Погибель богов

Хуэко Мундо сводит с ума. Серый в слабом свете фальшивой луны песок, черное небо, ослепительно-белые стены дворца, отражающие свет фальшивого солнца. Айзен уже здесь принялся перекраивать мир по своему вкусу, и мир подчинялся ему, но лишь внешне. Ичимару чувствовал, что с их приходом Хуэко Мундо не изменилось ни на йоту, как и он сам. Полагать, что управляют этим миром, и не сойти с ума от его монохромности могут только слепые как Тоусен, который сам раскрашивает мир в краски духовной силы. Или сумасшедшие как Айзен, которому плевать, что его окружает, лишь бы ему подчинялись. Гину не хотелось сойти с ума, но хотелось выцарапать себе глаза. Хотя бы для того, чтобы почувствовать что-то знакомое, объяснимое. Его внутренний мир шатался, покрывался рябью словно поверхность озера под дождем. Иногда ему казалось, что он почти теряет себя, но при этом он никогда не забывал, зачем он здесь и чего ожидает. Отправляясь вслед за Айзеном, Ичимару думал, что это будет отличное развлечение, авантюра почище предыдущей – «стань капитаном Готей 13 и покажи всем задницу». Но развлечение превратилось в пытку. Сначала ему казалось, что со скуки начались галлюцинации. Подготовка к побегу из Общества Душ была напряженной, он все время был чем-то занят, но теперь же, достигнув цели, Гин обнаружил, что пока что ему решительно нечего делать. Измываться над арранкарами быстро надоело, наблюдать, как у самопровозглашенного Владыки съезжает крыша, было неприятно. Ему оставалось только ждать. И это ожидание, существование в постоянном напряжении выкручивало нервы. Наверное, из-за перенапряжения все и началось. А может, и раньше, да он не заметил, будучи слишком занят предательством. В один день Ичимару показалось, что в серых песках проступают контуры огромного дерева с кроной, уходящей далеко в ненастоящее небо. Орлиный крик пронзил застывший воздух, едва не оглушив его. Гин зажал уши ладонями, зажмурился, а когда открыл глаза, ничего не было. Только гладкие барханы и мертвая луна. Потом он видел это дерево много раз. Мираж никогда не был четким, временами его контуры были едва заметны, расплывались и дрожали словно в раскаленном воздухе, а иногда он почти мог разглядеть рисунок на грубой древней коре. Дерево было старше всех известных ему миров, это Гин знал точно, но он не смог бы сказать, откуда у него это знание. У порождения фантазии не может быть возраста. Или же отсчет следует начинать с момента, когда он начал сходить с ума? Новорожденное безумие подсказывало, что это случилось очень давно, задолго до появления на свет Ичимару Гина. Вслед за деревом на месте Лас Ночес ему начал мерещиться огромный замок из грубого темного камня. В бесконечных сумрачных коридорах, никогда не видевших живого света, стены окрашивались оранжевым от сполохов огня в огромных каминах. Ичимару закрывал глаза ладонями и стоял так, пока последние блики под веками не затухали, в надежде, что галлюцинация пропадет. Она пропадала, но лишь на время. Шинсо молчала. Она знала ответ, но лишь улыбалась так, что Гин, не видя ее, слышал, как разъезжаются в усмешке губы. Все, чего ему удалось добиться от занпакто, так это заверение в том, что он не сходит с ума. Будто часть души безумца могла сказать что-то другое. Только люди сходят с ума поодиночке, а у шинигами всегда есть, в чьей компании побиться головой о стену. Никто в Лас Ночес не замечал, что с Ичимару что-то происходит. Он и не такое скрывал за своей улыбкой, но теперь ему было действительно страшно. Он не боялся умереть, но терять рассудок, не в силах остановить этого или хотя бы понять, было жутко. Дни проходили в ожидании конца, и это ощущение было неприятно знакомым. Будто яд по капле медленно разъедает плоть, выжигая в разуме новые признаки безумия. Айзен на своем троне раздражал и вызывал яростное желание запустить в него чем-нибудь. Ичимару как мог отрывался на арранкарах, чтобы не вызвать гнев Владыки. Как-то, выговаривая очередному провинившемуся в какой-то мелочи, он заявил, что арранкары должны подчиняться каждому слову Всеотца. Всеотец. Откуда он слово-то такое взял? Айзен одобрительно улыбнулся, высокомерный идиот, новый эпитет, конечно же, ему понравился. Сославшись на головную боль, Гин ушел к себе, напоследок увидев на месте белого кресла огромный каменный трон и не Айзена, сидящего на нем, а высокого одноглазого старика с длинной бородой. Дикая галлюцинация оставила после себя одну мысль - он, а не пафосная честолюбивая сволочь, и есть настоящий бог. Но даже настоящий бог должен умереть, и желательно от руки Ичимару Гина. А самопровозглашенный – и подавно. Не в первый раз, так ведь, Шинсо? Ты должен вспомнить сам, Погибель богов. Собрания Эспады, нудные и наполненные самолюбованием Айзена, выводили из равновесия. Гин старался появляться на них как можно реже, потому что почти терял контроль над собой. Его бы заподозрили в сумасшествии, если бы уже не считали безумцем. Гриммджоу, хвалившийся, что лично порвет всех шинигами на тряпки, получил крайне занятную отповедь: - Сидя ты храбр, украшенье скамьи, но в битве беспомощен! Смелость свою покажи в сраженье, кто смел, тот не медлит. - Ичимару-сама, вы безусловно правы, - не замедлил поддакнуть ненавидящий Сексту Улькиорра. - Что там за мелочь виляет хвостом, пресмыкаясь пред сильными? – рявкнул Ичимару и, не в силах остановиться, повернулся к Владыке. - Айзен, когда-то - помнишь ли? – кровь мы смешали с тобою, сказал ты, что пива пить не начнешь, если мне не нальют. Слова, чужие и не про них, ложились на язык естественно, стекали и разрывались в гулкой тишине зала. Айзен выгнул бровь и покосился на свою чашку с чаем. Его губы шевельнулись, задавая вопрос, но Гин его не слышал – все заглушил торжествующий хохот Шинсо, отдававшийся в голове колокольным звоном. Она упивалась его страхом, радовалась срыву и снова ничего не объясняла. Шинсо, что происходит? Ты должен вспомнить сам, Погибель богов, - повторила она. Айзен фальшивый бог. С чего ты взял, что я говорю про Айзена? Реальность и видения переплетались, Шинсо издевалась, щекоча его ухо змеиным языком, и многозначительно молчала. И будто мало было Гину галлюцинаций, безумие прорывалось и в его сны. Первые в его жизни кошмары, пугавшие только тем, что во сне ему не было страшно, даже наоборот – спокойно. Пугался он только по пробуждении. Высокая худая женщина тянула к нему из темноты тонкие руки. Не сцапать, не задушить – обнять. Костлявая кисть с черными когтями медленно и робко проявлялась возле его лица, пальцы неуверенно подрагивали. Она осторожно дотрагивалась до его щеки, ласково гладила, едва касаясь ледяной кожей, и Гину слышался судорожный вздох. Она приближалась, и показывалось лицо чудовища, наполовину синее, наполовину багровое словно свежеразделанное мясо. Тонкие сухие губы приоткрывались, и она выдыхала одно слово: - Отец… Ичимару просыпался, и лишь тогда его начинало колотить от ужаса. Да разве у этого монстра вообще может быть отец? Он плескал в лицо холодной водой, чтобы окончательно смыть сон, и смотрел в зеркало, пытаясь вернуться к реальности. Но это не всегда помогало. Часто из отражения на Гина смотрели его глаза на чужом лице. У незнакомца были длинные рыжие волосы и широкая издевательская улыбка. Он походил на того, кто может быть отцом кошмарной женщины. Однажды он не выдержал, и на звон разбившегося от яростного всплеска реацу зеркала прибежали нумеросы, что-то крича про нападение. Ичимару выставил их, сообщив, что встал не с той ноги, и скопировав ухмылку чужака из отражения. Больше он не смотрелся в зеркала. И только перед прибытием в фальшивую Каракуру, готовясь вступить в Гарганту, Гин понял - не безумие разъедало его разум, всего лишь возвращалась память. Осознание мягким, ласковым прикосновением очистило мысли, будто смахнуло паутину с глаз. Для бога хитрости и обмана, который вел на Рагнарёк огненных великанов Муспелля и видел меч Сурта, огненная клетка Ямамото была не страшна. Она дала время собрать воедино мозаику воспоминаний и приготовиться к последней битве. Забавно, как смешались личные цели его нового воплощения и предназначение, неизменное во всех мирах. Он всегда считал себя более близким к людям, чем другие боги, но в этот раз истинно человеческие алогичность и непредсказуемость удивили даже его. Подумать только – он прошел через это ради любви. Если бы память вернулась раньше, Гин убил бы эту женщину с доверчивыми голубыми глазами просто из милосердия. Любовь бога страшнее ненависти, она уничтожает медленно, вытравливая душу, испепеляя чувства. Потерявший голову бог бросит к ногам возлюбленной весь мир, неаккуратно порубленный на мелкие куски, чтобы было удобнее укладывать в подарочную коробку. Тому же, кто пользуется благосклонностью бога и имел неосторожность демонстрировать свое восхищение, придется жить в клетке, построенной, чтобы оберегать его. Прутья клетки жалят не хуже змей, охранные заклятия пугают белесыми глазищами кладбищенских духов, а бог радуется, что смог уберечь. Он уберег как умел. Избавившись от тех, кто не должен был пострадать в сражении богов, Ичимару последовал за фальшивым Ками, растерявшим последние крохи человеческой сущности. Камишини но Яри, разящее бога копье, оружие Погибели богов, поднялось, чтобы снова убить того, кто стоит на границе миров. И тем лучше, что Айзен - не настоящий Страж, тем справедливее возмездие и чище будут руки, запятнанные кровью Хеймдалля. Жаль, что на этот раз не удалось выполнить предназначение. Чудовищный призрак властолюбия оказался слишком силен, но для Гина это больше не имело значения. Он выполнил свой долг, грех смыт кровью, его жестокой любовью отомщен уничтоженный мир, и открыта дорога для рождения нового бога. Умирать было не страшно. Больше не его Рангику была, наконец, свободна, больше не его Изуру думал не о нем, а о раненых товарищах. Молодой бог с рыжими волосами продолжит начатое им. Тело недобога больше не держало божественную сущность, наделенную силой создателя. Локи родится заново, чтобы жить по своей воле и исполнить вечный долг. Он придет в мир, чтобы вновь научить людей смеяться и верить не в божественное провидение, а в трикстера, играющего чужими жизнями ради забавы. Если Локи живет, значит, есть бог, которому суждено умереть от руки Погибели богов.