Это не исправит ни партия, ни Советский Союз

- Ты хотя бы соображаешь, что творишь?! Совсем берегов не видишь! Каждый октябренок в курсе твоих похождений! – директор среднеобразовательной школы №325 Гаврилов Лев Борисович ударил пудовым кулаком по полированной поверхности стола так, что подпрыгнул графин с водой, и смерил поникшего оппонента разъяренным взглядом. Этого взгляда боялись все, от завуча до уборщицы, но только не учитель пения. - Да ладно вам, Лев Борисыч, - промямлил Павел Сергеевич Темников, лениво следя взглядом за мухой, пристроившейся на портрете Ленина. – Я же не специально, ну залез географичке под юбку, она-то не против была, такая штучка, скажу я вам... В кабинете громом грянул еще один удар кулака по столу, муха перелетела на портрет Маркса. - Молчать!!! Комитет партии не будет разбираться, кто был за и против, вас видел ученик! Темников, ты кончай с этим! Не все в моих силах, понимаешь? Не все! И если твоя Раиса или географичка придут жаловаться на тебя, то я просто не смогу это проигнорировать. У тебя трое детей, в глазах общества ты станешь отрицательным элементом, тебе нужна эта возня? Директор оглядел худощавую фигуру учителя и тяжело вздохнул. Павел за последний год похудел еще больше, осунулся, темно-серый костюм сидел на нем плохо, нервные длинные пальцы медленно барабанили по острому колену. Светлый ежик волос не поддавался расческе и торчал во все стороны. И что бабы в нем находят? Им ведь подавай холеных, щедрых, уверенных. А этот худой, как цыпленок, и серьезности в нем не больше, чем у шута горохового. Гаврилов обогнул стул и встал за спиной у Темникова. Тяжелые ладони легли на плечи учителя, и директор почувствовал под пальцами тонкие косточки. Склонился и в самое ухо прошептал застывшему мужчине: - Ты когда жрать нормально начнешь, Паша? - Мне хватает, - треснувшим голосом отозвался Павел и дернулся, пытаясь освободиться из медвежьей хватки. Безуспешно. - Ну на кой черт к географичке полез, дурак? - А на кой черт ты женился? И я следом. Чтобы быть, как все. Чтобы никто ни сном, ни духом, потому что таких как мы нет и не должно быть, - злой шепот хлестал Гаврилова, как пощечины. Темников ударил по самому больному. Это ведь его, Льва, слова, и он никогда не сможет их себе простить. С Павлом они жили в соседних дворах и дружили с детства. Отец у Пашки был фронтовиком и запойным алкоголиком, плюс трое братьев и сестра, и вечно битая мать. Льву родители запрещали общаться с Павлом, но они все же продолжали дружить. Лев частенько подкармливал вечно голодного Пашку, а тот, несмотря на передряги в семье, постоянно хохмил, дальше всех плевался и бесподобно играл на баяне. Потому, наверное, и пошел в консерваторию. А Лев поступил на физмат и еще усиленно занимался греблей, даже получил КМС. Все случилось на первом курсе института, когда живший в общаге Пашка остался ночевать у Льва, родители которого уехали на выходные на дачу. Они пили портвейн, Темников играл на баяне, пел матерные песни и много курил. Выглядел он по-хулигански, из консерватории его уже дважды грозились отчислить, но природное обаяние парня сводило на нет все недостатки. Льву они, напротив, казались невероятно притягательными. Он бы, может, и сам хотел быть таким, но не мог, будучи серьезным с самого детства. Сизый дым резал глаза, из окон одуряюще пахло сиренью. Пашка сел на окно, свесив худую ногу на улицу, вставил в зубы беломорину, прикурил, прищурившись, и выдал: - Лёв, а у тебя с девушками было уже? - Нет, - Лев явно смутился. Хорошо, что он не умел краснеть. А белокожий Пашка умел. - А у тебя? - Да, - сейчас друг не покраснел, напротив, прямо посмотрел в глаза, будто с вызовом. А глаза у Темникова были удивительные, светло-карие, будто янтарные, очень ясные. Благодаря этим глазам парню многое прощалось. - И как? Тебе понравилось? - Ну так… А почему ты никогда? Ты же спортсмен, красавец, как с плаката, девчонки на тебя внимание обращают. - Не нравится никто, - нахмурился Гаврилов. И это было чистой правдой. Как ни странно, никто из девушек его до сих пор заинтересовал. Но он даже не задумывался об этом, полностью отдавая себя учебе, спорту и дружбе с Пашкой. - Ясно, - парень выпустил колечко дыма изо рта и вдруг покачнулся на подоконнике. Лев поймал его за худые плечи и втащил в квартиру. - Вывалишься, дурья башка! – рука прошлась по мягким, светлым волосам и замерла на затылке. В груди у Гаврилова на секунду что-то болезненно сжалось, и он одернул руку. - Ты же поймаешь, - пьяно засмеялся Паша. – Ты всегда меня ловишь, кормишь, из всякого дерьма вытаскиваешь. Ты же правильный, - смех вдруг стал злым. – Слишком правильный. Как папаша твой, профессор. Весь наглаженный, зализанный, не куришь, девок не трахаешь, по партийной линии пойдешь, место готово уже, наверное! - Паш, ты чего? – Лев стоял, как виноватый медведь перед воинственным сусликом, переминаясь с ноги на ногу. – Тебя какая муха укусила? - Никакая! Можешь мне потом врезать, я пойму, – и Пашка прижался пропахшим табаком ртом к губам друга. Время будто остановилось, в ушах зазвенело. У Льва сердце гулко ударилось о ребра, а затем камнем упало куда-то в пах, забившись там с пугающей силой. Сам не понимая, что творит, подчиняясь только инстинктам, Лев целовал друга так, как никогда ни одну девушку не целовал – жадно, влажно, крепко держа голову, ощущая кончиками пальцев пылающие щеки и уши. А затем сгреб Пашку в охапку и повалил на кровать. Он всегда любил Павла, но в тот момент он был готов съесть его, умереть за него, пойти с ним куда угодно. Пашка отдавался ему самозабвенно, с придушенным стоном принимая его в себя, кусая до крови губы, но не останавливая, а прося еще. Обычно немногословный Лев без остановки шептал Пашке какие-то нежности, будто извиняясь за боль, которую причинял. А потом они всю ночь пили, целовались, болтали обо всем, и ничего и никого не боялись, а сердце было готово лопнуть от счастья. Они встречались все лето, каждую свободную минуту проводя вместе. Казалось, эти каникулы и ощущение счастья не закончится никогда. А потом их застал отец Льва. Был неприятный разговор с тошнотворным запахом сердечных капель матери, крики, слезы, скорая. Лев был единственным сыном, и родители возлагали на него огромные надежды. «Сына гомосексуалиста мать не переживет», - это были слова отца. Парню быстро нашли невесту - тихую, болезненную девочку Галю, дочь близких друзей, она давно и безнадежно была влюблена в Лёву Гаврилова. Пашка умолял сбежать, говорил, что любит, плакал. И тогда Лев, вместо того, чтобы как-то смягчить удар, заговорил словами отца, теми самыми словами, которые теперь, спустя столько лет, хлестали его наотмашь. Свой менторский тон и больные глаза друга он не мог забыть и простить себе до сих пор. Да, он женился, он поступил так, как было нужно и правильно. И Пашка не сбежал. Он просто больше не позволил приблизиться к себе, не захотел иметь ничего общего. А через пару месяцев демонстративно женился на девчонке, которую «обесчестил» после танцев в студенческом спортзале. У Льва жена умерла через четыре года, а у Павла родилось трое детей. Он стал учителем пения, а Лев учителем физики. Они работали в разных школах. Но когда Льва назначили директором, он добился, чтобы Темникова перевели к нему. И теперь очень об этом сожалел. Пашка маячил перед глазами постоянно, но вел себя с ним подчеркнуто вежливо, холодно, водил шашни с молоденькими учительницами, к тому же, благодаря безалаберности, ему грозило исключение из партии, а это значило, что расширения жилплощади Павлу не видать как минимум еще лет пять. Но его это, похоже, совершенно не волновало. В глазах застыло равнодушие, которое просто убивало Льва. - Паш, ты хочешь меня наказать? – Гаврилов опустился на колени и обхватил Темникова со спины вместе со стулом, сцепив ладони в замок на тощей груди. Он губами чувствовал, как окаменели мышцы в изгибе между плечом и шеей. Захотелось впиться в это место зубами, сделать больно, вызвать хоть какую-то реакцию. - Пусти, - злой хрип и сопение в ответ. - Нет, ты достаточно от меня набегался. Я наказан, Паш, так, как ты себе и представить не можешь. Мне невыносимо видеть, как ты живешь. Как за бабами этими волочишься, хохмишь, огрызаешься, а глаза ледяные. Будто мертвые. К себе не подпускаешь… - А я тебе не пидорас, - процедил Темников и ядовито улыбнулся, вскинув голову. – Я советский человек. У меня жена и трое детей. Павел со взявшейся невесть откуда силой скинул с себя крепкие руки и резко встал, направившись к двери, по пути демонстративно отсалютовав портретам вождей. У двери он почувствовал железную хватку у основания шеи, был демонстративно повернут и больно прижат спиной к холодной стене. Взгляд зеленых глаз жадно блуждал по его лицу, задерживаясь на губах. - А я пидорас, Паша. И это не исправит ни партия, ни Советский Союз. Острый кадык под широкой ладонью нервно дернулся, дрогнули светлые ресницы. И Льву на мгновение показалось, что из Пашкиных глаз исчез холод равнодушия. Может, все же лед тронулся?