к ней со странным блеском в остекленевших глазах и наказывал пленницу новыми мучениями.       Крепкие пальцы сильно сжали подбородок Темари, заставляя ее смотреть на него.       – Не лги мне. Я давно уже жду этот подарок.       – Не понимаю, о чем ты говоришь.       Мертвая Темари, кокетливо приподняв брови, бросила Акасуне столь ядовитый и циничный сарказм, что каменное лицо подполковника на миг исказилось, и в следующую секунду пленница дернулась. Сасори сжал ее сломанные пальцы в каком-то страстном порыве, и, увидев в прояснившихся от боли глазах немой крик, нехорошо усмехнулся.       – Ты похожа на сломанную куклу. Посмотри на себя: кем ты стала? Дочь президента, первая красавица страны, одна из лучших политиков нашего времени – на кого ты похожа теперь? Ты – очередная моя игрушка, жалкая, избитая девка, кусок мяса в каменной клетке. Даже нищие шлюхи живут лучше тебя. Ты сама себе не противна?       Он произносил каждое слово брезгливо, с презрением, все крепче сжимая руку. Темари, пусто глядя в беспрестанно ищущие ответы глаза Сасори, ответила:       – Можешь не стараться, ты уже переломал все кости своим сапогом. Хуже не будет.       – Стерва, – бросил мужчина в сторону, наконец отпуская из стальной хватки пальцы и подбородок пленницы. – Ты продолжаешь язвить. Колкости тебе не помогут.       – Они не помогут и тебе.       – Что же мешает нам с тобой посотрудничать? – усмехнувшись, Акасуна сел на прикованную к стене тумбочку. Темари настораживала его непривычная легкость. – Ты говоришь мне все, что знаешь о ваших силах и имеющихся резервах, выдаешь шпионов, а я…       – Мне не нужны твои подачки.       – Посмотрим, – неопределенно махнул рукой подполковник и обратился к стоящим в тени солдатам, всегда присутствующим при допросах: – Заберите ее. И отнеситесь со всеми почестями: у нас годовщина, я не хочу испортить даме праздник. Итачи, проследи.       Двое крепких парней подняли тощую, едва стоящую на ногах пленницу и потащили из камеры вслед за Итачи Учихой, высоким офицером с лицом аристократа, одним из ближайших помощников Акасуны.       Ноги не слушались, а в голове сменяли друг друга жуткие догадки, ни на одной из которых не удавалось сконцентрироваться. У Темари не получалось придумать новую кару, которая могла бы постигнуть ее, и каждое дальнейшее событие вносило все больше сумбура. Ее приняли женщины под руководством известной своим экстравагантным поведением майора Таюи Хокумон, усадили в хорошую ванну, отмыли, обработали раны, одели в атласное черное платье, сделали прическу, макияж. Обессилившая, давно не евшая пленница молчала и не сопротивлялась, а Хокумон ехидно повторяла, что с такой важной особой нужно обращаться уважительно. Глядя в зеркало на свое исхудалое, искалеченное тело, умело превращенное в тело привлекательной женщины, которой она когда-то была, Темари чувствовала, как ее мертвое, заледенелое сердце бешено стучит по ребрам. Сасори Акасуна заготовил ей что-то особенно жуткое, и от неизвестности бросало в дрожь.       Под строгим конвоем ее привели к подполковнику. Тот сидел в своем просторном кабинете, о чем-то беседовал с Учихой и угощал товарища бренди. Увидев Темари, он поднялся, поправил китель и изящно поклонился вошедшей.       – Обычно я не оказываю таких почестей своим жертвам, но ты – особенная, так что чувствуй себя здесь сегодня как дома. Угощайся, – предложил военный женщине шоколадных конфет.       – Я не понимаю, чего ты хочешь добиться и к чему весь этот маскарад, – успокоенные обезболивающими препаратами раны почти не тревожили, и Темари чувствовала себя чуть менее мертвой, чем раньше. Роль дипломата ей была ближе, чем пленницы.       – Пройдем со мной, – любезно пригласил Сасори, и ей ничего не оставалось, как взять его под руку и позволить вывести себя на балкон.       Свежий воздух опьянил Темари, зажмурившуюся от слишком яркого для отвыкших глаз солнечного света. Стоял июнь, и природа горела буйством красок, звуков, запахов. Сладкий аромат кустов сирени, так любимых ею, воскрешал в памяти старые картины-воспоминания.       Ей восемнадцать. Теплый ветер треплет волосы, портит прическу, над которой полтора часа колдовала мама, не доверившая дочку парикмахерам. Огромное заходящее солнце еще горит золотом на горизонте, но рябые облака над головой уже окрашены всеми оттенками красного – от нежно-розового до насыщенно-алого.       Темари осторожно наклоняет к себе ветку большого куста и вдыхает сильный, сладкий аромат сирени. Сегодня она закончила школу и наконец может распорядиться своей жизнью так, как хочет – вопреки воле родителей встать на тернистый путь дипломатии, что довел ее отца до кресла премьер-министра. Она врет себе, что не знает, кто заразил ее любовью к правде и желанием сделать мир вокруг лучше, до тех пор, пока не чувствует, как кажущийся платиновым в солнечных лучах локон падает на плечо.       – Замысловатая прическа, – теплое дыхание щекочет ее открытую шею.       – Ветер все растрепал, – Темари закрывает глаза и наслаждается нежным ароматом сирени, смешивающимся с чуть терпким запахом его одеколона.       – Я ему помогу, – он вынимает оставшиеся шпильки и медленно, невесомо проводит длинными пальцами по распущенным волосам.       Наклоняется, шепчет на ухо:       – Теперь ты свободна, да?       – До осени. А там пойду по твоим стопам.       – Это действительно непросто. Ты уверена в своем решении?       – Если что, ты мне поможешь, – Темари оборачивается и кокетливо подмигивает, наблюдая, как на его тонких губах расцветет улыбка.       – Мне было лень писать конспекты. Справляйся сама.       –Ты неисправим.       Аромат сирени пьянил, как не пьянило ни одно вино и как мог пьянить лишь спокойный взгляд его темных глаз, и надежные руки самого родного, самого близкого человека обнимали ее крепко и нежно.       Это было почти двадцать лет назад. Сейчас сирень пахла столь же сильно, но на талии лежала грубая рука подполковника вражеской армии, будто случайно давящего пальцами на сломанное полтора месяца назад им лично ребро. Темари уже слишком привыкла к этой боли, чтобы обращать на нее внимание.       Балкон Акасуны выходил во внутренний двор. Внизу под строгим началом командиров солдаты освобождали от инструментов большую площадку перед свежевыкопанным рвом.       – Скажи, ты можешь поверить в то, что еще ни один человек не погиб в этом лагере от моих пыток? – обратился подполковник к пленнице, постепенно понимавшей, что именно хотел показать ей Акасуна.       – Ты спрашиваешь потому, что сам не веришь? – насмешливо ответила Темари.       – Будь у тебя язык покороче, ты бы, возможно, меньше мучилась, – заметил вышедший вслед за Сасори Учиха, держащий в руке вазочку с уже предложенными пленнице конфетами.       – Будь она менее упрямой и менее гордой, она бы не была собой, – Акасуна вежливо кивнул и съел лакомство, пожав плечами на беззвучный отказ женщины от угощения. – Я был бы разочарован.       – И пытал бы ее еще сильнее, – закончил мысль Итачи.       – Господин подполковник.       Тихий голос и стук каблуков отдающего честь лейтенанта заставили Темари обернуться. Долю секунды она смотрела на загорелое лицо Шикамару Нара, человека в ненавидимой ею черной форме с кроваво-красной оторочкой, что незаметно помогал ей выжить в этой адской военной тюрьме, и вновь отвернулась, вдыхая полной грудью пропитанный сладким запахом воздух. Силы покидали ее, и лишь крепкая рука Акасуны не давала упасть на нагретый солнцем паркет.       Темари помнила, как смеялась, когда двухлетний младший брат принес ей ветку белой сирени и по секрету сказал, что какой-то парень в сером пиджаке просил не говорить, что это от него.       – От тебя я точно не ждала романтических подарков.       – Это не тебе, а твоей кошке. Пусть безумное создание ест сирень, а не фиалки твоей мамы.       – Почему же Канкуро решил подарить ее мне?       Она вспоминала лукавую улыбку и нежный, теплый взгляд каждый раз, когда видела цветущую сирень, но сейчас уголки губ даже не дрогнули. Слишком мертвая, чтобы помнить те живые чувства. Слишком сильная, чтобы дать постоянно ищущему добычу коршуну со стальными когтями-пальцами лишний повод давить на нее.       Шикамару Нара ушел, оставив Акасуну и Учиху и дальше обсуждать качество пралине в конфетах, и через пару минут вышел во двор в сопровождении майора Хокумон. При ее появлении солдаты мгновенно построились, в воздухе повисла давящая тишина. Из здания вывели десяток худых, измученных людей и поставили к краю ямы.       – Они уже раскололись.       Голос Акасуны прозвучал слишком близко, и по телу Темари пробежала непрошенная дрожь. Тихий, серьезный, без раздражающей насмешки и наигранной легкости – хорошо знакомые интонации вызывали трепет и рождали уверенность. Строгий сильный мужчина был лучше знаком пленнице, чем самоуверенный заносчивый подполковник.       – Суйгецу Ходзуки, двадцать пять лет. Выдержал семь недель в моих руках, но все же сдал скрывающийся в лесу партизанский отряд. Киба Инудзука, тридцать лет. Много гомону, но сдался на десятый день. Он знал о готовящейся атаке и плане ее проведения и помог нам снизить потери до нуля. Сай Акаши, двадцать три года. Крепкий малый, держался сорок семь дней, дразня меня лишь улыбкой. Раскололся, когда я решил на его глазах по одному вырывать ногти у Тен-Тен Такахаши. Она следующая. Подорвала четыре наших обоза с оружием, что шли на передовую, за два месяца.       В таком ключе подполковник описал каждого приговоренного. Темари вглядывалась в усталые, измученные лица мертвых людей и могла лишь догадываться о том, как они переживают собственное предательство. Она знала, сколько ущерба приносило каждое слово, выкрикнутое сквозь слезы ненавидящими себя пленниками, но не могла их винить. Одна лишь правая рука в черной бархатной перчатке на каждый стук сердца отзывалась адской болью, и женщина сама не понимала, откуда до сих пор брала силы, чтобы держаться.       Может, из осознания того, что он здесь, совсем рядом, и видит ее мучения…       Ложь.       Все это – ложь.       Это не может быть правдой. И громкий голос Хокумон, приказывающей солдатам построиться, и Шикамару, вскидывающий на плечо винтовку, и изумленный взгляд поднявшего голову Сая, который увидел известную на его родине женщину в дорогом наряде рядом со знаменитым на весь мир красноволосым монстром – все это ложь. Ложь ее воспаленного сознания, уже не знающего, кто настоящий враг.       Она не закрыла глаз, хотя могла бы. Шум выстрелов был прекрасным аккомпанементом для короткой, но столь впечатляющей сцены падения поломанных тел, бывших пристанищ мертвых душ, в братскую могилу. Хокумон ухмылялась, Нара приказывал закопать тела, из окон камер выглядывали живые пленники, еще не успевшие прочувствовать весь ужас своего положения. Учиха ел конфеты, Акасуна меланхолично покручивал в пальцах веку сирени – высокий куст цвел рядом со зданием и склонялся к балкону.       – Вот как все заканчивается, – бесстрастно произнес подполковник, и Темари устало опустила голову.       Черные глаза исхудалого, бледного Сая смотрели на нее из подсознания в ужасе и недоумении. Что он думал в последние секунды жизни? Этого она не узнает. Но взгляд обреченного пленника не был осуждающим, скорее удивленным и… чуть завистливым?       Темари помнила званые вечера, щеголей в модных пиджаках, солидных мужчин в дорогих костюмах и женщин в красивых платьях. Она не очень любила все эти маскарады, чувствуя себя на них скованной поставленными высшим обществом рамками, но сейчас, на миг вернувшись в те времена, поняла, что готова сорваться.       Холодная ладонь опустилась на ее костлявое обнаженное плечо. Шелест сирени напоминал о набережных родного города и о бессонных ночах в объятиях любимого, о том, как они гуляли вдоль реки, любуясь игрой лунного света на волнах, как, уставшие, сидели на одинокой скамье под раскидистым кустом и прятались вдвоем от ветра под его плащом.       – Ты можешь все прекратить. Лишь несколько слов – и это закончится, исчезнет в прошлом…       Сладкий живой аромат дразнил мертвое сознание. Темари качнула головой.       – Нет.       Акасуна неодобрительно прищурился и сжал пальцы на ее плече.       – Пришло время для моего подарка. Я уверен, ты будешь рада его увидеть.       Сзади послышался шум, и сердце Темари дрогнуло. Знакомый голос дерзко воскликнул:       – Отпусти, скотина! – и тут же осекся.       Пленница резко обернулась и увидела рядом с довольно потирающей кулак Хокумон темноволосого паренька, повисшего в руках двоих солдат, но продолжавшего слабо вырываться.       Акасуна притянул Темари к себе за талию и громко спросил:       – Узнаешь?       Парень поднял голову и встретился взглядом с женщиной. Глаза его расширились, рот чуть приоткрылся, и на припухшем от побоев лице застыло выражение удивления и страха.       – Хороший мальчик, вот и стой смирно, – усмехнулась Хокумон.       Пленник не произнес ни слова. Он смотрел на крепко удерживаемую стальной рукой Акасуны женщину и тяжело дышал, а Темари чувствовала, как ее душа сжимается, и мертвое сердце слишком быстро колотится в груди. Она помнила его задорным мальчишкой, что принес ей ветку белой сирени, усмехающимся школьником, сбегающим с уроков, чтобы поиграть с друзьями в баскетбол, а сейчас перед ней был словно жуткий призрак, ужасающее видение.       Ложь, ложь.       – Ну? – холодный взгляд Акасуны сверлил сознание.       – Ему всего семнадцать.       – Будет жалко убивать такого молодого.       Темари резко повернулась к подполковнику. В ее холодных зеленых глазах появился многим знакомый ранее стальной блеск.       – Ты этого не сделаешь.       – Его нет смысла пытать. Можно лишь убить или отпустить, – Акасуна бесстрастно принял дерзкий взгляд женщины, под которым сдавались многие ее оппоненты.       – Ты этого не сделаешь, – твердо повторила Темари.       Сирень шелестела на ветру.       – У меня нет выбора.       Тело прошибла дрожь, когда она непроизвольно сжала в кулак правую руку.       – Выбор есть у тебя.       Подполковник отпустил пленницу и перевел взгляд на ее младшего брата, Сабаку-но Канкуро. В глазах у того то и дело вспыхивал искрами ужас, а тело дрожало, сведенное судорогой. Акасуна к нему еще не прикасался, это было очевидно. Лишь учебные побои Учихи или Нара – почерк Хокумон куда более узнаваем.       – Не смей соглашаться, что бы этот мерзавец тебе не предлагал! – выкрикнул Канкуро, за что тут же получил сильный удар под дых от майора. У нее была очень тяжелая рука.       От Темари не укрылся трепет в голосе брата. Он плохо понимал, что стоит на кону, и не осознавал, что женщина уже все решила. Очень давно, когда ей не было и двадцати двух лет, и она сказала одно заветное слово.       В тот день сирень пахла особенно сладко.       – Нет.       – Итачи, пистолет.       В глазах Канкуро мелькнул первобытный страх – страх смерти. Что бы он не кричал в лицо врагам своей страны, он не хотел умирать.       Подполковник взвел курок. Темари дернулась вперед в отчаянном желании обнять брата и защитить его, но крепкие руки Шикамару остановили ее.       – Успокойся, – шепнул Нара, но голос его утонул в грохоте выстрела.       Темари ослабла, повиснув на руках лейтенанта, не находя сил для поддержания образа. Акасуна вернул пистолет Учихе.       – Теперь никто точно не ошибется, называя меня убийцей, – произнес он. – Уведите ее.       Солдаты, прежде державшие Канкуро, взяли Темари из рук Шикамару и практически понесли к выходу. Таюя усмехалась, пихая сапогом бездыханное тело. Нара распоряжался об уборке трупа и кабинета. Итачи ел конфеты. Сасори ослаблял галстук.       Сирень казалась багряной в лучах заходящего солнца.       – Провалился твой шикарный план.       Таюя пощелкивала языком и сверлила взглядом затылок Акасуны. Тот стоял на балконе, заложив руки за спину, и наблюдал за медленно плывущими по небу нежно-сиреневыми облаками, все более поглощаемыми чернотой ночного неба.       – Глупости, – резко ответил он, когда майор, устав ждать ответа, взяла последнюю конфету из вазочки. – Все только начинается.       – Слишком долгие у тебя прелюдии. Говорить говоришь, а результата нет. Смотри, как бы кто-нибудь не обвинил тебя в непрофессионализме, – Хокумон злобно рассмеялась и с наслаждением съела лакомство, между делом подмигивая Итачи. – И вся твоя репутация станет еще более жалкой, чем собственная тень.       – Я в этом сомневаюсь, – заметил Учиха, но дальнейший спор пресек Акасуна:       – Она намного сильнее, чем мы думали, и потому приходится использовать самый надежный, но самый затратный и долгий метод. Кнут и пряник.       Подполковник обернулся на вошедшего Шикамару, отдававшего честь, и кивнул.       – Придется сегодня еще поработать, лейтенант. Еду не берите, все равно откажется. Как действовать Вы знаете, ступайте.       – Сэр, – обратился Нара к Акасуне, и тот удивленно поднял бровь, – боюсь, она уж не захочет меня слушать. Вы приказали мне расстрелять пленных на ее глазах, а после смерти ее брата… Не думаете ли Вы…       – Нет, не думаю, – Сасори отвернулся и осторожно коснулся пальцами хрупкого соцветия сирени. От ее сладкого запаха душным вечером становилось дурно. – Я был ее кнутом, никто больше. Потому и вынужден был развести эту грязь в своем кабинете, – подполковник брезгливо поморщился, глянув на место, где еще недавно лежал теплый труп. – А ты все это время тайно поддерживал ее, физически и морально, и если делал все согласно моим указаниям, то она не должна видеть в тебе человека, хоть немного заинтересованного в ее знаниях. Твоя поддержка сейчас должна лишь укрепить ее в этом убеждении. К тому же, кажется, Вы учились вместе, да?       – Так точно, сэр.       – Вам все ясно, Нара?       – Да, сэр.       – Тогда ступайте.       Лейтенант отдал честь и скрылся за дверью, а Таюя, проводив его взглядом, заметила:       – Ему ее правда жалко. Я многих таких повидала, не ошибусь. Влюбится еще в пленницу – и накроются все наши планы.       – Это и хорошо, – сказал Учиха. – Его действия будут искренними, и она скорее ему откроется.       – Возможно, – согласился Сасори. – А теперь прошу вас оставить меня. Хочу в тишине решить, как нам лучше поступить с той санитаркой. Аям, кажется.       – Аям? – переспросил Итачи.       – Да. Связистка шпиона, которому мы сели на хвост.       – Начинается новое веселье, – усмехнулась Таюя, уходя вслед за Учихой из кабинета.       Сасори нахмурился, поднял глаза к потемневшему небу и резко дернул соцветие. Лепестки упали на пол, подполковник поднес ладонь к лицу. Его рука всю ночь будет сладко пахнуть сиренью.       Когда солдаты втолкнули Темари в камеру, она упала на пол, как сломанная кукла, и так и не поднималась. Силы окончательно покинули ее, а действие обезболивающих, вернувших ясность мышления на несколько часов, завершилось вместе с оглушающим выстрелом в кабинете подполковника.       Она прекрасно помнила, как вместе с отцом встречала мать из роддома, как впервые увидела крошечного мальчика, бестолково глядящего на нее и шевелящего пальчиками. Помнила, как, ругаясь про себя из-за потерянного времени, пеленала брата, пока мама, ослабшая от болезни, лечилась в стационаре. Помнила, как гуляла с коляской и стойко игнорировала косые взгляды прохожих на совсем юную девушку с месячным младенцем, молодой человек которой раз за разом повторял, что хотел гулять только с ней одной.       Тогда она думала, что он навсегда останется для нее маленьким мальчиком. Но позже, заезжая после работы к родителям и слушая рассказы Канкуро о том, как он помогает маме заботиться о третьем ребенке в семье, понимала, что скоро брат вырастет и станет ее близким, надежным другом.       Темари не заметила, как тихо закрылась дверь за Шикамару Нара, лишь почувствовала теплую ладонь на своем мертвом плече.       – Ему было всего семнадцать.       – Война никого не щадит.       Нара помог ей подняться, усадил на кровать и накинул тонкое одеяло. Темари чувствовала, как судорожно дрожит ее тело, но ничего не могла с этим поделать.       – Выпей. Может, согреешься.       Мужчина протянул пленнице флягу. Терпкий коньяк обжег нутро, но не воскресил душу. Фляга чуть не выпала из слабых пальцев, но лейтенант вовремя подхватил ее. Осторожно повернув к себе пленницу, Шикамару несколько мгновений смотрел в ее пустые глаза, а затем, сняв китель и накинув женщине на плечи, крепко прижал ее к своей груди. Темари слышала, как бьется его сердце, и всей своей мертвой душой ненавидела черно-красную форму радикалов, в которой наряду с убийцами и негодяями ходили честные люди, просто сражавшиеся за то, что привыкли защищать, и те, кто вынужден годами скрываться и уверенно декламировать вражеские лозунги, чтобы спасти свою страну.       – Я ничего не скажу, – едва слышно проговорила женщина, чувствуя, как сознание покидает ее.       – И не надо, – шепнул Шикамару, укладывая пленницу на кушетку и укутывая в старое протертое покрывало.       Лейтенант неслышно закрыл за собой дверь, велев стоящим на карауле солдатам уходить – измученным обитателям лагеря не требовался постоянный контроль – и отхлебнул коньяка. Он ненавидел свою работу, но был готов на все ради торжества того, что считал верным.       – Что это? – холодный голос Учихи заставил Нара вздрогнуть. – Пьем на посту?       – Да, сэр, – кивнул мужчина, не видевший смысла что-то скрывать от Итачи.       – Как успехи?       – Никак. Я говорил, что сейчас она не в состоянии что-либо воспринимать.       – Подполковник ясно выразил свою мысль. Ты должен был поддержать ее.       – Я так и сделал. Любой, у кого есть сердце, посочувствовал бы ей.       – Ты явно не об Акасуне и Хокумон, – Итачи качнул головой и тихо произнес: – Аям посадили.       – Как? Твою Аям?       – Да. Акасуна говорит, что она – связистка нашего неуловимого шпиона.       – Ты знал?       – Я знал лишь то, что опасно влюбляться на войне.       Нара вздохнул и протянул товарищу флягу.       – Вернешь потом. А меня, как понимаю, подполковник ждет к себе?       – После майора Хокумон. Ей не терпится узнать, как чувствует себя пленница.       – Благодарю, – кивнул Шикамару и, отдав честь, поспешил на встречу с жадной до подробностей женщиной.       Итачи вздохнул, покрутил в руках флягу и вылил ее содержимое в ближайшее окно.       В темной, холодной камере с затхлым, тяжелым воздухом едва ощутимо пахло сиренью. Темари пусто глядела в стенку, где громадный паук поедал торчащую из щели многоножку, уже давно такую же мертвую, как и сама пленница. Атласное платье, ставшее ее новой формой, совсем не грело исхудалое тело, а старательно нанесенная служанками тушь давно потекла.       Темари уже не могла думать об убитом Канкуро, о матери, спасающейся от войны вместе с младшим сыном на другом конце Земли, об отце, не спящим ночами оттого, что не знает, как завершить эту войну. Воспоминания текли сквозь пальцы, оставляя после себя легкий сладковатый аромат нежно-сиреневых соцветий из давно засохшего букета, что она хранила тринадцать долгих лет.       Темари помнила, что в тот день он был необычайно серьезен, а она бросала на него непонимающие взгляды, крутя в руках ветки сирени, срезанные, должно быть, с роскошного куста у его дома. Он нечасто дарил ей цветы, а значит, хотел сказать что-то особенное, и оттого ждать становилось невыносимо.       – Через полчаса у меня пара. Если тебе что-то нужно…       – Я уезжаю через три дня.       – Куда?       Он лишь качнул головой и притянул ее к себе, ласково обнимая за талию.       – Осторожно, цветы.       – Им нужен шпион, – пугающе бесстрастный шепот вызывал дрожь. – Человек, который бы смог прочно обосноваться в тылу врага и быть надежным информатором.       – Врага?       – Доучишься и пойдешь в международные отношения – может, узнаешь. Я не могу разглашать секретную информацию.       Странно-холодный для июня ветер пробирал до костей.       – Когда вернешься?       – Если все пойдет гладко – то никогда.       В тот момент умерла первая клетка ее еще живого сердца. Он целовал ее нежные губы, а она судорожно сжимала белеющими пальцами букет. Сладкий аромат сирени пьянил, сбивал с толку и мешал осознать, сколь серьезны его слова.       Кто-то оправил протертое до дыр покрывало, сползшее с ее плеча, и тихий голос шепнул:       – Взяли нашу связистку. Итачи сбегает сегодня ночью, чтобы прикрыть меня. Он заберет тебя домой.       Темари чуть приподнялась, обернувшись, чтобы – возможно, в последний раз в жизни – увидеть его глаза, но дверь уже бесшумно закрылась, оставляя ее наедине с обрывочными воспоминаниями. Мгновение вглядываясь в темноту, пленница вновь упала на кушетку, чувствуя призрачные объятия и запах сирени на его ладонях.       Маятник монотонно отбивал секунды, угнетая. Красивые, из черного дерева, со вставками перламутра напольные часы настолько раздражали подполковника своим стуком, что он был готов работать в одной из лагерных камер, лишь бы не слышать их. А вот Таюе, похоже, они не мешали: майор развалилась в кожаном кресле и крутила в пальцах очередную рюмку бренди. Закинув ногу на ногу и совершенно не замечая, как непристойно задралась ее короткая юбка, Хокумон в который раз вслух рассуждала о том, как прекрасен в своем двуличии их лагерь. Холодные камеры, десятки трупов, захороненных во дворе, измученные полуживые люди – и поистине роскошные кабинеты видных военачальников, регулярно устраивавших советы в самом защищенном и самом зловещем месте в мире. Этот диссонанс не мог оставить равнодушным даже такого человека, как Сасори, но если Хокумон находила его привлекательным, то Акасуне он казался ярким фарсом, издевательской комедией, от которой хотелось сбежать.       Ложь.       Все это – ложь.       И роскошь кабинетов, и расслабленность Таюи, и его собственное хладнокровие – все приторно-лживо и сладко-тягуче, как дешевый ликер, от одного запаха которого начинает мутить.       – Если ты не против… – майор томно посмотрела в глаза сосредоточенному подполковнику и перегнулась через стол.       Тонкие пальцы женщины крепко схватили стоящую перед подполковником рюмку, и в следующую секунду Таюя осушила ее, причмокнув.       – Обожаю с тобой пить, – медленно проведя языком, по губам сказала Хокумон. – У тебя всегда только лучший алкоголь.       – Сомнительный комплимент, – нахмурился Акасуна и сложил руки на груди.       – Мне долго сидеть с пустой рюмкой?       – Пей хоть из горла.       – Зануда, – недолго думая, Таюя взяла бутылку и начала жадно пить бренди.       Сасори поморщился. Равномерно стучащие часы действовали на нервы.        «Они наверняка уже успели уйти далеко».       – Сасори, ты меня вообще слушаешь?       Злой взгляд сощуренных карих глаз пронзал насквозь. Акасуна с недовольством поймал себя на мысли, что майора следует бояться гораздо сильнее, чем его, и тряхнул головой.       – Я не спал почти двое суток.       – Может, стоит отдохнуть?       Таюя высунула кончик языка у уголка губ и склонилась к разделяющему военных столу, не обращая внимания на то, как ее округлые груди выглядывают из бесстыдно расстегнутой наполовину блузки.       – Отдохнешь тут. Ты хоть думаешь о том, что с нами сделает генерал, узнав, что мы упустили шпиона, да еще и потеряли важного пленника?        «А может, не успели?»       Хокумон нахмурилась.       – Потому и пью. Люблю слушать монологи Учихи, когда клонит ко сну. Сам попробуй, становится легче переносить эту муть.       – Когда Мадара узнает, что предатель – его племянник, ему будет не до монологов.       – Думаешь, пока старикан будет в шоке, мы успеем удрать? – хихикнула майор и откинулась на спинку кресла.       Акасуна качнул головой.       – Как я узнал, то сразу отправил сообщения всем постам с приказом задержать Итачи.       – Может, еще поймают.        «Они бы успели сбежать».       – Слушай, – обратилась Таюя к Сасори совершенно трезвым голосом, будто не выпила до этого полбутылки сорокаградусного бренди, – Мадару и остальных генералов я возьму на себя. А ты займись нашей санитарочкой, как ее там…       – Михо. Ее настоящее имя – Михо Като.       – Вот-вот. Вытряси из нее все. Я более чем уверена, что Итачи мог оставить здесь еще кого-то. Он слишком умен, чтобы просто бросить все после такой сложной работы.       – Все доверяли ему, я особенно.        «Их могли уже поймать…»       Тишину нарушил чистый, мелодичный звон. Часы отбивали пять утра. Акасуна с удивлением обнаружил, как крепко сжал в кулаке телеграмму о прибытии генерала Учихи, и отпустил бумагу.       – Сасори? – подняла бровь Таюя, странно глядя на его напряженную руку.       Подполковник внезапно вскочил и перегнулся через стол, притягивая к себе Хокумон за ворот блузки, жарко шепча ей в губы:       – У меня есть интересное предложение для тебя…       – Сэр, – тактично кашлянув, Шикамару Нара замер в дверях. Поймав строгий взгляд Акасуны, лейтенант произнес: – Вы просили доложить Вам сразу же, как поступят какие-либо сведения.       – Говори, – подполковник отпустил ухмыляющуюся Хокумон и даже вышел из-за стола навстречу Нара.       – Учиха с пленницей пересек последний находящийся в нашей зоне пост три четверти часа назад. К тому времени они еще не получили Ваше распоряжение – кто-то перехватывал сообщения по юго-восточной линии.       Сердце Сасори пропустило удар, а затем наконец забилось ровно.        «Значит, все же сбежали».       Любой исход лучше неизвестности.       – Распоряжение об их поиске я уже дал. Нара, на сегодня Вы свободны. А я займусь нашей новой пленницей.       – Подполковник! – Таюя резко схватила Акасуну за руку и, потянув на себя, обняла за шею.       – Он, – одними губами произнес мужчина и, легко вырвавшись из объятий майора, вышел из кабинета.       Хокумон печально посмотрела на глядящего вслед начальнику Шикамару.       – Как думаешь, он когда-нибудь обратит на меня внимание?       – Если предложите ему плетку, – усмехнулся Нара.       – А ты?       Таюя по-кошачьи прищурила глаза и поправила смятый пальцами Акасуны воротник, обнажая ключицы, с наслаждением наблюдая за сменяющимся на смущение удивлением на лице Шикамару.       Громкий лязг замков заставил сжавшуюся в комочек на узкой кушетке молодую женщину поднять голову и сесть. Она выдохнула и убрала за спину длинные черные волосы, пряча беспокойство за фарфоровой маской смирения и безразличия. Тяжелая дверь закрылась, впустив троих офицеров в черно-красной форме. Двое ей были не знакомы, а третьего, снимающего фуражку и холодно глядящего на нее бесстрастными карими глазами, знали все. Подполковник Сасори Акасуна, главный садист армии, лично взялся за ее дело.        «Спета твоя песенка, Михо», – подумала пленница.       С самого начала войны она устроилась работать в лагерь санитаркой, называя себя Аям и вместе с другими служащими вслух восхищаясь твердостью и мастерством Акасуны, смеясь над дерзкими шуткам любившей навещать рядовых сотрудников Хокумон и слепо уважая племянника одного из лучших военачальников страны, Итачи Учиху. Никто не знал, что Итачи с самого начала с помощью Михо передавал информацию своему командованию, рискуя жизнью ради страны, которую хотел уничтожить его дядя.       Но ничто не может идти гладко вечно.       – Что ж, здравствуй, Аям, – голос Акасуны был мягким, но холодным, как свежевыпавший снег. – Или лучше звать тебя Михо?       – Как вам угодно, подполковник.       Нет смысла отрицать очевидное.       – К чему формальности, я больше не твой начальник. Да и никогда им не был.       В камере повисла звенящая тишина. Михо чувствовала, как в груди у нее сжимается колючий комок страха.       – Я бы не хотел тебя пытать, – тихо произнес Акасуна. – Меня и так считают дьяволом во плоти, но если я убью нерожденного ребенка, то это прозвище будет казаться просто смешным.       В синих глазах пленницы на мгновение мелькнул смешанный с удивлением ужас, и она непроизвольно подтянула руку к животу.       – Как Вы узнали?       – Я все знаю. Нет смысла скрывать, Михо, так ты ничего не добьешься, лишь сделаешь хуже себе и ребенку.       – Мне нечего Вам сказать.       – Зачем мучать себя? Мы знаем, что ты была лишь связисткой, и данные тебе передавали ваши шпионы.       – Мне нечего Вам сказать.       Акасуна со вздохом покачал головой.       – Твой Итачи сбежал сегодня ночью, выкрав у нас Темари Сабаку-но. Он бросил тебя здесь, Михо, тебя и своего ребенка.       Сердце пленницы дрогнуло, замерзшие пальцы свело судорогой. Она подняла глаза на подполковника и твердо произнесла:       – Тогда тем более: Вы сами все знаете лучше меня.       – Я уверен, ты скрываешь очень интересные факты.       Стараясь унять дрожь в голосе, Михо крепко сжала край своей кофты. Она и раньше внутренне содрогалась от одного взгляда Акасуны, а теперь, оставшись совсем одна серди врагов, чувствовала, как холодеет душа от неприкрытого равнодушия мужчины к ее судьбе. Итачи говорил, задумчиво пропуская ее волосы сквозь пальцы, что Сасори преследует свои цели, и ничто не остановит его на этом пути. Теперь Итачи, должно быть, уже далеко… Он выполнял свой долг, а Михо с честью выполнит свой.       – Я ничего не знаю.       – Увы, я не могу с этим согласиться.       Подполковник Акасуна медленно снял перчатку, а затем наотмашь ударил женщину.       Пленница упала на каменный пол, тихо вскрикнув и прижав ладонь к пылающей щеке. Акасуна смотрел на нее непроницаемыми, холодными глазами и казался мертвецом, восставшим из могилы, чтобы утащить ее в ад.       Через сорок минут Михо, сжавшись в комочек и неосознанно стараясь спрятать от мира своей едва начавший округляться живот, мелко дрожала, обхватив колени руками.       – Я ничего не знаю, – шептала она, понимая, что мучения только начинаются.       Сасори склонился к ней и едва слышно произнес:       – Ты здесь одна. Смирись, будет легче.       Дверь с грохотом закрылась за надевающим фуражку подполковником.        «И я один».

***

      Стоял июнь. Рябые серые облака затянули небо, воздух был влажным и отчего-то очень тяжелым. Может, в тридцать семь лет начинает давить на плечи прожитая жизнь?       Нет, неправда.       Мертвые не чувствуют этого груза.       Темари ступала по песчаной дорожке парка, то и дело поднимая глаза к небесам. С середины мая столицу мучали палящее солнце и удушающая жара, словно природа смеялась, радуясь долгожданному окончанию войны и поражению развязавших ее агрессивно настроенных стран. Хороший дождь городу бы не помешал.       Прибил бы пыль на тротуарах.       Подарил жизнь кустам и деревьям.       Смыл черный, как вражеская военная форма, пепел с горяще-алого сердца.       Первая капля упала на плечо, оставив едва заметное темное пятнышко на белоснежном пиджаке. Темари второй раз за день пожалела, что по глупости оделась в белое – на кладбище, у пустой могилы, куда она принесла цветы, в легком светлом платье и изящном пиджаке она, должно быть, выглядела нелепо, а сейчас не испачкать наряд будет сложно. Можно было бы пойти домой, но привычка, сложившаяся за пятнадцать лет, сильнее – сегодня не только годовщина смерти Канкуро.       Раскрыв зонт-трость нежно сиреневого цвета, Темари прямо по траве подошла к берегу протекавшей через парк реки, не обращая внимания ни на тонущие в рыхлом песке у набережной каблуки, ни на удивленные взгляды прохожих, что не могли не узнать заместителя министра иностранных дел и дочь президента их страны. Какая разница, что скажут у нее за спиной? Сегодня она не политик, а женщина. Просто мертвая женщина, живущая прошлым и пришедшая на могилу своего счастья.       Пятнадцать лет назад в этот день она стояла у алтаря маленькой церкви, что снесли год спустя, и клялась перед священником, Богом и человеком, каждую секунду растворявшимся из ее жизни, в вечной чистой любви, искренне веря в каждое произнесенное слово, что еще два дня назад показалось бы глупым.       Она знала, на что обрекала себя, шепнув едва слышно «конечно», когда он, не собиравшийся прежде жениться, сказал, глядя в ее опустевшие глаза:       – Выходи за меня. Пока у нас еще есть время.       Ей не было и двадцати двух лет, и одним словом она определила всю свою жизнь.        «Конечно, я выйду за тебя».        «Конечно, я отпущу тебя».        «Конечно, я вместе с тобой умру за свою страну».       И она умерла. Не ждала его возвращения, зная, что это будет означать поражение, не мечтала о встрече в посольстве во время командировок, не желала поймать короткий взгляд из окна автомобиля. У мертвых есть только прошлое и засохший букет сирени за стеклом.       – Девять лет разлуки, шесть лет войны…       Темари уже давно привыкла к мерно текущим мимо нее дням, но почему-то сейчас почувствовала, как к горлу подступает ком. Мертвые не устают, и ее крест за эти годы не стал тяжелее, но стоя на пороге новой эпохи, своей третьей мертвой жизни Темари безумно не хотела переступать грань. На миг она представила, как в министерстве к ней обращаются по фамилии мужа, о котором никто не знал, и закусила губу.       Ложь.       Сны не становятся реальностью.       Кровь с его имени уже ничто не смоет.       А слезы…       Дождь скроет их, но потечет тушь.       Вздохнув, женщина прошла по самому краю набережной, рискуя оступиться, к старой, но все еще стоящей на том самом, до боли знакомом месте скамейке, где они познакомились впервые.       – Девушка, Вы любите сирень? – неожиданно задал вопрос подсевший к ней без спроса парень после двадцати минут молчания, за которые Темари уже успела забыть о нем.       – Нет, она слишком сладко пахнет.       – И все же Вы сидите под цветущим сиреневым кустом.       – А Вы? Вы ее любите? – она, тогда еще юная школьница, устремила на незнакомца дерзкий взгляд, желая настойчиво просить его удалиться.       Парень наклонил к себе ветку, неотрывно смотря на девушку кажущимися бездонными карими глазами.       – Раньше не любил.       Позже она узнала, что тот куст, в тени которого они сидели, был любовно взращен его умершей накануне бабушкой, что занималась озеленением города. В тот день Темари впервые заметила, какие у него длинные, красивые пальцы и как прекрасна сирень в цвету.       Сейчас на месте роскошного куста было лишь несколько пенечков, оставшихся от мощных стволов старого растения.       Мертвая сирень.       Мертвая Темари.       Мертвое прошлое.       Женщина опустилась на еще не мокрую скамейку, погружаясь в воспоминания. Их знакомство, прогулки вдоль этой реки, первые робкие поцелуи под сенью сиреневого куста, ее выпускной, Канкуро, принесший ветку с прекрасными белыми цветами, жаркие ночи в его съемной квартире, лунный свет на водной глади и теплый мужской плащ на плечах…       – Вы позволите?       – Да, конечно.       Темари чуть наклонила зонт, чтобы тяжело опустившийся рядом мужчина, и прежде не имевший возможности узнать ее, не разглядел лица. Как политик она не хотела лишних вопросов, а как женщина желала еще немного предаться воспоминаниям. Один раз в году можно позволить себе жить прошлым и просто жить.       Дождь становился сильнее, ветер – холоднее. Темари чувствовала, как мерзнут пальцы, и крепче обхватила ручку зонта, поморщившись – старые переломы то и дело давали о себе знать. Два года назад, спасая ее, себя и их общее дело, Итачи Учиха, ставший с той поры ее близким другом, почти профессионально оказал ей медицинскую помощь, избавив от возможных осложнений. Он рассказывал, что этому его научила возлюбленная, которую он вынужден был бросить вместе с его нерожденным ребенком в руках врага, слабо надеясь, что тот шпион, ради сохранения тайны которого он сам бросал пост, поможет Михо сохранить жизнь.       «Мне он сохранил», – тихо сказала тогда Темари, чувствуя на себе удивленный взгляд Учихи.       – Скажите, Вы любите сирень? – тихо спросил сосед, вновь отрывая женщину от размышлений.       – Раньше не любила, – помедлив, ответила она.       – Тут когда-то рос роскошный куст.       – Я помню.       Дождь барабанил по натянутой ткани зонта, у лакированных туфель собралась большая лужа. Раньше у этой скамейки было сухо, а теперь вода стекала в неровности на просевшей земле.       Мужчина резко встал и зашагал прочь.       – Сасори! – в отчаянии выкрикнула Темари, отбрасывая зонт, и, подняв кинутый на траву букет из веток сирени, бросилась за стремительно удалявшимся мужчиной.       Пиджак мгновенно промок, аккуратно заколотые волосы разметались по ветру. Дождь нещадно бил по лицу, а она прижимала к груди букет и, спотыкаясь, бежала за ним, слыша лишь бешеный стук своего сердца.       Догнала. Схватила за плечо и прижалась к его спине, судорожно сжимая болящими пальцами правой руки плотную ткань старой шинели с грубо оборванными подполковничьими погонами.       – Я не могу, – хрипло шепнул он. – Не могу на тебя смотреть после всего, что сделал.       – Ты делал то, что должен был. Иначе тебе бы не поверили.       – Из всех шпионов лишь я один совершил столько преступлений, лишь я один посмел калечить собственную жену.       Темари слышала, как тяжело он дышит, как колотится его сердце и как срывается такой живой, такой нежный когда-то голос.       – Зато лишь ты сумел пробраться в центр после взятия лагеря, – тихо ответила она, понимая, как слабо звучит оправдание всех тех зверств, что он совершал, для измученной совести и мертвой души.       Сасори обернулся, посмотрел в ее глаза. К сорока годам он выглядел слишком старым, но Темари все еще видела перед собой двадцатипятилетнего юношу, что держал ее холодные руки у алтаря старой церкви. Она крепче сжала дрожащими пальцами букет, чувствуя нестерпимо-сладкий аромат сирени, и прижалась к его крепкой груди.       – Порою я сомневалась, что ты все еще за нас, думала, что ты все забыл и действительно предал родину… пока ты не позволил мне в последний раз увидеть Канкуро.       Сильные руки нежно обняли ее за талию.       – Осторожно, цветы.       – За пятнадцать лет это вторая годовщина нашей свадьбы, которую мы проводим вместе. На первую я застрелил твоего брата.       – Лучше уж ты, чем кто другой. Ты избавил его от мучений.       – Но не избавил тебя.       Темари осторожно обвила его шею руками и тихо шепнула:       – Расскажи мне. Расскажи мне обо всем, через что ты прошел.       И он рассказал. О том, как долго не мог пристроиться в чужой стране, как лгал, изворачивался, вводил в заблуждение, чтобы добиться желаемого поста, как деталь за деталью строил образ жестокого и бессердечного мастера пыток, завоевывая доверие высших чинов. Как мучал ни в чем не повинных людей и фильтровал полученные от них сведения, удерживая баланс между наносимым родной стране ущербом и построенной безупречной репутацией незаменимого военного. Как отдавал приказы о расстрелах. Как осторожно передавал сведения Итачи, что с помощью Михо доставлял их командованию. Как заставлял хитрую и проницательную Таюю сомневаться в Шикамару Нара, через которого поддерживал жизнь Темари, и как пристрелил верного своей стране лейтенанта, обвинив в шпионаже, не виноватого ни в чем, кроме того, что был по другую сторону баррикады. Как избил Михо Като до того, что она потеряла ребенка, и как заставил ее поверить, что она осталась совсем одна.       Сасори говорил, говорил взахлеб, не замечая текущих по щекам слез, а Темари пропускала сквозь пальцы его темно-красные, местами седеющие волосы. Она чувствовала призрачную боль в местах наносимых во время пыток ударов и вдыхала живительный запах сирени, пронизывающий влажный воздух. Шептала, что Итачи просил передать ему при встрече благодарность за то, что Михо осталась жива, а их дочка недавно сказала первое слово. Что отец давно хотел внуков, а она заявила, что не будет искать жениха при живом любимом муже. Что, несмотря на то, сколько пользы приносили его сведения, руководство за превышение полномочий и действия против человечества хотело пожизненно отправить его в колонию, если он посмеет вернуться, но президент отказался подписывать этот указ.       Сасори целовал ее соленые от слез губы, кутая в свою шинель, и обещал больше никогда не покидать ее так надолго. Темари смотрела в его глаза и наконец понимала, что все действительно было ложью. Разлука, война, пытки – все отчаянно-лживо. И после пятнадцати лет смерти она наконец оживала.       Дождь закончился. Лучи солнца пробивались сквозь темно-фиолетовые тучи, освещая забытый сиреневый зонт и тонкую молодую веточку, росшую рядом со старой скамейкой.