...

Он идет по ночной улице и думает. Думает ни о чем, но все же думает ведь. Думает о том, что сейчас вернется в пустую квартиру, в которой есть темнота, забившаяся между вертикалями четырех облезлых стен и горизонталями пола с потолком, гулкость шагов по крашеному дереву, когда еще не успел разуться, и молочная завесь дыма, которая всегда остается после его ухода, не успевая рассеяться, пока Хайне придет и откроет окно. Там есть все это. Но именно сейчас там нет его, с разлетающимся во все стороны медным солнце-медом, вытянутым в тонкие нити волос, с хрипловатым насмешливым голосом, несущим всякую чушь, но как несущим! Еще много с чем, но зачем все это и вспоминать, если сейчас его все равно там нет? Не вспоминать о том, какой он и как с ним, потому что тогда не слишком-то хорошо будет там и без него. И вообще не особо туда хочется… Поэтому мимо нужной двери, нахрен ее, успеется, мимо двери, дальше по лестнице, и опять на воздух, под небо, на крышу. Раньше не был там, и черт с ним, теперь вышел вот и снова глубоко вдохнул, всей кожей впитывая сырой воздух, дождь ведь недавно был, и едва сквозь тучи пробивающийся свет молодой луны. Вот так лучше. Так, вместо дыма квартиры, который сразу ведь не выветрится, а так висит и напоминает. Всем напоминает. Запахом, потому что от него дымом только и пахнет всегда и след свой на теле так же оставляет, куда ни пойдешь, везде преследует; сизоватой почти-белизной, потому что именно такая у него кожа если свет не включать и в темноте смотреть-смотреть внимательно, пока не заметит и не усмехнется, и тогда уж как повезет. Тогда или опять ляпнет что-то, чтоб не смотрел больше, чтоб не было возможности в ближайшее время смотреть, или подойдет и дымом обернет, вокруг обернется, обволакивая и в себе растворяя, запахом проникая в подрагивающие ноздри и дуря голову почище его же сигарет. Что, и на крыше думается? Печально это. Ну пусть хотя бы и так. Как и говорил, преследует, голову дурит, на расстоянии, а все равно ведь. Мысли разбегаются и перескакивают, играя в салочки на выживание, или не на выживание даже, а на что-то еще такое важное, только важнее. Но снова ведь не о том подумал. О том, что может все-таки в следующий раз по второму пути пойдет, не сведет в шутку, а устроит откровенный крышеснос, когда глаза закрываются непроизвольно, чтоб не смотреть, потому что близко, и, если хоть на миг поднять веки, то уже не оторвешься, а главное не остановишься, а тогда что будет? Кто бы знал, что тогда будет. А кожу как бы выключить? А то ведь если рядом сядет, живой и теплый, а если еще смеясь сверху усядется и обнимет, потому что скучно ему, то, даже если не смотреть, мысли, как в песне, стайкою наискосок, и руки тянутся, пригвоздить бы их к дивану, чтоб не двигались совсем. Вот опять поехал. Крыша обиделась и ушла всерьез и надолго. Сносит, да? А руки сами тянутся, хотя рядом нет. Ломает, да? А вот нет его, нет. Работа, работа что у тебя, что у него. Еще несколько дней, и, может, встретитесь. А может, нет. Как повезет уже. Ломает, песа? Уже глюки с рыжим голосом его. Пусть у кого белая дорожка порошка на столе, у тебя есть такая же рыжая и из волос, и чаще на подушке, а то еще случается на плече, если рядом окажется и головой тряхнет. Не вдыхай, совсем не дыши, опять же снесет. А еще бывает дымом в лицо выдохнет, и что, все? Все. Прячь расширившиеся зрачки, прячь трясущиеся руки, сиди, чтоб ноги не подводили. И молчи, главное. Только молчи. И не слушай, что он там несет. А то голос ведь мягкий и текучий, и льется внутривенно, а дозу рассчитать ты не умеешь, и будет передоз, а смерти не дождешься, бессмертный пес, и сколько будет приход? И сорвешься – не сорвешься? А потом перерыв, когда опять уйдет, и ломка. Так вот же она, прямо сейчас ломка. Трясет? Трясет. Нет, это от холода, хватит на крыше торчать. Все равно не отделаешься, все равно. Хлопнуть дверью и вернуться в здание. Сбежать по лестнице вниз, завозиться с ключами, не сразу попав в замочную скважину, распахнуть дверь и ловить новый приход. Потому что: — Нэээ, песа, где ты пропадал? Я уже час тебя жду. Сходи за сигаретами?..