Любовь - нетлеющее пламя

В этот день уже привычное серое небо сделало Нью-Йорк окончательно похожим на мертвые каменные джунгли. Солнце не отражалось в бесконечных стеклах, не переливало небо рассветными красками, не делало даже попытки пробиться сквозь плотную занавесь монотонных туч, сковавших небо. Утренний ветер едва слышно завывал среди пронумерованных улиц и авеню, забирался под пальто редких прохожих, заставлял их кутаться плотнее в свои длинные шарфы и проклинать редкую для нью-йоркской ранней осени минусовую температуру. Этот же ветер приводил в движение откуда-то взявшиеся в этом окаменевшем городе красные и желтые листья, которые также непонятным образом потеряли свой цвет, сделались серыми, не радовали больше глаз яркими пятнами на темных тротуарах. В вымершем в это воскресное утро городе единственным наводненным людьми местом был Пенсильванский вокзал, но даже там жизни было на грош. На перроне стояли женщины. Их лица были уставшими, изможденными, за годы войны их избороздили морщины, а волосы некоторых стали такими же серыми как и небо над их головами. В их глазах почти не горел тот огонь, с которым они, одни из многих, все эти годы трудились на полях сражений, заводах. Этот огонь угасал, превращался в тлеющие угли, пепел, вместе с надеждой на то, что их мужья и сыновья вернутся с фронта живыми. В это воскресенье прибывали последние полки. (Прим. автора: была уверена, что последние вернувшиеся со фронта в Америку действительно прибывали осенью, до самого последнего момента. На самом деле, они возвращались в феврале, но мне переделывать уже не захотелось.) Многие из них молчали, некоторые тихо, почти шепотом, переговаривались со стоящими рядом. Слышались вопросы: «Когда ты получила его последнее письмо? Как давно ты видела его в последний раз? Неужели даже его командир не знает, жив ли он?» В этот день на перроне был лишь один мужчина. Он мог бы чувствовать себя не комфортно от недоверчивых взглядов, которые многие бросали на него, смущаться от того, что некоторые смотрели с жалостью и пониманием. Но он их просто не замечал. Чарльз не мог спать всю ночь. Он ворочался в постели, кутался в одеяло, пытаясь избежать пронизывающего холода, но не сомкнул глаз и оказался на вокзале первым, потому что и секунды больше не мог выдержать в его, их квартире, хранившей столько воспоминаний, что в этот день еще большей болью отдавались у него в груди. Ксавьер уже два часа смотрел вдаль, пытаясь увидеть приближающийся поезд, слушая свое собственное ухающее в груди сердце и тихое, рваное дыхание. Выходя из дома, он зачем-то очень долго стоял перед зеркалом, думая о том, что он, наверное, зря надел рубашку, которую Он считал так удачно подчеркивающей его фигуру, да и его старая куртка выглядела почти нелепо, но Он ведь просто обожал то, как она смотрелась. И вот теперь он стоял на перроне, но его мысли едва ли отличались от наполнявших его голову последние несколько месяцев. Как же давно он его не видел. Так давно, что такое долго время казалось Ксавьеру почти невозможным. Как он мог без него целых пять лет? Как он сможет жить дальше, если даже сегодня Он, его Эрик, не вернется домой? Раньше от этих мыслей его отвлекала больница, в которой он без сна трудился над ранеными, не проводил ни часа без операций, без душераздирающих криков. Чужая боль отвлекала от его собственной. Желание спасти жизни заставляло на секунду забыть о том, что жизнь его самого теряла смысл, стоило ему только покинуть стены госпиталя. Ведь в казарме — он знал — его не ждет письмо. Глубоко внутри он надеялся на это так сильно, что приходилось тратить свои последние силы на то, чтобы эта слепая вера не смогла укорениться в его сердце слишком прочно. Вернувшись в Нью-Йорк три месяца назад, он даже не представлял, насколько трудным будет войти в родные стены их квартиры. Но стоило ему только открыть дверь, как ее пришлось тут же захлопнуть. Фотографии, книги, крючок, на который Эрик всегда вешал свои ключи, даже запах — все это заставило его задохнуться от сковавшего все тело отчаяния. В тот день он, почти упав и прислонившись к стене, просидел так до самой глубокой ночи. Спасла его Рэйвен, которая молча увела его и не давала вернуться обратно. Чарльз вздрогнул от очередного особенно холодного порыва ветра, который окончательно растрепал его волосы, которые он тут же пригладил одной рукой. Только сейчас он вспомнил, что забыл надеть шарф, и вдруг подумалось, что Эрик обязательно заметил бы это сразу и, сколько бы Чарльз не упирался, потащил бы его домой. Он помнил, как, когда-то зимой, они настолько увлеклись очередной партией в шахматы, которая то и дело прерывалась долгими поцелуями, что совершенно забыли про купленные за две недели до этого билеты на «Что бы ни случилось». Когда они уже бежали по улице, Эрик вдруг остановился и, потянув его за руку, пошел в обратном направлении, прямо на ходу стягивая с себя шарф и укутывая Ксавьера. Всю дорогу домой Чарльз пытался уговорить его, клялся, что не простудится, на что Леншерр в конце концов ответил: «Не тебе придется смотреть как страдает тот, кем ты дорожишь больше собственной жизни.» Сейчас эти слова слишком ясно и болезненно отозвались у него в сознании, и он почувствовал, как зашлись мелкой дрожью холодные пальцы. Почему-то подумалось, что у Эрика руки всегда были горячие. Даже в один из самых холодных зимних вечеров, когда им приходилось прощаться, стоя на этой самой платформе, когда они не могли, не должны были друг друга касаться. За десять минут, что они неотрывно смотрели друг другу в глаза, Чарльз не сказал ни слова. Эрик же не мог умолкнуть. Он говорил, что как только вернется они купят квартиру получше в городе потише, что они никогда больше не разлучатся ни на секунду, что у них будет все время мира впереди, стоит только немного подождать. Как только люди с новой силой хлынули на перрон, Эрик крепко взял его за руки, обхватил ледяные пальцы своими горячими ладонями. В конце концов, в этот день вряд ли бы кто-то обратил внимание. — Такие холодные, — тихо сказал тогда Эрик, и эти слова из воспоминания, которому Чарльз не давал возникнуть в памяти все эти долгие месяцы их вынужденной разлуки вдруг, прозвучали слишком отчетливо в его голове. Ксавьер помнил каждую секунду того вечера, помнил и не давал себе возрождать эти умершие моменты, проигрывать их снова и снова, не в силах остановиться. А сейчас все эти воспоминания хлынули на него неудержимым потоком, видимо желая отмщения за то, как пренебрегали ими все эти пять лет. Когда поезд уже заволокло паром, когда он уже начал гудеть, Эрик вдруг заговорил еще быстрее, еще яростнее сжал его руки. — Я люблю тебя, очень люблю тебя, и никогда не перестану любить. Каждую секунду, когда меня не будет здесь, ты будешь всем, о чем я смогу думать. Леншерр говорил еще несколько секунд, даже не оглядываясь на поезд, который уже начинал свое движение, сопровождаемое медленным стуком колес. Он говорил, что вернется, ведь пусть поможет Бог каждому, кто попытается его остановить. Он просил его думать о нем, верить, знать и не сомневаться в нем, потому что его любовь была сильнее чего угодно на этом свете, даже проклятого Гитлера со всей его чертовой армией. Он всех победит, и он вернется. Он не боялся. А вот Чарльз боялся до чертиков. Он так и не смог ответить, хотя на губах собственным теплым дыханием осталось «я тоже». Он просто не мог, не имел права показать Эрику, как он на самом деле слаб, как на самом деле боится его потерять. Тогда Ксавьер долго стоял на перроне и смотрел на то и дело вздымавшиеся облачка пара. Как долго он не позволял себе вспоминать это? Как долго он прятал свое отчаяние за маской сильного духом человека, в которую поверили все вокруг, кроме Рэйвен? В тот вечер она отпустила на войну Хэнка и долго злилась на брата за то, что он не позволил ей уехать с ним. Но, в результате не сдержав своего обещания, она сбежала из собственной квартиры всего через месяц. А еще через месяц мир узнал о таинственной шпионке Мистик, которую признали лучшей американской разведчицей, и Чарльз долго улыбался, читая заголовки и думая, что Рэйвен, наверное, очень разозлилась бы за то, что все лавры отдали ей, а не солдатам, сражавшимся на реальном поле боя. Он получил лишь одно ее письмо, а потом отправился на войну сам, потому что в Нью-Йорке его уже ничто не могло удержать. Чарльз покачал головой. Рэйвен и Хэнк вернулись на одном из первых поездов. Абсолютно счастливые, почти до невозможности, настолько, что казалось, война их не затронула. Но на самом же деле, за день до возвращения, они, не вытерпев и даже не купив кольца, поженились, и теперь, когда все эти ужасы остались позади, они просто позволили себе стать беззаботными впервые за долгие годы. У Ксавьера, как он ни пытался, не выходило. Он просто хотел чувствовать себя также, как они сейчас, зная, что их любимый человек в безопасности, что он смог пережить эту ужасную войну, унесшую с собой столько жизней. Чувствовать, что ему, одному из немногих, очень повезло. Не бояться. Из мыслей его вырвал неожиданный шум, раздавшийся откуда-то слева. Он позволил себе оторвать взгляд от железной дороги, и увидел лежащую на асфальте тяжелую на вид сумку. Пожилая женщина, одетая с каким-то присущим только красиво состарившимся дамам лоском, казавшая неуместной в своем окружении, попыталась нагнуться, но толстая деревянная трость явно мешала, и Чарльз тут же опустился, чтобы помочь. — Спасибо, дорогой мой, — ее голос был удивительно спокойным, таким, Ксавьер думал, могут говорить только бабушки, — Прошу меня простить за такое беспокойство, я не хотела тебя потревожить. Чарльз лишь улыбнулся одними уголками губ и кивнул. Хотя к женщине он определенно почувствовал расположение, говорить не хотелось. За последние пять лет не хотелось ни разу, и он делал это лишь по мере необходимости. Его собственный голос раздражал его: только он с головой выдавал его слабость. А ведь когда-то именно благодаря его голосу, Эрик впервые узнал о его существовании. Они впервые встретились еще в университете. Чарльз, будучи даже полностью погруженным в учебу, не мог не замечать, не смотреть на высокого, невероятно привлекательного парня, который, как он догадывался, уже на последнем курсе. И, о Господи, его улыбка, подаренная Чарльзу как-то ранним утром, когда он, запыхавшийся и опаздывающий, столкнулся с ним в коридоре, была самым прекрасным зрелищем, что он когда-либо видел. Ксавьер ничего не знал о нем. Хэнк, единственный его друг во всем университете, сказал, что его зовут Эрик, но он не был уверен. Также он сказал, что он учится на двух факультетах сразу и, на сколько он мог быть осведомлен, это были физика и лингвистика (такой разброс поразил Чарльза), но и в этом он уверен не был. Чарльз, имея в доступе только Хэнка, как источник информации, соответственно не был уверен ни в чем, кроме одной вещи. Эрик — птица не его полета. Более того, он, возможно, даже один из тех, кто презирает гомосексуалистов, но Ксавьер почему-то не мог в это поверить: та улыбка просто не могла позволить. Собственно также, как она не давала ему покоя по ночам. Их свел простой случай. Один месяц был особо трудным для него. Конец года дал о себе знать просто невообразимым количеством работ, курсовых и рефератов, которые необходимо было сдать к сроку, а Чарльз, как и было зачастую, просто ничего не успевал. Поэтому профессор, который преподавал у него генетику и, почему-то, очень ценил его как студента, предложил ему сделать несколько отдельных докладов. С одной стороны, Чарльз был очень рад подобной возможности, но с другой, выступления перед публикой никогда не были одной из его сильных сторон. Но это было лучшим выходом, поэтому Ксавьер смог пересилить себя и во время одного из занятий поднялся на трибуну, и тут же, сначала сбивчиво, но потом более уверенно, заговорил. После того, как он вышел из аудитории, его колени все еще немного дрожали, и неожиданно раздавшийся и напугавший его голос совершенно не помог ему успокоиться. — Ни разу не слышал такой акцент в этих местах. Чарльз поднял голову, чтобы тут же столкнуться лицом к лицу с тем, о ком он, словно неудавшийся шпион, уже полгода пытался выведать информацию. Вблизи он не оказался менее привлекательным, скорее даже наоборот. Так можно было еще лучше разглядеть его серо-голубые глаза, а его улыбка, которой Чарльз в этот раз просто не смог не насладиться в полной мере, оказалась еще сексуальнее, чем тот мог предположить. — Откуда ты?.. — Подслушал. Ты говоришь просто потрясающе, пусть я и не понял большей части, — парень бархатно рассмеялся, и Чарльз вдруг подумал, что этот день не может стать лучше. Но он стал. Куда лучше, чем Ксавьер представлял себе в самых смелых своих мечтах. Заговорив в тот день впервые, они просто не могли остановиться. Чарльз, как и Эрик, выбивался из последних сил, чтобы не отстать в учебе, лишь бы только не общаться даже минутой меньше. Они виделись каждый день. Чарльз бежал по улице, совершенно не догадываясь о том, что на другой стороне города, Эрик, также как и он сам, впрыгивает в один из самых ранних утренних поездов метро, чтобы оказаться в университете как можно раньше. Их отношения развивались очень медленно, хотя и Рэйвен, и Хэнк, и Азазель (друг Эрика, о котором Чарльз почти ничего не знал из-за того, что тот как-то выразил свое восхищение его «чудесной во всех отношениях задницей» и Леншерр начал драку до того, как сам успел об этом подумать), все видели и как могли подталкивали их, уверяя, что сделать первый шаг совершенно ничего не стоит. В результате их первый шаг был похож скорее на огромный прыжок. Проводив его до дома, Эрик, не сдержавшись, поцеловал его первым, а дальше все случилось само собой. Чарльз поймал себя на том, что улыбается, глядя прямо перед собой, в лишь ему известную пустоту. Он редко улыбался, поэтому то, что он сделал это непроизвольно, удивило его, а потом, через несколько секунд, опечалило. Они разделили вместе многие прекрасные моменты. Те шесть лет, что они провели друг с другом, стали самыми прекрасными годами в жизни их обоих, пролетевшими так незаметно. Им было дано очень мало счастливого, мирного времени. Слишком мало. Ксавьер пошатнулся, как от удара, услышав гудок приближающегося поезда, увидев едва заметно задрожавшие камешки, лежащие между рельс. Сердце еще сильнее застучало в груди, все билось о ребра, и Чарльзу было почти больно, но он не мог даже моргнуть, глядя вперед и понимая, что пришла минута, которая, скорее всего, решит его будущее, либо одним взмахом перечеркнет всю его оставшуюся жизнь, либо вернет ему Эрика. Ведь только ради него он жил, ради него тогда спасал людей в чертовом госпитале, ради него заставлял себя идти дальше. Он верил в него как ни во что больше в этом медленно оживающем мире. Знал, что он сдержит свое слово и вернется к нему. Эта вдруг возродившаяся в нем уверенность заставила непроизвольно сжать кулаки, задышать чаще, тут же впервые задуматься о том, как он похудел, о том, как наверняка впали его щеки, а глаза оттенились темными кругами. Эрик, наверное, жутко рассердится из-за того, что тот совершенно забывал заботиться о себе. Когда поезд почти остановился у платформы, толпа ожила. Из окон вагонов высовывались руки, почти каждая из которых сжимала фуражку. Некоторые женщины кричали от радости, видя за стеклом знакомое лицо, некоторые все еще обеспокоенно всматривались, а Чарльз, почти забывший как дышать, еще сильнее сжал руки, в надежде, что легкая боль сможет слегка его отрезвить. Короткие ногти врезались в кожу, но он этого совершенно не почувствовал. Он не мог и шевельнуться, просто смотрел, как из вагонов, даже до того, как поезд успел остановиться, повалили солдаты, которые бежали к своим девушкам, женам, матерям, крепко сжимали их в объятиях, а потом облегченно выдыхали, едва ли не воя от восторга. Чарльз вглядывался в чужие лица, чувствовал, как от напряжения слегка задрожали колени, сердце билось, пропускало удары, каждый раз проваливаясь куда-то вглубь и вновь возвращаясь на место. Люди вокруг него гудели, кричали от радости, смеялись, пытались что-то сказать, а в их глазах загорался новый огонь почти лихорадочного счастья. Чарльз все не видел его, а заполонившие платформу высокие солдаты совсем не помогали, и он попытался встать на цыпочки, думая, что мог просто не разглядеть его из-за собственного маленького роста. Но вдруг случилось то, чего он никак не мог ожидать. Чьи-то руки обвили его талию, и Ксавьер, сначала испугавшись, мгновенно задохнулся. Он знал эти руки. Эти длинные пальцы, этот жар, что шел от ладоней. Он тут же развернулся, и в ушах зазвенело, а ноги подкосились, стоило только увидеть это лицо всего в нескольких дюймах от его собственного. — Чарльз, — голос Эрика был точно таким, каким Чарльз его запомнил. Возможно, прибавилась лишь новая легкая хрипотца. Ксавьер смотрел на него не в силах поверить. Он боялся, боялся даже моргнуть, думал, что стоит ему только закрыть глаза, Эрик исчезнет, окажется бредом его одурманенного тоской и неиспитой любовью мозгом. Но он был настоящим. Это правда. Эрик здесь, рядом с ним, а сам он сейчас в единственном месте, где он должен быть, — в его объятьях, и Чарльз от счастья онемел, не мог найти себе места. — Чарльз, — снова повторил Леншерр, и Ксавьер не успел ничего ответить перед тем, как к его губам прижались другие губы, те самые, по которым он до боли скучал. От накатившего одной огромной волной облегчения, Чарльз со стоном выдохнул, тут же обхватывая лицо Эрика, поддаваясь в поцелуе, позволяя его даже несмотря на то, что вокруг них множество людей. Сейчас, когда Эрик так крепко обхватил его своими сильными руками, от которых просто нельзя было никуда деться, когда Чарльз приоткрыл рот, углубляя поцелуй, ему было совершенно наплевать на то, как к ним могли отнестись. Ксавьер обнял его шею, прижался к нему еще ближе, чувствуя, что никогда больше не сможет отпустить, что теперь, когда он был вознагражден за такие долгие годы разлуки, он не позволит Эрику отойти от него ни на шаг, хотя тому, похоже, эта идея понравилась бы, имей Чарльз шанс ее озвучить. Он на секунду оторвался от тонких губ, чтобы прошептать: — Люблю тебя, — и тут же вернутся к ним, так, словно они были его единственным шансом прожить хотя бы еще секунду. — Я дышать без тебя не мог, — так же тихо ответил ему Эрик, но, заговорив, не смог остановиться, — Ты даже не представляешь, каким адом для меня были эти пять лет, я скучал по тебе настолько сильно, что боялся умереть, не дожив до этого дня лишь от этого огня в груди, который я не мог с тобой разделить. — Эрик, я боялся тебя никогда больше не увидеть, — голос предательски дрожал. Чарльз боялся заплакать. — Я бы не выжил без тебя, просто не смог бы… — Я же пообещал, что вернусь, — Эрик просто не мог оторвать от него взгляда, смотрел, впитывал, снова запоминал знакомые черты, которые едва ли смог бы забыть хоть когда-нибудь. — Больше я никогда не оставлю тебя, слышишь? Никогда. Хочешь ты этого, или нет, но мы теперь никогда не разлучимся, мы проживем еще много лет вдвоем, а потом вместе состаримся. Я слишком люблю тебя, — Эрик покачал головой, глядя в голубые глаза, которые не давали ему спать по ночам все эти годы. — Да, да, — Чарльз лихорадочно закивал, а потом, вновь обвив его шею, поцеловал снова, вкладывая в этот новый поцелуй все то, то хотел сказать. Он просто не мог найти слов, чтобы описать то, что переполняло его, захлестывало теплыми волнами с головой. Что-то настолько ослепительно сильное нельзя было назвать простой любовью. Эрик был его миром, его жизнью, и вот теперь все это снова вернулось к ему. И даже серое небо больше не казалось бетонным, и солнце, оказывается, все это время светило тонкими лучами сквозь тучи. Они все целовались и целовались, просто не могли насытиться друг другом. Эрик был единственным, с кем Ксавьер целовался за всю свою жизнь, но он был уверен, что не смотря ни на что Леншерр оказался бы лучшим. Он целовал его так, что и без того яркие губы Ксавьера припухли, покраснели еще сильнее, выделялись алым пятном на бледном лице, а Эрик все зацеловывал их, понимая, что не сможет провести больше ни одной секунды своей жизни не будучи уверенным, что он сможет прикоснуться к ним вновь в любой момент, ведь Чарльз всегда будет рядом. А сам Чарльз уже едва слышно, только для него, поскуливал в его рот, все сильнее вжимался в тело Эрика, и тот вдруг почувствовал то, на что совсем не рассчитывал в таком скором времени. Улыбнувшись в поцелуй, Леншерр решил, что им нужно как можно быстрее добраться домой. Эрик хотел, вернувшись, отправиться с Чарльзом на прогулку по Нью-Йорку. Он долго думал о том, как снова будет знакомиться со своим миром, пройдет по знакомым улицам, увидит Таймс Сквер, потому что ему казалось, что, пережив войну, видеть он начнет совершенно иными глазами. Но теперь, он мало замечал что-либо вокруг, потому что весь мир его сузился до одного лишь Чарльза, его Чарльза, который почти не изменился с тех пор, как им пришлось попрощаться пять лет назад. Он был явно очень измотан, но глаза его остались такими же потрясающе светлыми, а его губы, в которые он влюбился сразу же после того, как влюбился в самого Чарльза, растягивались в предназначенной лишь для него одного улыбке. Эрик заметил, что тот надел куртку, которую носил еще с университета, и рубашку, чересчур узкую, но Леншерр не мог сказать, что ему это не нравится. Поэтому Нью-Йорк отправился к черту, стоило только Эрику снова увидеть Чарльза. Теперь, когда тот жался к нему, не давая сосредоточиться на том, чтобы наконец-то вставить ключ в замок на двери их квартиры, все его планы свелись к тому, чтобы, сейчас войдя в эту дверь, не покидать квартиру неделю, а еще лучше, не покидать неделю одну конкретную комнату, до которой Эрик мечтал добраться как можно скорее, а еще лучше прямо сейчас. Они ввалились в квартиру, и Эрик, успев лишь машинально захлопнуть ногой дверь и повесить ключи на деревянный крючок, тут же прижал Чарльза к стене. — Больно? — только и смог произнести Леншерр, вспомнив про свою доведенную до автоматизма заботу, которая, — Эрик чувствовал — выплеснется на Чарльза стоит им только немного отойти от их первой встречи. Раскрасневшийся Ксавьер с приоткрытыми влажными губами, с этими невозможными глазами был просто прекрасен, и Эрик почти мог увидеть плещущееся в занявших радужку зрачках желание, по силе едва уступающее его собственному. Он не мог наглядеться на него, насытиться его присутствием, утолить изжегший его за эти годы голод. Леншерру было почти жаль Чарльза, ведь он знал, что ждет его впереди, ведь он этими поцелуями обещал Ксавьеру любить того почти до боли. Эрик чуть приподнял его, мгновенно почувствовав, насколько легче Чарльз стал за прошедшее время, тут же прижал его к стене, обещая себе, что тот получит за такое пренебрежение собственным здоровьем. Но не сейчас. Не в эту минуту, когда Ксавьер был такой просящий, когда его ноги обвили его за талию, а сам он все крепче прижимался к Эрику, а поцелуи стали еще более ожесточенными и всепоглощающе горячими. — Эрик, Эрик… — шептал шатен вперемешку с поцелуями, и тихими, но такими сладкими для Леншерра стонами, и тот не сдержался, чуть вскинул его, и тут же широко лизнул открытую специально для него шею, оставляя на разгоряченной коже влажный след и срывая с губ Чарльза очередной великолепный стон. Тот подставлялся, открывался для него сильнее, чувствуя, как на тонкой коже оставляют то поцелуи, то почти болезненные укусы. Последние заставляли его едва заметно, рвано двигать бедрами, неосознанно желая более тесного контакта, чтобы Эрик, черт возьми, наконец разложил его на их постели, а потом делал с ним все те невообразимые вещи, какие он делал с ним раньше. А Леншерр знал, что творится в этой голове, знал, и распалял Чарльза еще больше, ведь он не забыл, просто не мог забыть все его слабые места. Он снова вернулся к его губам в еще более жестком поцелуе, почувствовав, как их зубы столкнулись, но это не было чем-то, что могло бы его остановить или заставить хоть немного замедлиться. Он любил его, всепоглощающей, абсолютно собственнической любовью. Эрик оставлял на его шее все новые и новые укусы, зная, как прекрасно они будут смотреться на белой коже, зная, как сам Чарльз обожает, когда он так делает. Он любил его настолько, что хотел, чтобы тот был его абсолютно каждой своей частичкой. Когда Эрик, проложив своим опытным, всезнающим языком долгую влажную дорожку на его шее, стал посасывать мочку его уха, Чарльз просто не сдержался. — Эрик, ах, — ощущения стали непередаваемо прекрасными, а член, который начал сочиться смазкой еще до того, как они вошли в квартиру, дернулся. Чарльз отстраненно подумал, что на брюках теперь останется пятно. Ксавьер заставил себя оторваться от поцелуя, чтобы Эрик взглянул ему в глаза и жарко зашептал, стараясь сделать это как можно тверже, но все же чувствуя, как предает собственный голос, — Эрик, послушай меня. Сейчас ты прекратишь изводить меня, потому что я знаю, что именно это ты в данный момент и пытаешься сделать, а потом отнесешь меня в спальню и оттрахаешь так, что я собственное имя забуду. В этот момент Леншерр едва ли не кончил, глядя прямо в глаза объекту своего вожделения. А этот объект знал, что делает. Пять лет назад Эрик не обратил бы внимания и тут же вернулся бы к его шее и ключицам, целуя их и прикусывая, заставляя Чарльза возбудиться еще сильнее. Но долгие месяцы воздержания в мыслях о Ксавьере явно сказались на нем, потому что он, продолжая держать того на руках, тут же прошел в открытую дверь их спальни. Здесь все было именно таким, как он запомнил. Словно и не было войны, и ничего этого не случалось с их жизнями. — Я не жил здесь, — вдруг ответил ему Чарльз на вопрос, который Эрик даже не успел задать, пока тот укладывал его на постель. — Не мог здесь… без тебя… — он говорил сбивчиво, вставлял слова между мокрыми поцелуями, потому что Леншерр просто не мог остановиться. Не сейчас, когда Чарльз был так близко, когда он был его единственной возможной наградой, с которой не могло сравниться ничто, абсолютно ничто в этом мире. — Эрик, пожалуйста… — Ксавьер уже умолял, и эти стоны для Леншерра были слаще меда. — О мой Бог, как же ты целуешься… Эрик едва ли не зарычал, пытаясь быстрее избавиться от их одежды, при этом не испортив так любимую им рубашку Чарльза, но тот совсем не помогал. Его стоны, губы, пальцы, которые каким-то образом уже расстегивали ширинку на его форменных брюках, дизориентировали. Леншерр чувствовал себя едва ли не беспомощным, ведь Ксавьер был единственным, кому он совершенно не мог противостоять, единственным, кто заставлял его терпение лопаться, а руки лихорадочно дрожать. Петельки были слишком тугими, пуговицы — слишком маленькими, и Эрику хотелось просто сорвать с распростертого под ним Чарльза одежду, лишь бы только поскорее добраться до разгоряченной кожи, до тела, которое он знал, успел изучить в мельчайших подробностях, не забыв ни единой родинки, веснушки и шрама. Чарльз был на грани. Ему было жарко, сердце упоенно билось в груди. Билось так быстро, что тому был слышен его гулкий нечеткий, постоянно сбивающийся с ритма бой. Его переполняли все эти так знакомые ему великолепные ощущения, которые, казалось, никогда не были настолько прекрасными. Ксавьеру было и много, и мало одновременно, а Эрик мог прочитать все это по одному лишь его лицу, по становившимся все громче стонам, так непохожим на утробное рычание самого Леншерра, пока тот, не прекращая, выцеловывал его шею и каждый открывавшийся вместе с расстегнутой пуговицей участок кожи. Эрик, наконец, справился с рубашкой и отбросил ее, сам не заметив куда и даже не задумавшись над этим, решив, что сможет позаботиться обо всем, кроме Чарльза, значительно позже. Он встал на коленях, возвышаясь над Ксавьером, глядя прямо тому в подернутые поволокой глаза. Эти глаза мерещились ему проклятыми ночами, которые он проводил без сна, слушая тиканье часов и считая минуты до возвращения. А теперь вот он, Чарльз. Задыхающийся от счастья так же, как и он сам. Единственный человек во всем этом испещренном воронками от бомб и развалинами мире, ради которого Эрик хотел жить и выживал на чертовой войне. Эрик быстро стянул с шеи змейку галстука, который Чарльз уже успел развязать, расстегнул пуговицы, которые поддались значительно легче чарльзовых и скинул рубашку, тут же снова кидаясь на Ксавьера. Тот без остановки проводил языком по губам, и Эрик не был уверен, что это простой рефлекс. — И это я извожу тебя? — Эрик широко лизнул его грудь, пальцами провел по затвердевшим соскам, едва ощутимо царапнув при этом кожу, медленно опуская ладони вниз, оглаживая впалый живот, чувствуя, как Ксавьера пробирает дрожь. — Да, — Чарльз почти закричал, выгибаясь над постелью, когда Эрик наконец, наконец-таки, скользнул рукой ему в брюки, обхватывая уже давно ставший твердым член. Он готов был кончить лишь от этого. — Боже милостивый, Эрик, трахни меня, иначе… — Чарльз задохнулся, стоило Леншерру провести сжатой рукой по всей длине, твердо и медленно, и именно так, как ему нравилось. — Иначе что? — дьявол. Эрик был сущим дьяволом, и Ксавьер любил его настолько, что готов был умереть от того, что он был так близко. А сам Леншерр насытиться не мог этими стонами, слушал их, словно они были самой прекрасной музыкой, которую когда-либо доводилось слышать кому бы то ни было. Эрик снова провел рукой вверх, специально усилив давление, дойдя до головки, царапнув ногтем большого пальца уздечку, заставив Чарльза вскрикнуть. Они оба были на грани. Ксавьер все облизывал свои огненные губы, постоянно прикусывал нижнюю, когда становилось особенно хорошо, когда Эрик вновь и вновь проводил ладонью по его истекающему предэякулятом члену, заставляя пальцы на ногах поджиматься от мучительного удовольствия. — Эрик, Эрик, любимый, — Чарльз был словно в бреду, а потом, вдруг подскочив на кровати, кинулся к Леншерру, вновь прижимаясь всем телом, и целуя, горячо, мокро, с непонятным отчаянием, ведя руками по груди, плоскому животу и ниже, туда, где — он знал — его партнер хочет их видеть. Он, на удивление быстро справившись с пряжкой ремня, спустил брюки Леншерра вниз, и тот, успев лишь зашипеть от мимолетного прикосновения, задохнулся, когда Чарльз, очутившись перед ним на коленях, вобрал его налитый кровью член в рот. — Чарльз, Господи, — он распахнул рот, словно рыба выброшенная из воды, пытаясь вдохнуть достаточно воздуха, но легкие словно отказали; одна яркая вспышка наслаждения выкачала воздух, выбила мысли, оставив в голове только туман ярчайшего удовольствия. Эрик хотел сказать что-то, пытался, но просто не мог. Ксавьер смотрел на него, прямо в глаза, видя в них нескрываемое восхищение, и был рад, что может подарить хоть немного удовольствия в ответ. Он медленно задвигался, своим невообразимо горячим ртом доводя Эрика до исступления, грани, и, лишь чувствуя, что тот вот-вот был готов сорваться, замедлялся в своей пытке. Помогал себе руками, уделял внимание головке и местечку чуть ниже, от прикосновения к которому Эрик вздрагивал всем телом, бесконтрольно толкаясь бедрами. Чарльз брал глубоко, так, что у Леншерра едва искры из глаз не сыпались, когда головка упиралась в трепещущее горло. Выпустив член изо рта, Чарльз провел языком по всей длине, а потом задержал взгляд на головке на несколько секунд. Желание и сосредоточенность в его полуприкрытых глазах выбили почву у Эрика из-под ног. Он резко подтянул Ксавьера вверх, вновь целуя, чувствуя горьковатый привкус, скользя языком в приоткрытый в готовности рот, оттягивая нижнюю губу, чтобы вновь выпить прекрасные стоны Чарльза, а потом упал вместе с ним на кровать, окончательно сминая белье. — Я хотел так много тебе сказать, — шептал Эрик, едва разрывая поцелуй, в то время как его руки стягивали с Чарльза брюки вместе с бельем, чтобы потом откинуть их за спину. Он вел ладонями по гладким чарльзовым бедрам, наслаждаясь тем, как тот вздрагивал от знающих прикосновений, пытался все ближе прижаться к нему. — Так много, Чарльз… — Леншерр смотрел на него, насытиться не мог, оглаживал взглядом бледную вздымающуюся от частого дыхания грудь, выделяющиеся яркими, почти красными пятнами на белой коже соски, чуть выпирающие ребра, стройные бедра, и у Чарльза от этого обжигающего, но одновременно бесконечно нежного, восхищенного взгляда, дернулся член, прижался вплотную к животу. — Эрик, я тебя умоляю, — Ксавьер едва не задыхался. В паху почти болезненно тянуло и один только вид Эрика, возвышающегося над ним, со стоящим членом, подвел его к самой грани, заставил задрожать, и… К черту. Чарльз, вспыхнув, развел ноги, чуть прогнулся в пояснице, а Эрика от этого повело. — Черт, Чарльз, — и Леншерр снова накинулся с влажными поцелуями, пока его руки по привычке шарили под матрасом в поисках баночки вазелина, которая нашлась к счастью быстро. Подозрительно быстро. У Эрика в голове промелькнуло, что он сам положил ее на то самое пять лет назад. — Ты мой мир, Чарльз. — а тот смотрел на его длинные пальцы покрытые смазкой абсолютно осоловевшим взглядом, все пытался приподнять бедра. — Ты мой, только мой, — у Леншерра одна за другой исчезали все здравые мысли. Оставался только морок. — Я никогда тебя не отпущу. Он провел обильно смазанными пальцами по члену Ксавьера, задрожав от того, как тот едва не закричал от этого движения, мазнул по потяжелевшим яйцам, и тут же приставил их к входу. — Боже, Эрик, я.. ах! — и тут же закатил глаза, когда Леншерр, наконец, коснулся, медленно провел по пока еще туго сжатому отверстию. У Чарльза от давно забытых ощущений по коже пробежали мурашки, поджались пальцы на ногах. Ксавьер едва не вскрикнул, когда Эрик ввел один палец, а тому с каждой секундой все труднее становилось сдерживать себя; возбуждение было уже болезненным, член приходилось то и дело пережимать у основания, лишь бы позорно не кончить от ощущения плотно обхватившей палец плоти. — Чарльз, Чарльз… — Эрик шептал как в бреду, одной рукой едва ощутимо проводя по члену Ксавьера, а другой медленно, мучая и себя, и Чарльза, растягивал его, готовил под себя. — Ты… ты… Каждую ночь мне снился… таким. Раскрытым, таким прекрасным… — к первому пальцу присоединился второй, и Эрик ввел их до конца, заставляя Чарльза добела прикусить губу, не разрывая жаркого взгляда. Леншерр смотрел на него, ласкал взглядом раскрасневшиеся губы, напрягшиеся соски, по которым он тут же, не сдержав себя, провел липкими от смазки пальцами, плоский гладкий живот. Уже тремя пальцами он растягивал, проникал внутрь разгоряченного тела. Чарльз принимал его уже совсем легко, дрожал всем телом от каждого движения, его грудь то и дело вздымалась на неровных вдохах. — Эрик.. Эрик… — Чарльз то и дело закрывал глаза, мягко стонал, заставляя член Леншерра вздрагивать и приподниматься, — Войди, — он накрыл ладонью руку Эрика, подталкивая двигаться резче, входить пальцами глубже, и тот взглянул на него осоловелыми глазами; серая радужка едва проглядывала за колодцами зрачков. — войди… — глаза у Ксавьера горели вновь зажегшимся огнем, он смотрел на Эрика и заклинал его одним своим взглядом, клеймил снова уже давно заклейменное сердце, подчинял себе. И тот повиновался. Согнул Чарльза почти пополам, и, не отрывая взгляда, начал медленно входить, чувствуя, как в ушах закладывает от нахлынувшего удовольствия близости. Чарльз накинулся на его губы, поцеловал кусаче и мокро от слез и слюны. Он заплакал, так как не плакал очень давно, скрестил ноги за спиной у Эрика стоило тому только войти в него полностью и не мог отпустить даже на миллиметр. Эрик оторвался от него, взглянул на секунду в его заполнившиеся слезами глаза, слизнул горечь с его щеки и вновь поцеловал, так, что Чарльз застонал. Леншерр обнял его, откинулся назад и сел, усаживая Чарльза на себя, заставляя того задрожать и заскулить в его рот, крепко прижимая его к груди. Он чуть приподнял Ксавьера, легко, так, словно тот даже похудевший почти ничего не весил, и вновь усадил на себя, и Чарльз от удовольствия простонал его имя и через секунду уже сам насаживался, почти кричал от каждого движения. — Эрик, Эрик, Эрик, — самого Леншерра от этих криков, от того, как изгибался Чарльз, как принимал его член, скручивало в удовольствии. С каждой секундой движения становились все резче, у них обоих в глазах начало темнеть, а Эрик все чаще срывался с ритма, переходил на совсем животный, рваный, но Чарльза это только сильнее распаляло. — Я дол-го не продер-жусь, — на каждом толчке все мысли в его голове рассыпались в песок и говорить возможности не было. Слишком долго Леншерр думал о нем, представлял его таким. Слишком сильна была эта потребность в максимально возможной близости. Кожей к коже. — Давай вместе, — Чарльз смотрел на Эрика из-под полуприкрытых век, боготворил его этим полным любви, нежности и пламенной страсти взглядом. — Помнишь, как ты делал это? — Я ни-когда не смо-гу забыть, — и в этот же момент, толкаясь в последний раз и замирая внутри дьявольски горячего тела, Эрик сомкнул зубы на том самом месте, где шея переходит в плечо, укусил, возможно, чуть сильнее, чем требовалось, тут же почувствовав металлический привкус на языке. Чарльз закричал от удовольствия, стоящего на тонкой грани с болью, и тут же кончил, выплескиваясь на живот Эрику и чувствуя, как тот долго, бурно изливается в него, не прекращая стонать. Через несколько секунд Эрик, все еще не отпуская Чарльза, откинулся назад, дрожащими от омывавших его волн эйфории руками накрывая их обоих одеялом. В квартире было очень холодно, и для двух разгоряченных тел низкая температура казалась едва не минусовой. Они лежали так еще несколько минут, Чарльз все еще вздрагивал после оргазма, а Леншерр все гладил его по спине горячими руками, не мог насытиться ощущением гладкой кожи, от удовольствия прикрывал глаза. — Я так тебя люблю, что дух захватывает, — он сказал это тихо, но Чарльз, прижавшийся к его груди, услышал бы, даже если бы тот промолчал. — Не плачь никогда больше, слышишь? — он коснулся пальцами наливающегося синяка на шее, почувствовав влагу в тех местах, где явно перестарался и прокусил кожу, проследил линии белых шрамов, оставшихся от его старых укусов. — Я… — Чарльз чуть приподнял голову и взглянул на него, — я помню, что обещал тебе, что мы переедем. Ты все еще хочешь этого? — Ксавьер коротко кивнул, поднял руку, дотрагиваясь до лица Эрика, едва касаясь, — Азазель он… он умер. — рука Чарльза, вздрогнув и остановившись, опустилась ему на шею, успокаивающе поглаживая. — Перед смертью он попросил меня об услуге, сказал, что просит… что хочет, чтобы мы присмотрели за его поместьем. Оно… оно в Вестчестере. Сказал, что мы были бы счастливы там. — Эрик посмотрел вниз и столкнулся взглядом с Чарльзом. Он смотрел на него с таким теплом, такой сильной любовью и решимостью вступить с ним на эту новую ступень их жизни, что Эрик непроизвольно улыбнулся, зная, что в его взгляде плещется все то же самое. Он склонился и коснулся губами ярких губ Ксавьера, целомудренно, так, как они когда-то поцеловались впервые. Они скрепляли свой союз, принимали это решение вместе, не говоря при этом ни слова. Солнце все-таки скрылось за тучами, и вскоре в окна забарабанил дождь, зашумел еще сильнее ветер. В спальне повисла уютная тишина. Убаюканные сердцебиением друг друга, они оба заснули. Вновь вместе. Вновь счастливыми.