давай не сдаваться

Забавно. И это, в общем-то, всё, что он может сказать, когда все эпитеты перебраны, собраны, разобраны и даже скинуты в глубокую впадину, которая неизвестно куда и к чему ещё приведёт этих двоих. Но Себастьян, правда, думает, что всё это до одури забавно и будь он чуть моложе, и чуть живее в моральном плане, не говоря уже о каждой ноющей связке под грязной одеждой, даже придумал бы какую-нибудь язвительную шутку, не будь он трезв до неприятной рези в прожжённой глотке. На самом деле это всё ни черта не забавно, но не потому что Джозеф не записывает все его предположения и идеи в свой бессмертный блокнот, приросший, казалось бы, к коже его чёрных перчаток, а потому что все эти мысли о том, что вообще-то Ода уже в который раз сдался, по-настоящему пугают его. И это тот страх, которого он прежде не испытывал, потому что когда хоронили Лили, ему просто хотелось закрыться где-нибудь в кабинке общественного туалета, где двери белые, пластиковые и исписаны дурацкими обидными стишками, чтобы в который раз закурить эту мерзкую дешёвую сигарету, горечью осевшую на симметричные тонкие губы и спросить у заплеванного серыми пятнами потолка, «какого хуя?», давит на него такой ощутимой тяжестью, что порой отрывать пыльные ботинки от земли и двигаться дальше действительно сложно. В этой ситуации Джозеф, как и в любых других, просто промолчал бы и пошёл дальше, как будто так и должно быть – Себастьян делает, а он повторяет, словно он всегда чуточку хуже, чем напарник, у которого от природы плечи шире и балл по физкультуре в старшей школе всегда был выше. Нет, в этой ситуации, как и в любой другой, он принёс бы ему чай, когда за полночь уже не на часах, а за окном, и свет горит только в их кабинете, потому что осталась ещё примерно четверть бутылки какого-то шотландского пойла, а пару месяцев назад умерла Лили, и это всё ещё повод. Вся эта игра в «кто кого первый отпустит лететь с обрыва на огромной скорости без тормозов и ремня безопасности» не кажется Оде забавной, потому что он вообще-то такие игры не любит, а «Кастелланос просто устал и вот-вот сойдёт с ума» – ему так отчего-то легче, убеждать себя, что это всего лишь ещё одна попытка казаться куда выше и лучше, выплёскивая в лица их общим знакомым потоком кипящей воды список таблеток, которые он принимает, чтобы лицо живее казалось. Иногда Себастьян действительно думает, что Джозеф всегда тащится где-то сзади, подбирая полы плаща Кастелланоса, заляпанные мокрой землёй, но не понимает, отчего это вдруг ему должно казаться зазорным и несправедливым. К слову, он никогда и не пытался даже вникнуть в то, что там Ода записывает в своём блокноте в свободное от работы время. Просто, если допустить то, что он, например, умеет рисовать или банально сочинять стихи, то вот эта вероятность, возможно, могла бы послужить для Себастьяна поводом усомниться в том, что он всегда будет лучше и на порядок выше. Потому что по-другому быть не может. То есть, если бы Джозеф вдруг внезапно выстрелил себе в висок, он, наверное, просто подождал бы какое-то время, чтобы убедиться, что из дыры в его башке сочится настоящая кровь, чтобы ограничиться упрёком или успокоить себя тем, что это такая же обычная, нормальная кровь, как и у него самого. Просто, к слову, Кастелланосу ведь никогда не нужно было слушать своего напарника, распылявшегося на редкие вопросы о здоровье его беременной жены и что-то о том, что погода за окном сегодня паршивая. И информацию о том, что у Оды тоже есть семья и он вообще-то канадец ему не нужно было пережевывать неделю, потому что он пропустил её мимо ушей, когда по маленькому переносному телевизору в приёмной шёл какой-то прошлогодний матч, а ещё тогда, вроде как, на неделю зарядил ливень – и это он, чёрт возьми, запомнил. Джозеф хорошо помнит тот день, на Себастьяне тогда была новая тёмно-синяя рубашка, он носился по офису с толстыми папками, иногда сменяя их на кружку с дурацкой надписью и глупой мордой кота, не зная как правильно заговорить с новым напарником, чтобы тот не застрелил его прямо в участке. Джозеф теперь думает, что это тоже не очень забавно, потому что через пару недель он невольно называл собственную дочь Лили, потому что все разговоры в этом офисе сводились к спорам о новом платье дочурки Кастелланоса, потому что Майре не нравится розовый, а Себастьяну всё равно, он просто устал и сегодня у него очередное дежурство. Ода в который раз где-то за широкими плечами Кастелланоса, для которого он, скорее всего, где-то на скамье запасных в самом важном футбольном матче его жизни, задаётся вопросом о том, что это за минутный порыв с геройским рывком заставляет жилы на руках его напарника вздуваться канатами под грязной от пыли и крови кожей, заляпанной бронзовым неравномерным загаром, срывать с него последнюю одежду и остатки гордости, выталкивая из-за занавеса под большой прожектор в середине сцены, чтобы всем показать его слабость и наготу. Чтобы повертеть его перед огромным зеркалом в комнате смеха, где всё кажется ему таким забавным, а Джозефа обязательно затошнит от собственного вида в кривой зеркальной поверхности, бликами на линзах слепящей глаза, и он поспешит снять очки и небрежно убрать их в карман. Себастьян вообще-то часто правда обо всё этом думает – он, скорее, просто обманывает кого-то в своей голове, что думает обо всём, что там за плечи Оду к земле тянет. Если честно, то ему попросту иногда кажется, что Джозеф слишком хороший друг (и это почти единственная вещь, которая в его мыслях в разделе «Джозеф Ода» уместилась), когда тот забирает его из бара по вечерам после работы и даже как-то умудряется уворачиваться от резких небрежных ударов, а в своём блокноте, наверное, он просто когда-нибудь соберётся с силами и выставит ему счёт за все эти годы, которые вроде как у него за один день сошли, тот самый, в который в очередной раз Лили умерла. Или выставит все его вещи за дверь своей квартиры, в которой он временно поселился, ничего не сказав (и разбираться Ода тоже не станет, потому что очки он оставил на работе, а без них он плохо видит расплывчатый силуэт с широкими плечами, мелькающий в дверном глазке), потому что это действительно неудобно, потому что он действительно слишком много пьёт. Слушай. Это, в принципе, всё, что Джозеф может сказать Кастелланосу, пока ему вновь не приспичило подсунуть собственную голову под лезвие гильотины или приставить пистолет к виску. Он думает, что сейчас самое время сказать, что ему правда жаль, что Лили умерла, потому что у него вообще-то тоже есть дочурка и он, кстати, канадец, но это совсем не важно, потому что он совсем забыл, что иногда нужно говорить «мне жаль» даже в широкую спину, стянутую кожаной кобурой. Как бы он там не спешил вперёд, выплевывая в разломы грязного пола в антисанитарном помещении по кускам высохшие лёгкие, до тошноты, подкатывающей к сотню раз вскрытому ножом для консервов горлу, едкой горечью. Себастьяну это теперь важным совсем не кажется, потому что где-то за пределами системы СТЭМ он то же самое жене и дочери Оды говорит. И вот это кажется Джозефу действительно забавным.