он грустит от любви к тебе

Он лезвием собрал их полузавявшую любовь, с грустью садясь на усыпанную гнилыми лепестками постель и с отчаянием вздыхая. Его руки были залиты кровью, не его, конечно, а из его сердца, которое, похоже, живёт собственной жизнью, позволяя терновникам с чёрными шипами проткнуть предсердие, где засела любовь — усыпальница для выдуманных бабочек. — Не дышишь? — произнёс голубоглазый парень, садясь рядом. — Не дышу, — ответил другой быстро и без запинки, будто шепчет эти слова каждый день, вновь и вновь. — И я. — Ничего, переживём. — Возможно. Океаны в глазах Гарри медленно скатились по его щекам, нежно ложась на его полумертвые губы, и он издал тихий всхлип, пронзающий комнату насквозь. А Луи улыбнулся, знаете, так по-простому, но не менее грустно, потому что сам был виноват в каждой капле, коснувшейся кожи этого мальчика. — Тебе больно? — спросил он, проводя своим пальцем по изрезанному запястью Гарри, который зашипел, как напуганный зверь, и сжал руками простыни. — Всегда. — Тогда зачем ты это делаешь? — Боль от порезов — ничто, по сравнению с- — Молчи, — резко оборвал его Луи, — я знаю, что виноват. — Тогда зачем ты это делаешь? — Изменяю тебе? Гарри захотелось его ударить, чтобы выбить всю чёрную дыру, в которую обратился его звёздный небосвод, но он нашёл в себе силы лишь на грустную улыбку и на царапину на собственном бедре, какая была похожа на аккуратную змейку, вышитую старыми красными нитками. — Изменяешь мне. — Прости, я виноват. — Никто не просит прощение за то, что целует чужие губы. — Знаю. Но я не никто, я — Луи. — Звучит, как бред. — Знаю. Окно в их спальне было открыто, и неприглашённый ветер коснулся их тел, отчего Гарри задрожал, как осенний лист, чувствуя себя слишком одиноким в этой квартире и городе. И Луи это заметил, протянув к нему руки и коснувшись губами его подбородка. — Тебе холодно. — На самом деле, не так холодно, как от твоей любви. И Гарри умер, прямо здесь и в руках того, кто любил его неправильной любовью, каждый день делая больно и каждый день давая слепую надежду. — Только не целуй мои губы, Луи, твои целовали других. — Хорошо, Гарри. Но Томлинсон лишь ухмыльнулся, наклонившись к солёными от слез губам и проведя по ним кончиком языка, отчего мальчик задрожал и захотел заплакать вновь. — Ненавижу тебя, — сквозь чужие губы прошептал он. — Правда? — И пусть в мечтах я все читаю: «Ты не любил, тебе не жаль». — Зато я лучше понимаю Твою любовную печаль.* Не вся любовь правильная, так?