Это будет

      — От одиночества довольно просто избавиться, — говорит Махариэль.       Мерриль недовольно хмурится и задирает голову: так легче смотреть в чужие глаза и сложнее — скрывать собственное смущение. Ее не избегают в клане, но она всегда остается будто чужой для них; даже спустя десять с лишним лет — девочка, которая обладает ценным даром и которую привели к ним, отдали, как мощнейший артефакт — или как товар, безделушку, монету, пусть даже и золотую. У нее не было времени на детские забавы — и дружбу пришлось заменить книгами и рассказами хранительницы; теперь у нее нет друзей — остались полюбившиеся фолианты и истории эльфийского народа, крупицы, оставшиеся от огромного наследия, передающиеся из уст в уста.       Молчание затягивается, и Махариэль сначала взъерошивает собственные волосы — еще немного, и ему придется собирать их в хвост, чтобы не мешали стрелять, — а потом закапывается в короткие космы Мерриль. Ей становится неловко: у Мары, которая присматривает за галлами, они точно намного мягче и приятней наощупь да и длиннее, — и она резко отшатывается, распахивая в удивлении глаза.       — О, извини. — Махариэль не выглядит уязвленным или обиженным, когда опускает руку, а после и вовсе прячет ее за спину. — Я просто к тому, что если тебе будет скучно, ты всегда можешь, ну, найти меня. Или Тамлена. Или, скорее всего, нас обоих разом.       Сначала Мерриль польщенно вздыхает, ее лицо разглаживается, и только недавно нанесенный валласлин перестает неприятно щипать, а потом снова хмурится.       — Не слишком удачная шутка, — говорит она тихо.       Махариэль никогда ее не обижал, но Тамлен — бывало. Нередко. В последнее время — почти постоянно. Он неприятно шутил по поводу того, что ей постоянно приходится сидеть среди книг («Один раз я заметил страшную сгорбленную тень — испугался, думал, что это какой-нибудь злобный дух из-за Завесы. А оказалось, что это всего лишь Мерриль. Хотя и она, и ее книги достаточно пугающие», — говорил он кому-то достаточно громко только сегодняшним утром, нисколько не заботясь, что она может услышать), указывал пальцем и негромко смеялся, глядя на нее в упор в компании учеников охотников. Тамлен вполне мог подговорить Махариэля — они были почти неразлучны.       Только менее обидно от этого не становится.       — Это не шутка, — удивленно произносит Махариэль, а потом недовольно добавляет перед тем, как уйти: — Думай, что хочешь.       Мерриль опускает голову и сосредотачивается на книге, которую читала до разговора — стихийная магия дается ей не так легко, как все остальное, — поэтому не видит, как Ашалле отвешивает несильный подзатыльник своему воспитаннику.       В какой-то из дней Мерриль начинает казаться, что она не сможет стать хранительницей клана: все признают ее дар в магии, талант — когда становится слишком темно, но работу, какую бы то ни было, требуется закончить, она зажигает с десяток волшебных огоньков; когда нет времени высекать искру для костра, она заставляет разгореться хворост несколькими движениями рук, — но никто не видит в ней ни лидера, ни хотя бы ту, что достойна доверия. Не достаточно быть магом, знать историю и беречь ее, ускользающую от эльфов, словно вода из ладоней; хранительница — это нечто большее, намного большее.       Махариэль мог бы повести клан за собой — клан пошел бы за ним, не сомневаясь и не боясь. Он был ребенком каждого, потому что вырос без родителей, и все долгое время думали, что у него проснется дар, как у его отца. Так было бы намного лучше.       Но вместо этого у клана Сабре есть только Мерриль, которая хочет узнать и сберечь больше, чем у нее есть.       Она пытается ненавидеть Махариэля — получается плохо, несмотря на грызущую зависть, детскую, глупую, необоснованную обиду и Тамлена, не бросившего ни глупых шуток, ни жестоко правдивых разговоров за ее спиной.       Ей кажется, что всему можно научиться — даже ладить со своими же соклановцами; даже ладить с несносным Тамленом.       И Мерриль пытается — и это выходит у нее намного лучше.       Махариэль с удовольствием показывает ей, как стрелять из лука, и без смущения принимает ее помощь в свежевании подстреленной птичьей дичи. Тамлен поначалу почти пугающе молчит в ее присутствии, но потом настороженность сменяется дружелюбием — и прекращаются шутки и разговоры, которые обижали Мерриль до глубины души.       То, что происходит, похоже на таяние льда на реке: сначала идут только мелкие трещины, а потом вода смывает препятствие в одно мгновение.       Мерриль становится легче дышать — она не знала, что оказывается ей было настолько одиноко — и страшнее жить. Ей кажется, что приобретенное — неловкую дружбу, тепло клана — придется потерять так же легко, как и обрести.       Это будет больно — несомненно, очень больно.       Но Мерриль и понятия не имеет, насколько.