Pictures in the attic

      Моей дочери семнадцать. Мне — почти пятьдесят. Она поздний и долгожданный ребенок, который живет нормальной жизнью подростка. Она ходит в школу, заводит друзей, веселится, готовится к экзаменам. Однажды она впервые пробует алкоголь, впервые идет на рок-концерт, впервые едет одна в другой город.       Моей дочери семнадцать, и она живёт нормальной жизнью, которой у меня не было. В её возрасте я был занят музыкой, которая, по совместительству, была моей карьерой. Я был знаменит, и не задумывался о том, что будет, когда моя известность сойдёт на нет, потому что мне казалось, что этого никогда не произойдёт.       Моей дочери семнадцать, и она безумно красива. Она унаследовала от своей матери прекрасную фигуру, которая сейчас начинает оформляться, грацию и чувство стиля. От меня ей достались глаза и широкая улыбка, которую я в последнее время очень редко вижу.       Моей дочери семнадцать, и ей впервые разбивают сердце. Она не хочет делиться этим со мной, наверное, потому что я — мужчина, и она с огромной охотой попросила бы совета у матери, если бы та была жива… Но сейчас моя принцесса целыми днями не выходит из комнаты, плохо ест и много плачет. Когда она выходит из комнаты, чтобы дойти до кухни и взять из ящика шоколадку (которую она забудет по пути обратно где-нибудь на подоконнике), я не узнаю её, не узнаю её шагов, не вижу больше её длинных, густых, блестящих волос — они вечно стянуты в растрепанный пучок на затылке. Я не слышу её звонкого смеха, её теплого голоса, не вижу ее ласковых глаз.       Моей дочери семнадцать, и мне кажется, что я её теряю. Я часто задерживаюсь у двери в её комнату, но не решаюсь постучать, потому что не хочу, чтобы она меня оттолкнула. Я прислушиваюсь, я слышу, как она что-то говорит, но не могу разобрать слова. Иногда мне кажется, что она читает молитвы, хоть и никогда не бывала в церкви.       Однажды я разбираю среди её шёпота имя, и это имя женское. Это то же имя, что я нахожу на обложках её тетрадей, на обратной стороне двери в её комнату, на обороте фотографии, которая стоит у неё на тумбочке. Это имя я разбираю среди всхлипываний, проклятий, среди слов любви. Я понимаю всё, потому что я её отец, и мне не нужно многого, чтобы знать, что происходит с моим ребенком.       Я слышу, как из её комнаты звучит музыка, которая мне чересчур знакома. Моя дочь всегда смеялась над песнями на дисках, которые хранились на почетном месте у нас в гостиной — эта музыка была не для неё: слишком печальная, слишком тоскливая, слишком личная. Но сейчас я слышу, как из колонок в её комнате звучит Invaded с одного из последних альбомов.Я слышу голос своего лучшего друга, слышу его таким, каким он был так давно… Кажется, что с тех пор прошло много-много десятков лет. На меня тяжким грузом наваливаются воспоминания, которые я с таким усердием топил в себе несколько лет. Они всплывают, невредимые, как и прежде, яркие, болезненные, живые. Я закрываю глаза, позволяя образам из прошлого взять надо мной верх. Я снова вижу, как взаправду, всё то, что терзало меня, разъедало, точно ржавчина, убивало, как наркотик — сладостно.       Я поднимаюсь на чердак и достаю с антресолей коробку, в которой мирно покоится та часть меня, которой не суждено было заполучить жизнь. Среди внутренних частей фотокамеры, старых плёнок и карт памяти, лежит пухлый конверт. Мои руки дрожат, когда я вытаскиваю из него его содержимое. Увидев знакомое лицо, я вздрагиваю, и несколько фотографий разлетаются по полу, как большие, причудливые листья. С жадностью голодного зверя я впиваюсь взглядом в черты лица парня, изображенного на снимках: я беспорядочно выхватываю из общей картины детали, в голове складывая из них его портрет, точно такой, каким я его помню.Его глаза, всегда теплые, как топлёный шоколад, или янтарь, или капля смолы в лучах вечернего солнца… Глаза, которые могли говорить красочнее слов.Его улыбка, которая могла свести с ума целый мир, которая заставляла толпы девушек визжать и плакать от радости. Его улыбка, которая заколдовала меня.Его руки, сильные, жесткие, но ласковые, теплые, несущие с собой заботу.       Я снова закрываю глаза, потому что на секунду мне кажется, что я снова чувствую его прикосновения, и сердце начинает колотиться с такой силой, что шумит в ушах. Мне хочется верить, что я забыл его имя, его голос, его смех, но как назло, я помню. Помню так хорошо, как будто только вчера мы сидели на газоне в парке, наслаждаясь теплом, обсуждая прошедшие концерты, отдыхая в один из немногих свободных дней во время тура.Мы ждали, когда его младший брат вернётся, поиграв с собакой, и почему-то тогда мне показалось, что лучшего момента не будет. Я помню, как слова, сдерживаемые много лет, обожгли мне горло, рассыпались в воздухе тяжёлой пылью, и, как назло, не смешались с шумом людской суеты. Я помню, как изменился его взгляд, помню, как он не мог найти, что ответить, как всегда теребя пирсинг в губе. И я помню, как его поцелуй пригвоздил меня к месту — глубокий, но нежный, почти болезненный, поцелуй, который был знаком полной капитуляции чувству, которое уже давно подталкивало нас друг к другу, заставляло ходить вокруг да около, и сейчас наконец одержало победу.       Я пытался соврать всем вокруг и самому себе, что я забыл его, забыл то, какие чувства он мог вызывать во мне. Но из меня плохой лжец. Я помнил всё до мелочей: и радость, и боль. Я помню, как весь мир обрушился мне на голову, и я с трудом выбрался из-под обломков. Я помню, как алкоголь занял главенствующее место в моём распорядке дня, помню, как я давился постыдными слезами, которые перерастали в рыдания, в стоны бессилия, потому что я ничего не мог сделать. Помню, как я вышвыривал из квартиры музыкальные инструменты, вещи, фотографии… Вышвыривал, а через некоторое время, раскаявшись, пытался собрать, ловя уносимые порывами ветра прямоугольники глянцевой бумаги. Всё, что мне удалось сохранить — здесь, в этой коробке на чердаке. В ней заперта частичка мира, который меня покинул, и теперь это — мой личный азилум, погружающий моё сознание в водоворот противоречивых эмоций.       Я так боялся столкнуться со осколками своего прошлого, что даже не сразу осознал — больше мне не больно. Я выбрал из всех фотографий самую лучшую и отложил в сторону, чтобы забрать с собой, а остальные сложил в конверт. Я поставлю её в своей комнате, как напоминание о том, что прошедшего счастья не стоит бояться. Мне хотелось зайти в комнату к дочери, обнять её, погладить по голове, позволить забраться ко мне на колени и плакать вместе с нею, забирая всю её боль. Хотелось рассказать ей о том, почему группа, которой я посвятил большую часть своей жизни и души, распалась на самом деле. Хотелось рассказать ей о человеке, который сначала по кирпичику возвёл вокруг меня целый мир, а потом одним разом обрушил его в пропасть. Хотелось сказать, что даже после этого нужно продолжать жить. Что однажды боль пройдёт, однажды станет легче. Однажды всё снова будет хорошо… — Папа? — её голос встретил меня у подножия лестницы с чердака. Я посмотрел на неё и крепко обнял, поцеловав в лоб. Она больше не плакала. Заметив фотографию в моей руке, она нахмурилась и спросила: — Кто это? Я улыбнулся. — Пойдём, я всё расскажу. Закрыв за собой дверь, я навсегда запер старые фотографии на чердаке.       Моей дочери всё ещё семнадцать.