Звуки

В соседней комнате, глухо и однообразно билась музыка, отдавалась слабой вибрацией в тонких стенах. Нестройный хор голосов подпевал женскому голосу, льющемуся из колонок. Иногда мужской бас перекрывал их, тут же хор рассыпался на смех и одобрительные возгласы. На улице, в темноте и празднике ночного города, с шипением и грохотом расцвечивали небеса фейерверки; сотни ног вторили ритму барабанов, звону колокольчиков, собственному сердцу. Отдельные слова, долгие предложения, отрывистые вскрики сплетались в один мощный поток, уносившийся ввысь, над крыши домов к нарождающейся луне. Ночь полнилась звуками. Звуки прятали тайны надежнее теней. Струны под пальцами Бансая молчали. Он касался гладкого металла, но не тревожил тишину замкнутого пространства. Мерцающий огонек свечи не тревожил темноту в углах комнаты. Ямазаки вошел, впустив с собой гвалт и рев гитарных риффов, желтый электрический свет коридорных ламп. Суетливый, пьяный и шумный внешний мир заполнил собой комнату. Тонко звякнула струна, приветствуя гостя. Короткий вздох и шорох ткани были ей ответом. Ямазаки приблизился к Бансаю и бросил китель формы на пол. Расстегнул верхние пуговицы рубашки, взъерошил волосы. Бансай знал каждый из жестов. Он столько раз видел, как Ямазаки избавляется от образа разведчика Шинсенгуми, что мог, не глядя, по секундам отмерять его движения. Но не мог поручиться, что снимая одно лицо, тот не надевает специально для Бансая новое — шпиона Кихейтая. Тихий, спокойный голос Ямазаки, его неподвижная фигура на коленях напротив Бансая почти идеально вписывались в их маленький мир, окруженный со всех сторон праздником и весельем. Каждая их встреча — удачное стечение обстоятельств, каждое его слово — на вес золота. Бансай перебирал струны сямисена, и голос Ямазаки тонул в простой мелодии, рождавшейся прямо сейчас. Звуки скрывали одинаково хорошо и правду, и обман. Последний аккорд прозвучал, когда Ямазаки закончил говорить. Только что каждый из них сыграл для другого то, что умел лучше всего. Бансай отложил сямисен. Ямазаки потянулся к вороту рубашки. От Ямазаки пахло табаком, крепкими, дешёвыми сигаретами, который курил заместитель командующего Шинсенгуми. Запах въелся в его волосы, кожу, пропитал одежду и дыхание. Запах — это то, от чего нельзя избавиться так же быстро, как от одежды, его не сменишь мгновенно, как выражение лица, не спрячешь, как настоящие мысли. Бансай читал людей по звукам их сердец, по мелодии, издаваемой их душами. Ямазаки звучал всегда одинаково. Когда входил в комнату, скидывая форму; когда говорил, выдавая тайны Шинсенгуми; когда запрокидывал голову, подставляя горло под его поцелуи; когда до синяков сжимал пальцы на его плечах и обхватывал коленями бока. Тени метались по стенам и потолку, повторяя их движения. Неровное, запаленное дыхание вливалось в потоки музыки и праздника за стенами меленькой комнаты, отрезанной от всего мира. «Кому ты служишь?» — вопрос, который Бансай не мог задать вслух. Он читал Ямазаки по звуку сердца, по отклику тела, по неслышным стонам, остающимся в пережатом горле. «Кому из нас ты предан?» — вопрос, который Бансай не должен был задавать даже самому себе. Он видел следы на запястьях и отметины на коже, оставленные чужими губами. «Спроси меня о чем-нибудь», — каждый раз Бансай ждал, что Ямазаки задаст вопрос. Но тот не спрашивал. В глубине души ворочалось желание натянуть струну сильнее на его шее, оставить последний, незаживающий след на коже. Заместитель командующего Шинсенгуми не мог не понять послание такого рода. Но Ямазаки все еще не давал повода. Он одевался молча. Бансай смотрел, как тот застегивает все пуговицы на кителе, расправляет плечи и поднимает голову — форму Шинсенгуми следовало носить с гордостью. Струны под рукой казались натянутыми до предела, но молчали. Теперь Бансай говорил то, что должен был услышать Хиджиката.