Фарфоровая ваза

      Если ребенку, едва научившемуся ходить, дать в руки фарфоровую вазу, он тут же разобьет ее на мелкие кусочки. Точно так же ведут себя и серийные убийцы. Им нравится все ломать. И человеческие существа для них — это просто хрупкий предмет, вполне подходящий, чтобы разобрать его на части ради собственного удовольствия. Я не запоминаю, где впервые слышу эту цитату, но она регулярно всплывает в голове, когда я думаю о Варии.       Мне четырнадцать в нашу первую встречу. Реборн говорит, что это независимый отряд убийц. Он рассказывает что-то еще, но я уже не слушаю. Только смотрю на них, на каждого, и эти лица отпечатываются в моей памяти тем прохладным осенним вечером. Пахнет опавшими листьями, скорыми дождями и приближением холодов. Где-то в глубине квартала еще слышны радостные крики детей, резвящихся на площадке под надзором своих мам. И в эту идеалистическую картину тихого вечера в Намимори, с его типичными запахами, грубо и резко врывается еще один запах. Сначала я долго не могу понять, на что он похож, а потом до меня вдруг доходит, и это резкое осознание заставляет вздрогнуть (и кивнуть на моментальный вопрос внимательного Гокудеры: «Десятый, все в порядке?») – пахнет кровью. Запах еще свежей крови, и мне он кажется настолько сильным, что к горлу подступает тошнота.       Позже мы с Гокудерой, Ямамото, Рехеем и Реборном сидим у меня в комнате и обсуждаем стратегию подготовки к поединкам. Гокудера то и дело что-то возбужденно кричит, прерывая Реборна, который медленно начинает терять терпение, а Ямамото привычно пытается разрядить обстановку шутками. Я обвиваю колени руками. Почему-то холодно, хотя в комнате есть батарея.       — А вы почувствовали запах крови? — тихо спрашиваю я.       Воцаряется молчание, которое нарушается Гокудерой через пару секунд:       — Десятый, никакой кровью не пахло. — Неуверенно говорит он, и косится на Ямамото, будто ища поддержки. Такеши согласно кивает, а Реборн замечает:       — Мне кажется, тебе нужно отдохнуть, Тсуна.       Когда я лежу в кровати и вглядываюсь в темноту комнаты, у меня все равно перед глазами встают их лица. Снова и снова, со скрупулезной точностью, я вспоминаю глаза, в которых стынет сталь, плотно сжатые обветренные губы, черные лацканы форменных курток, кобуры пистолетов, железные наколенники и меч в чехле. И мне кажется, что в комнате тоже начинает пахнуть кровью. Я зарываюсь лицом в подушку.       Потом мне исполняется пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…А я все также мучительно напрягаюсь при каждой встрече с Варией, и неважно, конференции ли это в огромном особняке Девятого или плановые визиты вежливости Занзасу перед какими-то важными праздниками, которые меня регулярно заставляет наносить Реборн. Каждый раз, когда я пытаюсь объяснить ему, насколько жалко это выглядит, и что Занзас взрывается хохотом, едва стоит мне выйти за дверь его кабинета, пробормотав: «До встречи и с наступающим Рождеством еще раз», Реборн делает вид, что ничего не слышит. А я съеживаюсь на заднем сиденье лимузина и смотрю сквозь тонированные стекла на редкие снежинки, не моргая, пока не начинают слезиться глаза.       Вария делает за Вонголой практически всю грязную работу. Убрать кого-то, кто мешает. Похитить и пытать, вытягивая какие-либо ценные для клана сведения. Подстроить аварию, несчастный случай, самоубийство. Вырезать половину враждебной семьи, если не всю. Команда профессионалов, лучших в своем деле. Реборн время от времени говорит, что, как будущий десятый босс Вонголы, я должен научиться проще относиться к этому всему. Нужно понимать, говорит он, что в мафии подобное происходит часто. В любой криминальной семье есть те, кто ездит на переговоры и встречи в смокингах от ведущих мировых дизайнеров, поблескивая запонками на лацкане пиджаков, стоящими как годовалый бюджет какой-нибудь отсталой страны, а есть те, кто убирает. Что убирает, Реборн не конкретизирует, но это и так ясно: проблемных людей. Мафия и смерть – вещи неотделимые друг от друга, поэтому перестань трепыхаться в присутствии Занзаса и его людей, как кисейная барышня, советует Реборн. Считай, они просто выполняют свою работу, добавляет он. Снегопад за темным стеком лимузина усиливается.       Мне восемнадцать, двадцать один, двадцать три. Я по-прежнему стараюсь не думать, сколько «фарфоровых ваз» разбил каждый член Варии. Я по-прежнему стараюсь не думать, чем занимается синдикат, который мне вскоре придется возглавить. Всякий раз, когда мы пересекаемся с командой Занзаса на каких-то официальных мероприятиях, мне все еще кажется, что от каждого из них пахнет кровью. Тех людей, которые погибали от их рук. По ночам мне часто снятся кошмары.       Мне двадцать четыре, и я сижу под обломками своего дома в Намимори. Где-то рядом лежит обуглившаяся куча, которая ранее была чемоданом с моими вещами. Я собирался забрать то немногое, что еще осталось в нашем японском «родовом гнезде» и перевезти это в особняк Вонголы. Сквало, сопровождающий меня в качестве телохранителя (всю дорогу в частном самолете Вонголы мы молчим и делаем вид, будто не замечаем друг друга, а я с тоской думаю, что именно в этот день мне не смогли выделить в сопровождающие никого другого, кроме боевого командира Варии) вытаскивает меч из распоротого живота мужчины, лет тридцати на вид и одетого в костюм, после чего морщится и стирает алую жидкость с острия лезвия куском его же рубашки, который отрывает с рукава трупа.       Насколько я понимаю, это неудавшееся покушение одного из альянсов. Судя по трупу, одного из исполнителей Сквало вовремя заметил, отправив на тот свет. Жаль только, что второй все равно успел взорвать дом. Гокудера, который чудом смог дозвониться мне на телефон, еле-еле ловящий сигнал из-под обломков, кричит, что буквально в течение часа приедут наши люди и нас вытащат. Примерно раз пять подряд переспросив, точно ли я жив и не ранен (я решаю, что распоротая чем-то острым щека и ободранные ладони не тянут на раны), он долго извиняется, что не смог полететь в Намимори со мной и защитить меня. Его фанатичные извинения прерывает Реборн, отбирающий телефон и сухо повторяющий, что скоро нас освободят из-под завала. Он осведомляется, не пострадал ли Сквало, я говорю «нет», Реборн отвечает «хорошо» и отключается. Иногда я завидую его способности сохранять спокойствие абсолютно во всех ситуациях.       Вокруг пахнет цементной пылью, горелой тканью и кровью. Сквало сосредоточенно протирает свой меч, склонившись над ним так, что длинные светлые волосы полностью закрывают лицо. Я прислоняюсь спиной к какой-то балке, надеясь, что она не упадет, и кладу подбородок на колени.       — Сквало, скажи, — после дня, проведенного практически в полном молчании, слова застревают в горле, царапая глотку. Я кашляю и, наконец, выплевываю их. — А это страшно?       Сквало убирает меч и оборачивается ко мне. Даже в этом полумраке я вижу, как сверкает сталь в его глазах.       — Что именно, Савада? — спрашивает он тоном, которым обычно разговаривают с неразумным ребенком. На секунду я таким себя и чувствую.       — Убивать людей. — Говорю я и тут же думаю, насколько по-идиотски звучат мои слова. Сквало, видимо, тоже, потому что по его голосу, я понимаю, что он усмехается:       — Нет, Савада, это не страшно. — Отвечает он и снова отворачивается от меня.       — Как ты вообще попал в Варию? — спрашиваю я, и мой вопрос разбивается о его неестественно прямую спину на миллион букв.       — Савада, — вздыхает Сквало. — Тебя так приложило бетонной сваей, что у тебя прорезался голос, а вместе с ним желание задать мне как можно больше идиотских вопросов?       Некоторое время мы сидим молча. Я пробую считать оставшиеся до обещанного Гокудерой спасения минуты, но телефон отключается, а наручных часов у меня нет.       Трупный запах становится немного сильнее. Меня начинает мутить. У Сквало перчатки в крови. Я подползаю ближе и смотрю в застывшие глаза трупа.       — Сфотографируй, на дольше хватит, — сухо говорит Сквало рядом со мной.       Я стараюсь дышать не глубоко. И не смотреть на перчатки Сквало, измазанные чужой кровью.       — Ну ты и неженка, Савада, — снова усмехается боевой командир Варии. — Без пяти минут десятый босс Вонголы.       Я впервые замечаю, что от него пахнет не только кровью. К ее запаху примешивается еще какой-то, и я удивленно распахиваю глаза, когда понимаю, что это запах моря. Может, так и должны пахнуть все акулы: своим родным морем и чужой кровью.       — Савада, прекрати пыхтеть как паровоз и так вращать глазами, из орбит выскочат. — Подчеркнуто любезно замечает Сквало. — И отодвинься от меня, будь добр.       А я думаю, что, наверное, не такой уж он и страшный. Обычный человек, привыкший хорошо делать свою работу. И, как мне кажется, немного уставший. Вероятно, я зря так боялся его, как и остальных, последние несколько лет.       Я выхожу из раздумий, только когда чувствую, что мое запястье грубо обхватывает рука в перчатке, забрызганной влажной кровью, и губ на мгновение касаются чужие губы, тонкие и жесткие.       — Доброе утро, спящая красавица, — спокойно говорит Сквало. И добавляет, замечая мой ошарашенный взгляд: — Ты смотри-ка, очнулся. А теперь брысь, Савада, не отирайся около меня. — И ощутимый удар под ребра завершает его слова.       От боли у меня на миг темнеет в глазах и перехватывает дыхание. Вскоре раздаются голоса, и я слышу, как прибывают наши спасители. У меня все еще на губах солоноватый привкус моря и крови. Когда завалы, под которыми мы сидим, разгребают и вытаскивают нас, Сквало тут же, не оборачиваясь, идет к машине.       Ко мне подбегает Гокудера, который немедленно требует показать меня нашим лучшим врачам на предмет обследования, точно ли я цел. Ямамото качает головой, глядя на развалины дома, что-то сочувственно произносит, а я ничего не слышу. Когда мы летим в самолете обратно в Италию, я исподтишка смотрю на Сквало. Он не обращает на меня больше никакого внимания, а по прибытию сразу же садится в черный мерседес, из которого Луссурия машет нам, улыбаясь своей фирменной улыбкой, от которой сводит зубы. Машина срывается с места, а я почему-то чувствую себя фарфоровой вазой, которая вот-вот разобьется. Или которую разобьют.