Тридцать и две кружки кофе

В четыре утра Сторибрук мало отличается от Зачарованного Леса – тихо, темно, а каждый, кого ты встретишь, наверняка что-то затевает. Руби Лукас знает об этом не понаслышке, потому что каждый день ровно в четыре утра она спускается по укутанной тенями гостиничной лестнице, чтобы начать работу в закусочной. Сегодня она чувствует себя слабой, коленки дрожат, словно на холоде, а в голове все еще стоит густой молочный туман, совсем как тот, что стелется покрывалом в лесу. Обычное состояние для волка на следующий день после полнолуния. В ушах томно тянет мелодию Лана дель Рэй, а руки сами выполняют привычную работу: замешивают тесто для свежих черничных маффинов, ставят в духовку вчерашнюю выпечку, разумно замороженную с вечера, протирают сверкающие столешницы в зале. Когда часы показывают без пяти пять, Руби оставляет свое занятие, чтобы насыпать щедрую порцию кофе в бумажный фильтр и включить кофеварку; молоко уже стоит рядом с заранее подогретой кружкой. В пять звенит колокольчик над дверью, хотя табличка по-прежнему гласит «закрыто». Руби не оборачивается на этот звук, но улыбается и выключает плеер. - Доброе утро, доктор Вэйл. Она слышит мягкий шорох шерсти стягиваемого с плеч пальто; обостренное после волчьей ночи обоняние улавливает запах пены для бритья и пряного парфюма, а сквозь них - дымчатый, древесный аромат выпитого накануне виски. Руби методично наливает в кружку свежий кофе на две трети, в оставшуюся треть доливает молока, и поворачивается лишь тогда, когда слышит тяжелый вздох диванчика под весом посетителя. Виктор, сколько она себя помнит, ежедневный первый гость в закусочной. До того, как проклятие пало, они перебрасывались за этими утренними встречами игривыми фразами и пикантными шутками, и Руби всегда расстегивала на одну пуговичку больше, чем положено. А еще совсем по-девчоночьи накручивала длинную ярко-алую прядь на палец, и хорошо еще, что не жевала при этом фруктовую жвачку. А теперь ей стыдно за поведение своей проклятой личности. Доктор Вэйл плотоядно ухмылялся, откровенно разглядывая почти оголенные длинные ноги Руби, то и дело старался прикоснуться к ней, и предлагал присоединиться к нему за стаканчиком вечернего бурбона. А Виктор Франкенштейн лишь хмуро молчит, уткнувшись длинным носом в кружку с кофе. Меньше чем через час он должен быть в городской больнице. Ему предстоит облачиться в резко пахнущий лекарствами белый халат и спасать жизни многочисленным сторибрукцам, менее крепким, чем носители волчьей крови. В больничном буфете из еды только холодные отсыревшие сэндвичи и мерзкий кофе из автомата, так что Руби всегда следит, чтобы утренняя порция кофеина для доктора была на высшем уровне. Она ставит на стол перед Виктором кружку, исходящую горьковатым, пьянящим запахом кофе и улыбается – не наигранной улыбкой официантки, а мягкой, искренней, почти интимной утренней улыбкой, которую можно встретить только у очень близких людей. - Спасибо, - сонно бормочет доктор и выпивает почти половину кружки залпом. - Может быть, маффин? – заботливо предлагает Руби, хотя прекрасно знает ответ. – Свежий. Он отрицательно мотает головой, и Руби, пожав на прощание плечами, возвращается к работе. Через пятнадцать минут после того, как Виктор Франкенштейн покидает закусочную, в дверь вваливаются шестеро из семи гномов (потому что Соню невозможно поднять с кровати раньше восьми). И тогда о тихом спокойном утре можно забыть. Закусочная наполняется бодрыми голосами и низким смехом, постоянным чиханием и пожеланиями здоровья, запахом кофе и багелей, шерсти и фланели. Руби шутит и улыбается, но в этой улыбке больше нет чего-то особенного, и она не может объяснить, куда оно исчезло. Она торопится списать это на последствия тяжелой ночи. Через пару дней Руби, просто ради эксперимента, приносит Виктору обычный кофе, приправленный сверху корицей. - Что это? – от удивления он теряет всю свою сонливость. - Корица. Виктор поднимает на Руби взгляд, в котором запряталось какое-то странное выражение. - Я не люблю кофе с корицей, - заявляет он, но голос у него неуверенный. Руби подмигивает и подвигает к нему кружку поближе. - Почему вы так думаете, если вы его никогда не пробовали? Уж она-то знает, она двадцать восемь лет приносит ему кофе – с молоком, без сахара, в пропорции два к одному. Доктор ничего не отвечает, но и не возмущается, когда она на следующий день вновь ставит перед ним кружку с коричной горкой. - Мэри Шелли? – полным возмущения голосом интересуется Виктор. Он без единого упрека пьет кофе с корицей уже неделю, и сегодня зачем-то поднялся с обычного места и подошел к стойке, за которой Руби увлеченно «женит» бутылки с соусами. Она тут же чувствует, как заливаются краской бледные щеки. Такое даже в полутьме заметишь, а при жестоком электрическом освещении закусочной Виктору наверняка кажется, что ей на щеки попал кетчуп. - Это Белль, она вчера ее забыла, - сбивчиво объясняет Руби, отводя глаза. Только бы не посмотреть на доктора Фр… на Виктора. И на темно-синюю обложку книги, где золотым тиснением изображен страшный монстр и человек с факелом перед ним. Подозрительность в глазах доктора никуда не исчезает, но больше он не говорит ни слова. Только монеты, брошенные им на стойку, как-то уж очень осуждающе звенят. - Он правда боялся огня? – не выдерживает Руби, плюхаясь на диван и буквально впихивая Виктору в руки кружку. Доктор пытается сделать вид, что не понимает, о чем речь, но у него получается совсем паршиво. - Твой монстр, - любезно поясняет Руби. Пальцы с силой сжимаются на белой керамике. - Он не был монстром, - цедит сквозь зубы Виктор, - он был моим братом. Руби кивает, пристыженная. Щеки у нее снова краснеют – под стать плащу, который она носила в Зачарованном Лесу. Она уже собирается закончить этот неловкий разговор, ведь сама не совсем понимает, зачем вообще его начала. Но Виктор, не давая ей выскользнуть из-за стола, произносит, глядя в кружку: - Не знаю. Возможно. Я знал его слишком недолго. И Руби решает остаться. На следующий день она опять садится напротив. В руках у нее, вопреки обыкновению – две кружки. Виктор улыбается, немного нервно, но вполне искренне, и это позволяет ей продолжить начатый накануне разговор. - Ты скучаешь по нему? Виктору не нужно объяснять, кого она имеет в виду. - По чудовищу, собранному в моей лаборатории? Нет. По младшему брату? Да. - Я тоже скучаю, - говорит Руби и втягивает носом островато-коричный аромат ( а к нему примешивается сладковатый – кажется, у Виктора в парфюме есть ваниль), - по своему возлюбленному. Ей кажется, что в глазах у доктора мелькает необычная мрачная тень, но это длится лишь секунду, а после Виктор принимает обычный хладнокровный вид. Которого никогда не было у щеголеватого доктора Вэйла. - Мы жили в таких мирах, - продолжает Руби дрожащим голосом, - в которых из-за каждого из нас кто-то, да страдал. - Теперь, здесь, мы можем попытаться это исправить. Руби улыбается, разглядывая сквозь белесую пелену пара тонкие черты мужского лица, словно нарисованные пером на пергаменте. - Ты-то уж точно уже исправил – скольких людей ты спасаешь каждый день. А вот я… - А ты каждый день спасаешь меня. Руби встречает взгляд доктора Франкенштейна и понимает, что с этих пор запах корицы приобретет для нее совершенно иное значение. В какой-то момент Руби осознает, что меряет дни не листками календаря, а выпитыми кружками кофе. Она разговаривает с доктором каждое утро, разделяя с ним первую за день порцию кофеина, а потом, в шумном, суматошном дне гадает, не приснилось ли ей все это – запах корицы, мужчина с золотистым загаром и тихим голосом, тягучие напевы Ланы дель Рэй… Она перестает мыть по утрам кружки, оставляя их как напоминание о реальности происходящего, и каждый брошенный на них взгляд отзывается теплом, разливающимся в солнечном сплетении. Однажды вечером она заворачивает сэндвич для медсестры, работающей в больнице, и в шутку упрекает ее за то, что персонал больницы совершенно не бережет доктора Вэйла, заставляя работать без выходных такое длительное время. Медсестра удивленно хлопает густо накрашенными ресницами и медленно берет у Руби из рук пакет. - У доктора Вэйла уже неделю, как отпуск. Руби Лукас слышит звонкий, полный безграничного счастья смех, и лишь через секунду понимает, что это смеется она сама. - Ты нервничаешь, - замечает Виктор-в-отпуске, забирая из дрожащих рук Руби кофе. Она и впрямь нервничает. Так сильно, что кружки полностью засыпаны корицей, словно керамические имбирные пряники. - Полнолуние, - поясняет Руби, опасливо выглядывая в окно. Жемчужная луна издевательски скалится из темноты. Сейчас Руби как никогда чувствует себя монстром. Обоняние словно сходит с ума, дразня пряностями и пеной для бритья (а виски - нет, и уже давно). Кожу неприятно покалывает, как будто вот-вот через тонкую бледную оболочку пробьется жесткая серая шерсть. И еще никак не отпускает назойливое желание выть, запрокинув голову. Возможно, ей так плохо потому, что она впервые тридцать дней подряд ощущала себя человеком. Остается лишь надеяться, что Виктор согласится собрать ее по кусочкам и беречь от огня. Теплая ладонь накрывает ее дрожащие пальцы, и Руби смело скалится в ответ луне. В нос бьет запах палых листьев, влажной земли, сырой древесины, и… Кофе? Руби хмурится, с трудом поднимая отяжелевшие веки. Вокруг – лес, осенний и мокрый, такой, каким он был вчера, когда Руби Лукас скинула с себя обличье худой бледной девушки и стала сильным, желтоглазым зверем. На плотную подстилку из листьев падают яркие солнечные лучи. Она проспала. Всегда ведь просыпалась еще засветло, тяжело поднималась на ноги и отправлялась в город, чтобы открыть закусочную. А сегодня – проспала. Как, наверное, расстроился Виктор, когда обнаружил двери закрытыми… И тут она видит его. Виктор Франкенштейн сидит на аккуратно подстеленном пледе, сжимает в руках две керамические кружки, в которых кофе с молоком и специями, и улыбается – мягко, искренне, почти интимно. Как улыбаются только очень любимым людям. - Доброе утро, Руби.