ревность

Уже около недели рыжий пропадал неизвестно где. Хотя он явно забегал на несколько минут. Тщательно выветриваемый альбиносом запах сигарет возвращался изо дня в день, но лишь легкой едва уловимой ноткой в смеси весеннего аромата за распахнутым окном и удушающей лестничной сырости, проскользнувшей в дверь, пока Хайне входил в квартиру. Нет, обычному человеку и этого хватило бы, чтобы закашляться, но учитывая тот «сиреневый туман», что белобрысый обнаруживал, если Бадо находился в квартире больше получаса… Рыжий явно приходил и тут же уходил обратно. Что не могло не удручать. Уже около недели альбинос старался не выходить никуда без крайней на то надобности. И тем не менее, если надобность случалась, по возвращении он снова чувствовал следы визита рыжего безобразия, исчезавшего так же внезапно, как появлялось. Сейчас же, когда, выйдя из подъезда и успев добраться до самого поворота, Хайне не нашел в кармане денег и вернулся обратно, в квартире его ожидала распахнутая дверь и торопливо бродящий по комнате напарник. Застигнутый врасплох, он криво усмехнулся, бросил несколько дежурных фраз о погоде, природе, конце света и о том, что заказ срочный, потом взял все, что хотел, и понесся по направлению к двери. Альбинос тихо фыркнул. Потянул носом воздух и задумчиво присел на подоконник. Сигареты, как обычно. И сквозь них запах самого рыжего, который и различить-то невозможно тому, кто не знает. А Хайн знал, он сидел рядом, когда рыжий только-только после душа и не успел провоняться заново, знал и умел выискивать этот запах среди всего дымного вонючего смрада. И различать дополнительные примеси… Вот этот же, который сейчас… Сладковатый и малоприятный, знакомый, но не родной, как запах того же рыжего. Чужой запах. Совсем чужой. Хотя понятно, чей. Кто там у нас может пахнуть ладаном? Многие ли в городе? Как небо в морозный день ясно, кто. — Часто ты у него теперь, ммм? – полным безразличия голосом. Замер у двери, не оборачиваясь. И стоит молча, рыжее беспокойство. — Ну чего ты, рыжий? Часто, говорю, у него бываешь? И снова молчание в ответ. А что отвечать-то, альбинос и так понял прекрасно. Не сейчас понял, давно. А вот сказать сейчас только успел. Только сказать? Еще чего… Еще в одно движение короткое оказаться рядом, всколыхнув рыжие волны резким потоком воздуха, за плечо схватить, ладонь на шею, впечатать в стену, или лучше в дверь, спиной, чтоб не вырывался, не смел чтоб, и зарычать в лицо. Зло, или грозно, или гневно… Или бессильно… — Какого хрена я тебя ждать должен, сучка долбанная? Схуяли я сижу здесь сутками напролет, дожидаясь пока ты вернешься, а ты блядуешь непонятно где? Нет, почему непонятно, у слуги господа нашего, блястителя нравственности, борца с грехами в сердцах человеческих посредством другого не менее важного органа. Боретесь вот, боретесь, как успехи? Не болит задница, привык уже? – он шипит все ему в лицо, сжимая пальцы на горле, пока рыжий не начинает судорожно биться у него в руках. Тогда просто с размаху залепить кулаком, от чего голова криво дергается, на губе выступает кровь, а сам рыжий тихо оседает на пол по стеночке. Вот так-то… Альбинос слышит хлопок входной двери и мотает головой. Через несколько секунд рыжий выбегает из подъезда, довольно выпускает дым в небо, бросает сигаретный бычок, промахнувшись мимо урны, но уже не замечая этого, и уносится на работу. Прованиваться другим запахом. Таким же неприятным теперь, каким когда-то раньше до этого был сигаретный. А может со временем к нему так же получится привыкнуть… Песа молчит и смотрит в окно, все так же, не двигаясь, не вставая с подоконника. Даже наверняка он привыкнет. И из всех лишних на теле рыжего будет чувствовать лишь его собственный, теплый и родной. И болеть у него ничего не может, он все раны затянет, он бессмертный. Или неживой, что в сущности одно и то же… Но главное, что не может болеть. Ну не может же… Никак не может…