I love you, Bobby.

В маленькой квартире так тихо, что даже отвратительно холодный, пронизывающий ветер, кажется, треплет деревья под окном слишком громко. Чживон, в безразмерном чёрном свитере и порванных на коленках джинсах, устроившись с ногами на диванчике в небольшой гостиной, залипает на пустой лист бумаги на коленях. Мерное тиканье часов на стене его гипнотизирует и мешает сосредоточиться, хотя сосредотачиваться, в общем-то, не на чем – фантазии не за что зацепиться, потому что ничего не происходит. На журнальном столике перед Чживоном раскидана целая кипа листов формата А4 с эскизами татуировок разной степени законченности, выполненных в разном стиле. Некоторые из них сделаны по индивидуальному заказу, часть рисунков выдумана просто так, минутное озарение случилось, но есть и такие, в которые Чживон вложил душу – они мучили его днями и ночами, пока, наконец, с кровавыми слезами он не перекладывал образы из своей головы на бумагу. Но в этом ворохе нет ничего подходящего для него самого. Он убеждает себя, что для него это просто хобби и временный способ заработка денег, ведь какие-никакие, а клиенты у него есть. Они находятся сами собой – через знакомых, друзей и друзей друзей. В квартире всегда народу хоть отбавляй, по вечерам особенно. В последние несколько дней Чживон себя ощущает подвисающим компьютером, на котором пора бы переустановить систему. Стеклянный осенний холод и одиночество, ползающее по стенам, сковывают разум. Чживон вдруг сам себя ловит на мысли, что царапает что-то карандашом на белом листе. Это даже ещё не набросок, просто очертания полураскрывшегося розового бутона. Точно. Розы в вазе уже увяли, несколько лепестков осыпалось. Цветы больше не пахнут, и заменить на свежие их некому. Когда они вообще впервые появились в его квартире? Чживон не помнит, но скорее просто не запоминал. Ему по большей части всё равно, есть они или нет. Они так нравятся человеку, который их приносит. Это странно, конечно, но у Чживона и своих странностей хоть отбавляй. Рука с карандашом, зажатым между пальцами, останавливается. Да чёрт с ними, с розами. Ведь он ненавидит привязываться к людям. Он не хочет больше выдирать их из своей жизни и собственного сердца, как острые шипы из пальцев. Чживон виснет на нём с порога, не давая даже разуться. От Ханбина пахнет прохладной свежестью с улицы и выпавшим ближе к вечеру первым снегом. Чживон, весь такой уютный, в растянутом домашнем свитере, заботливо стряхивает крошечные, мгновенно начавшие таять белые хлопья с Ханбинова капюшона и волос, берёт замёрзшие руки и греет в своих. Хочется растаять как эти снежинки в чёрном бархате его глаз и обволакивающем, тёплом, хрипловатом тоне голоса. Хотя бы раз может этот козёл спросить, почему его так долго не было? В Ханбиновой груди что-то болезненно сжимается. Нужно перебороть подступающие к горлу слёзы, иначе эмоции возьмут верх, станет трудно дышать, и опять начнётся. Всё так же, как и раньше. Ничего не изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз. Ханбин понятия не имеет, почему в Чживоновой квартире ему лучше, чем в собственной. Наверное, воспоминаний тут больше. Уходя отсюда, он уносит только тоску, которая и теперь послушно ждёт за дверью. Подождёт. До утра может быть, если Чживон захочет. Ханбин цепляется взглядом за раскиданную по столу стопку эскизов, и по лицу его словно пробегает тень. Он сам себя измотал уже мыслями о том, как Чживоновы пальцы прикасаются к другим людям. Ханбин не раз видел, как сантиметр за сантиметром на чужой коже Чживон искусно набивает рисунок, жадно скользил взглядом по выступающим от напряжения венам на его руках, а потом воображение его раздирали мучительные картины, словно ничем не связанные отрывки из фильма. Во всех из них Чживон касался и гладил кого-то другого, шептал в уши горячий, ничего для него не значащий бред, и Ханбин сходил с ума. Всё это Ханбин представлял себе очень красочно, ведь он и сам появился в этой квартире именно так. Чживон, сидя нога на ногу, молча наблюдает, как он меняет засохшие цветы в вазе на свежие. Почему-то ему вспоминается тёткин домик за городом с садом, в котором она выращивает розы. Чживон давным-давно не был там, хотя ведь ничего не стоит потрястись пару-тройку часов в пригородном автобусе. Интересно, розы всё ещё цветут? Разве им не должно быть холодно сейчас? Первый снег в этом году пошёл рано. У Чживона вырывается всё тот же вопрос: – Зачем ты их приносишь из раза в раз? И всё тот же ответ: – Они мне нравятся. «Надеюсь, когда-нибудь ты сам поймёшь. Если не будет слишком поздно», – горько думает про себя Ханбин. Чживон, как обычно, чересчур ласково разговаривает, будто голосом обнимает, но совсем не смотрит в глаза. Может, в тёмно-кофейной глубине Ханбиновых зрачков боится увидеть плещущиеся в них океаны болезненного обожания. Или просто страшно разглядеть там своё отражение. Чживоновы глаза пустые, зато от него искрами бьёт нетерпеливое желание, и Ханбину этого достаточно. То ли это всё свежие алые бутоны в вазе рядом с кроватью, принесённые с мороза и в комнатной температуре тотчас же начавшие источать тонкий чайный аромат, то ли это от самого Ханбина сладковато пахнет розами. Чживон накрывает его пухлые губы своими и ощущает во рту какой-то слабый пряный вкус, от этого целует глубже, водит языком по нёбу, слегка зажимает зубами тонкое колечко из хирургической стали в нижней Ханбиновой губе, оттягивает и лыбится в поцелуй. Каждый раз Чживону кажется, что он Ханбина оскверняет. Всё в нём такое такое чистое и сладкое, даже его имя на вкус приятное. Чживону очень хочется побыстрее, он нервно шарит в нижнем ящике тумбочки и швыряет на кровать смазку и, секунду помешкав, наручники. Решает, что презервативы ни к чему – Ханбин может некстати обидеться, как в прошлый раз, и это испортит момент. Может быть даже, Чживон слишком торопится, стаскивая с Ханбина одежду, опрокидывает на кровать, подминая под себя. В комнате прохладно, и кожа покрывается мурашками от соприкосновения с тканью постельного белья, непрогретого человеческим теплом. Но от Чживонова тела жарко, кажется даже, что он не человек вовсе и что температура его тела выше нормальной. Горячие ладони гладят Ханбиновы бока и плоский живот, спускаются ниже, и Ханбин закусывает губу. «I fuckin' want you. Fuck~», – шепчет Чживон по-английски и трётся пахом о колено Ханбина. В полумраке Ханбинова кожа ещё белее, чище, и сам он отличается от всех, кто был до него. Даже прогибаясь под грубоватыми, мучительными ласками, не стонет, как личная шлюха. С его губ вообще не срывается ни единого стона. Хотя бы раз Чживону хотелось бы услышать, как срывается Ханбинов голос, как ему нравится и как он просит ещё. Поначалу казалось, что ему вообще всё равно. Потом – наверное, держит эмоции под контролем. Ну и чёрт с ним. Чживон приглушённо рычит, скользко входя в Ханбина влажными пальцами. Ханбин зажмуривает глаза, так, что радужные круги плывут на сетчатке. Поясница выгибается навстречу, поддаваясь рефлексу. Ханбин зачем-то задерживает дыхание, не дышит совсем, отчего сердце отчаянно бьётся о рёбра как птица в клетке. Чживоновы пальцы вот-вот пройдутся по простате, но, совершив несколько движений, они выходят совсем. Чживон переворачивает его на живот, ставит на четвереньки, как куклу, скрепляя холодный металл наручников на Ханбиновых запястьях. Наверное, Чживон просто до одури любит мучить его, причиняя боль. Иногда Ханбину хотя бы ненадолго хочется обрести абсолютную веру в то, что Чживон делает ему больно, потому что любит, пусть даже немного. Чживон входит медленно, ловит кайф от момента, а у Ханбина перед глазами круги ещё радужнее, ещё ярче. Как рыба он ловит воздух ртом, ему кажется, Чживон его по самые почки натягивает, поддерживая под локти, выгибая так, словно Ханбин резиновый. Ханбину дико приятно от того, что больно, руки за спиной сводит, суставы немеют, но сознание как будто под наркотой. Ощущение Чживоновой близости своей остротой застилает собой всё, останавливает время. Чживон вбивается в него рваным ритмом, впивается пальцами в бока, гортанно стонет и кончает в Ханбина, доводит его самого рукой, кусая за загривок. Потом закуривает прямо на кровати, притянув колени к груди. Не знает, сказать ли что-нибудь или лучше ничего не говорить. Для Ханбина утро страшнее всего, он не хочет погружаться в сон, но его тянет на дно, будто под воду, и он открывает глаза, когда за окном Чживоновой комнаты уже снова повисли серые, свинцовые тучи. Вот бы больше не нужно было уходить отсюда. С каждым разом перерыв всё дольше. Ханбин надеется, что так он заметит его отсутствие. Может быть даже, сам начнёт искать. Однако всё идёт по кругу, по умолчанию. Утром больнее всего заглянуть в равнодушные Чживоновы глаза – они совсем ничего не выражают. «Кофе хочешь?» – а звучит как «Тебе домой не пора?» Наутро Чживон больше не ласковый и не вешается на шею, потому что больше не нужно. И спрашивает он всё что угодно, только не «Когда увидимся снова?» Когда Ханбин вышел из подземного перехода, снег опять повалил. Маленькие, хрупкие снежинки падали с неба, даже не достигая поверхности земли. Холода наступили слишком рано, а ведь совсем недавно было тепло. Совсем недавно Чживон ему улыбался. Как в тот день. Когда он увязался за Мино и нервно переминался с ноги на ногу позади него, пока парень с точёными скулами и передними зубами, очень напоминающими кроличьи, не открыл дверь и не выдал лыбу, которой можно было бы осветить пол-Голливуда. Чживон тогда с нескрываемым интересом смотрел на чрезмерно серьёзного Ханбина, который хотел, наверное, придавить его тяжёлым, как рояль, взглядом, ну, а если не хотел, то было похоже на то, во всяком случае. Не зная, как к нему обратиться, Чживон, не говоря ни слова, просто поставил перед ним домашние тапочки, улыбнувшись ещё раз, только менее уверенно. Ханбин взглядом поглощал в Чживоновой квартире любую деталь, которую мог заметить, будто бы, основываясь на этом, мог сделать хоть какой-то вывод о нём как о человеке. Потом Ханбин пришёл снова, уже один. Чживон даже сразу не понял, кто этот паренёк в коричневом свитере, такого же цвета конверсах и синих джинсах, потом вспомнил, пригласил войти, скорее, из любопытства. Татуху он бить отказался, объясняя это тем, что у него низкий болевой порог. В Чживоновой квартире, в углу, за диваном, нашлась та самая гитара. С этого всё и началось. Или раньше. А может, позже. Ханбин не заметил, когда появился кашель. Списал всё на то, что стал курить. Минуты, когда они с Чживоном, стоя на балконе, выкуривали по сигарете, охватывая взглядом необъятный район с бесконечным рядом многоэтажек, залитый ярким осенним, понемногу теряющим жаркое тепло солнцем, были слишком прекрасными. Над ними было кристально голубое, чистое сентябрьское небо, и в воздухе горьковато-сладко пахло умирающей природой, сверкающей последними яркими красками. Чживон поцеловал Ханбина наверное просто так. Глядя на всего такого из себя неправильного, по жизни в чёрном Чживона, Ханбин бы предпочёл умереть, но не признаться, что за свои девятнадцать не нюхал курева. Поэтому смело и чересчур поспешно сделал затяжку, пожалуй, слишком глубокую, когда Чживон с озорными искорками в глазах предложил ему сигарету. Лёгкие не успели профильтровать дозу ядовитого никотина, и Ханбин зашёлся в кашле, а Чживон рассмеялся со словами: «Я так и знал». И поцеловал. Мягко раздвигая Ханбиновы губы языком, уверенно и умело, что голова даже пошла кругом, и пришлось зацепиться за Чживоновы плечи, чтобы не осесть на пол. – Это у тебя тоже в первый раз? М-м? Чживон заулыбался как идиот, увидев пунцово-красные Ханбиновы щёки. Возможно, именно в тот момент ему и захотелось пойти дальше. Постепенно Ханбин подсел на сигареты покрепче. Воспоминание о Чживоновых губах, о горьком вкусе никотина на его губах стало самым приятным. Докурив и выкинув сигарету щелчком двух пальцев, он сам стал тянуться за поцелуем. Кажется, это было в прошлой жизни, потому что грудную клетку и так разрывает изнутри. Если Ханбин закурит, то сдохнет наверное. Что он может дать Чживону, у которого мозг устроен совсем по-другому? Он мечтает непонятно о чём и в то же время ни о чём конкретном. Чживонов взгляд всегда скользит куда-то сквозь него, точно так же, как его мысли. То он начинает говорить о татуировках, в которых Ханбин ни черта не смыслит, и в итоге начинает злиться, когда тот не понимает, какой же охеренный эскиз у него сейчас в процессе. Ханбин ненавидит всех этих людей, которые шляются к Чживону как к себе домой, в его квартиру, где ему самому так нравится находиться. Как-то раз он попросил Чживона сыграть на гитаре, но сразу же об этом пожалел. Тот сначала нахмурился и как-то неестественно рассмеялся. Сказал, что на гитаре больше не тренькает. Хочет заниматься музыкой серьёзно, зашибать бабло на создании песен и авторских правах. Уже позже признался, что много играл на гитаре, пока не уехал от родителей с другого конца света. На Чживоновой спине, между лопаток, две фразы чёрным прописным шрифтом образуют круг. «Fear only God. Hate only sins». В детстве и подростковом возрасте Чживон вместе с родителями постоянно бывал в церкви. Ханбин сделал для себя вывод, что он скучает по дому. Иногда, чтобы поиграть на нервах, Чживон говорит, что сорвётся домой. Просто чтобы увидеть, как распахиваются большие Ханбиновы глаза, в которых так легко прочесть боязнь потерять. Что он может дать такому Чживону, который говорит, что, будь он на его месте, никогда бы на такого не запал? Который притягивает людей магнитом? Вокруг него – волны восхищения, он даже с фонарным столбом найдёт общий язык. Но, быть может, единым они становятся благодаря музыке. Когда Чживон не занимается, по мнению Ханбина, всей этой непонятной ерундой, он пишет биты. Однажды Ханбин молча положил перед ним два листа бумаги, исписанные аккуратным почерком. Чживон опешил, спросил, что за, прочёл и присвистнул. В его понимании это, возможно, была высшая степень обожания. Потом они с энтузиазмом записали совместную песню в домашних условиях. Ханбину она и теперь нравится. Но пылится где-то на ноуте, который он не знает, когда в последний раз включал. Больше ничего подобного не случается. Чживон всё чаще погружён в себя, будто происходящее с ним не является частью его самого и вообще никак его не трогает. В его взгляде всё чаще сквозит безразличие. Кто знает, возможно, в один из вот таких холодных октябрьских дней он съедет с квартиры и свалит в родной тёплый американский городишко. От одной такой мысли трясутся руки, и в груди саднит. Не стоило об этом думать, теперь чёртов кашель не остановить. Ханбин запирается в ванной, хотя дома и так никого нет. Приступы повторяются всё чаще и продолжаются всё дольше. Обдирающий внутренности кашель надрывает грудную клетку, и боль просто дикая, сумасшедшая. Из глаз текут слёзы, и кажется, что проклятые стебли оплетают рёбра, беспощадно впиваясь в лёгкие острыми шипами. Ханбин всей душой, просто до тошноты ненавидит чайные розы. Он почти уверен, что выплюнет свои кишки, а вместо этого на дрожащую ладонь падают отвратительные алые лепестки. Оседая на пол, он снова плачет, не в силах остановиться, благодарный неизвестно кому за то, что всё ещё жив. Если бы Чживон не боялся так панически, почти до смерти, привязаться к одному конкретному человеку, сейчас наедине с самим собой ему было бы гораздо проще признать правду. Розы в вазах уже завяли и осыпались сухими лепестками. Чживон много курит и постоянно взглядом на них натыкается. Засохшие цветы больше не пахнут, и Чживон как будто бы что-то потерял. Не в силах сидеть в давящих на него стенах, он накинул куртку и вышел из дома, побродил туда-сюда, кутаясь в меховой капюшон парки, и впервые понял: он не знает, в какой стороне живёт Ханбин. Он взялся из ниоткуда и ушёл вникуда, ничего с собой не забрав, но оставив блядские цветы, которые только тёлкам дарят. Чживон уверен, что он никуда от него не денется, вернётся, но что-то противно ковыряет в районе груди и говорит, что может и нет. Чживонов телефон разрывается от звонков, но все из них – сохранённые контакты. Входящих с незнакомого номера – ноль. Чживон устраивает вписку из злости, потом жалеет, ненавидит себя ещё больше. Ни в чьих глазах он не находит того сумасшедшего обожания. В порыве гнева ударяет кулаком о стену, счищая костяшки. Точно, нужно позвонить Мино. Нет-нет, Чживон всего-навсего хочет удостовериться, что Ханбин не слёг от болезни и не умер от любви. Он просто выяснит и всё. Но Мино-хён спрашивает странные вещи. – Слышь, а ты чё, реально номера его не знаешь? Вы правда не были знакомы? Ну, до того дня? – Не, а с чего ты взял? – Ну просто он тебя знал. Вроде как. – Что значит «вроде как»?! – Я же говорил, сам узнаешь. Ещё не узнал? – Слышь, хён, притормози. По порядку? – Э-э, сорян, не могу сейчас. Потом. И Чживон снова зависает в своём одиночестве, ломает голову, напрягая мозги, копается в своей памяти, но не находит ничего. Видимо, воспоминания у них с Ханбином разные. Или Ханбиновы воспоминания появились раньше. – Слушай, это я… Молчит. А Чживон нервничает. Он Ханбину в первый раз в жизни звонит. – Узнал, не? – Допустим. – Ты как?.. – Лучше всех. – А по голосу не скажешь. – Ты только это хотел спросить? – Не. Выйти можешь? Я типа неподалёку. – Нет. Но если хочешь – заходи. Я один. Чживону не по себе от его голоса. Будто Ханбин при смерти. Но тогда он лежал бы в больнице? Чживон прячет руки в карманы куртки. Потому что они трясутся. Он боится этой неопределённости. Ханбин больше не улыбается и совсем не приветлив. Под глазами у него повисли мешки с картошкой, будто трое суток не спал. – Выглядишь ужасно. – И я рад тебя видеть. Снимай куртку, проходи. Чживон стаскивает верхнюю одежду и закатывает рукава толстовки. Он не понимает, отчего Ханбин срывающимся голосом орёт: «Это что?!», в ужасе глядя на его правую руку. От запястья и до локтя по Чживоновой руке плетутся чайные розы. Бутоны алые, душераздирающе красивого винного оттенка, а зелёные стебли, кажется, впились в кожу. Он самолично рисовал эскиз. Наконец-то нашёл то важное в своей жизни. Планирует продолжить узор до плеча. И вообще он от Ханбина другой реакции ожидал, если что. Ханбин бьётся в истерике и кричит так, что голос ломается на высоких нотах. Чживону становится страшно, так, как никогда ещё не было. Страшно, что тот сходит с ума. Или сошёл. – Ты чего, а? – Не подходи! – Тебе не нравится? Ну ладно, я не расстроен, успокойся только. – Отойди, прошу! Отвали ты от меня, мать твою! Чживон хватает Ханбина за свитер, но тот вырывается так неистово, как будто ему физически хотят сделать больно, а больше всего пугают его глаза. Остекленевшие. И взгляд ничего не выражающий. Но Чживон не отступает, потому что он сильнее, прижимает Ханбина к себе, обхватывая ручищами со спины. Он почти плачет, потому что наконец-таки постигает всю серьёзность ситуации. В памяти вдруг всплывают сотни Ханбиновых улыбок, не имевших для него почти никакого значения тогда, и милые ямочки, в которые ведь невозможно не влюбиться. Ханбин в его руках надрывно кашляет. Колени подгибаются, и Чживон вместе с ним бессильно опускается на пол. «Чёрт, да что с тобой такое?!» – выкрикивает он и в ужасе смотрит на Ханбина, который в приступе сворачивается пополам. И, чёрт, он готов поклясться, что крыша поехала. На полу, там, где Ханбина едва не вывернуло внутренними органами, аллели лепестки чайной розы. В причудливо вьющихся закоулках Ханбиновой памяти есть и другое воспоминание. То, какого нет у Чживона. То, которому уже больше года. Это воспоминание безумно красивое. Ханбин не знает, когда ненавистные чайные розовые стебли прорвут лёгкие, бронхи, сердце и всё, что у него там в груди, но тот день он всё равно будет помнить до последней минуты. Стоял сентябрь, волнующе тёплый, и солнце мягко обнимало землю своими лучами. Ханбин уверен, что так бывает только в сентябре, или это просто он сам больше всех месяцев в году любит именно этот. Всем вокруг в такую прекрасную погоду хочется слушать песенки о любви и, не задумываясь над глубоким смыслом, подпевать. Ханбин шлялся в центре города, не имея ни малейшего желания идти домой. Потратив последние деньги на вкусности в уличной забегаловке, он остановился посмотреть, почему в парке столпилось столько народу. Подошёл просто так, из любопытства, да так и забыл про еду, заслушавшись песней. Какой-то парень сидел на лавочке, играл на гитаре и пел, просто удовольствия ради, купаясь во внимании окружающих. Прохожие подтягивались поглазеть, а те, кто стоял ближе, залипая на его низкий с хрипотцой голос, даже фотографировали на телефон. Парень улыбался от уха до уха, выпячивая забавные кроличьи зубы, и щурился то ли от солнца, то ли от улыбки. Его нельзя было назвать красивым, когда вокруг столько перекроенных в клиниках пластической хирургии лиц, но черты лица уникальностью отличались. А ещё он пел так, будто голосом обнимал. Обрывки мелодии так и засели в Ханбиновой голове, и он надеялся когда-нибудь ещё услышать эту песню. Тогда ему позвонили из дома, в семье случились проблемы. От парня в парке осталось лишь имя – Бобби. Говорят, что в этом огромном городе можно всю жизнь искать одного человека. Ханбин его нашёл.