Погрешность ахроматопсии

Аскетичная обстановка комнаты разом стирает с лица юноши улыбку, стоит ему переступить порог. Не то чтобы его пристанище в организации отличалось от других помещений, вовсе нет — такой же неровный каменистый потолок с опасными расщелинами, из которых изредка срываются дурно пахнущие капли тухлой воды, такой же светлый деревянный пол со строгими жёсткими досками, по которому пройти и не всадить в пятку занозу — совершенно невозможно. Никаких окон. Никаких замков на дверях. Эта комната абсолютно идентична остальным, но Дейдара бесконечно стремится именно в неё. Это не дом — Дейдара не знает, что обозначает это понятие. Это не тюрьма — Дейдара слишком вольнолюбив, чтобы терпеть оковы. Это всего лишь место, где ему, усталому от шумного мира и самого себя, угнетающе-спокойный запах свежей щепы и стружки помогает охладить пылающий мозг за несколько секунд. Он меняется здесь, только здесь, и он готов признать, что молчание и царственный покой, наполняющие его в этом месте, это то, чего ему отчаянно не хватало. Он казался себе обыкновенным и — немного — богом. Человеком и творцом, тем, кто может создать и постигнуть созданное. Началом чего-то по-настоящему великого и его же продолжением. Гуру, постигшим непреложную и недоступную другим истину. Просвещённым, готовым нести с благостной и снисходительной улыбкой свет тем, кто готов быть ослеплённым им. Когда он трахался в гостинице с каким-то красивым молодым феодалом, называвшим его, Дейдару, ослепительным и полыхающим мотыльком, его сознание (тогда ещё в клетке) трепыхалось от негодования и отвращения, потому что это было только тело. Шёлковое, гибкое и мускулистое, гладкое от пота и лосьона, прекрасное и вызывающе горячее, но это было только тело. Однако Дейдара ни на секунду не допустил мысли, что он мог бы посвятить этот тугой кошелёк в свою собственную вселенную, наполненную истинной красотой. Крысы наслаждаются объедками, балансируя на бортиках мусорных баков — то же самое и с людьми, сделал тогда вывод юноша. Если им достаточно тела, он не раскроет рта, дабы даже случайно не открыть могучих, порвавших когда-то его собственное ничтожное мировоззрение, понятий. Чёрное должно оставаться чёрным, а белое — белым. И это было вторым выводом Дейдары, который он постиг, когда смывал с кожи следы чужих жадных до плоти рук. Едва ли серое вызовет подлинный восторг у ценителей абсолюта. Он не знал, берёт ли в расчет мнение этих теоретически наблюдающих за его становлением как творца ценителей, но был уверен, что чёрный с налётом белого выглядит так же мерзко, как этот низкий чёрный стол на широких квадратных ножках с подтёками спермы, которую ещё не успели стереть. Его стошнило себе под ноги, стоило лишь заострить на этом внимание. Он вымылся тщательно, но в нём ещё было полно чужого семени, однако, не это заставило его блевануть. Позже, ночью, когда ему не спалось, и он, переступая босыми ногами по тёплому балконному полу его номера, бессмысленно щурился в небо, он вынес для самого себя третий постулат: «Опорочить тело невозможно, ибо оно изначально не представляет из себя ничего ценного. Запятнать истинное искусство — вот за что стоит выжигать глаза кислотой». И это стало основой, залегшей на дне чистейшего голубого океана, через который ему было даровано смотреть с детства. — Искусство? Это вечность… — и что-то ещё продолжает говорить вполголоса этот маленький (почти механический, мать его) рот, но Дейдара не слышит — ему душно, он в эпицентре взрыва, он задыхается от злости и скрипит клыками, фиксируя ладони на жёсткой шее. — Заткнись, слышишь?.. Заткнись! — дико и яростно шепчет куда-то в челюсть, прикрытую воротом плаща, Дейдара, и сжимает сильнее, пока не лишается сил. Ему кажется, что прошло очень, очень много времени, но на самом деле — только мгновение. Он ошарашенно выпускает марионеточника, и тот — нет, Дейдаре явно мерещится — усмехается: «Вот видишь». Так откровенно и нетерпимо Дейдара не ненавидел никого в своей жизни. Так отчаянно и до боли в кистях рук, до тонкого звона молоточков в посиневших венках на висках. Так искренне и по-детски, желая самой жестокой смерти этому попирателю его идеалов и крушителю божественных столпов личного единственно-правильного мира. — Хватит… Это бессмысленно. Лидер ничего не делает просто так. По крайней мере, как он сам считает, — это самая длинная речь Сасори, которую слышит зарёванный, растоптанный Дейдара, свернувшийся на своей постели в углу комнаты, и лёгкая холодная ладонь на миг касается его плеча. В ответ Дейдара гневно перебирает внутри себя ещё горящие угольками руины и засыпает неожиданно для себя. «Ребёнок» — это всё, что решил для себя Сасори относительно юного напарника, которого на кой-то чёрт ему подсунули в самый разгар уединённого переосмысления безмолвной бесконечности. Он нашёл начало и конец этой прямой, и они сходились в одной точке, называемой вечностью. Он бы охарактеризовал своё состояние этим словом, но отчуждение даже от самого себя препятствовало любым внутренним диалогам. И это тоже было хорошо, и это тоже не отвлекало от творчества. Растревожить могильное спокойствие разума всего-навсего запахом паленых волос и весеннего поля, фейерверком резких громких вскриков и бунтующего рвущегося разума — это было неожиданно и дискомфортно. Сасори считал, что он уже константен в превосходной степени. Что ничто не способно пошатнуть его внутреннее равновесие. Что люди не способны познать истинную ценность бытия в силу своей ограниченности и зацикленности на каких-то бытовых поганых мелочах. Что он — тот самый, особенный, кто может произносить слово «искусство» с надлежащим оттенком вечности, то есть совершенно беспристрастно. Сасори дышал спокойно, не нуждаясь в дыхании, по привычке, когда тонкие упрямые пальцы сдавливали его шею, тщетно пытаясь лишить воздуха или хотя бы — от отчаяния — сделать больно. Ему даже стало жалко Дейдару, такого немощного и слабого, по сравнению с ним, идеальным творцом. Он не видел никакого противостояния, в отличие от нового напарника, это было бы просто… смешно. Слишком разный уровень. Сравнивать их всё равно что Будду и, например, самопровозглашённого божка, помешавшегося на мнимом величии и требующего уважения и почитания. Поклонники в такой ситуации могут быть только тупыми фанатичными баранами, бегущими за громким красивым голосом и прельщёнными обещанными благами. Через неделю Акасуна убеждается, что Дейдару бесит и успокаивает его присутствие, и не замечает этого, потому что он занят всегда, когда не спит и не ест, то есть — ежеминутно. Через десять дней Сасори случайно узнаёт, что Дейдары уже два дня нет в организации, потому что тишина приобретает чистый оттенок, без надрывного и сосредоточенного молчания наблюдающего за ним подрывника. Через какое-то время (он не умеет его считать) Дейдара возвращается другим. От него пахнет чужой кожей и одеколоном, и его мучительно долго тошнит в обшарпанном холодном туалете за стенкой. Сасори почему-то кажется, что и его начинает тошнить, и он отвлекает себя вытачиванием новой детали, чтобы время текло быстрее. Их миссии поначалу носят странный характер — Сасори сразу включается в выполнение задания, а Дейдара добрую половину всего времени следит за движениями пальцев мастера, и тот немного смущается, хотя думать об этом или хотя бы на мгновение осознавать он не успевает — миссия заканчивается, и они возвращаются. Когда он первый раз слышит «Сасори-сан», руки вздрагивают, и нить чакры обрывается. Благо, вечность слишком терпима к кропотливому переделыванию с самого начала, если дело того стоит. — Дейдара, — иногда, когда он уверен, что один в комнате, и за дверью пусто, он произносит это своим прозрачным стеклянным голосом. — Сасори-сан… — смывая ледяной водой дневной пот и пыль с кожи, прислоняясь позвоночником к грязному камню стены в душе, Дейдара иногда позволяет себе вкушать звучное живое имя. Дейдара проклинает чёртову вечность, которая плотной завесой висит в их комнате и раз за разом впитывает его гнев и ярость, стоит только вернуться в плохом расположении духа. Но он знает, что его руки выпустят тысячи частичек истинного искусства, если когда-нибудь вшивое искусство Сасори-сана не сможет защитить своего адепта.