***
В некотором царстве, в некотором государстве, где налоги были на вес золота, а инфраструктура оставляла желать лучшего, бушевал в своей опочивальне царевич Иван. Царь же на сына, что носился кругами по собственным покоям, только молча поглядывал. — Нет, Царь-батюшка. Не мой это долг! Не для этого я младшим в семье рождался, чтобы потом долг перед страной нести. — Ванечка, а что поделать-то теперь? Не могу же я, Ванюша, брата твоего, Елизара, с любовью всей его жизни разлучить? Какой монарх из него выйдет? На первом же пиру мышьяка глотнёт. Царевич пуще прежнего заметался. Руки так и чесались тумаков праведных надавать брату старшему. Ох, вот чувствовала душенька, что не просто так Елизар то на конюшни каждодневно заглядывает. Как оказалось не обманула Ивана тягота душевная. Конюх уж больно люб брату пришёлся. А уж когда застукали их за делами греховными, кинулись прелюбодеи в ноги царя и давай прощения вымаливать. Елизар так горько плакал, что дрогнуло сердце родительское. Не поднялась рука отцовская, не прокатились головы. Иван и рад был бы за брата, — нечасто любовь сыскать можно — но вот только теперь-то всё ложилось на плечи младшего сына. И женитьба во блага царства, и трон отцовский. Открестился бы Иван, на случай крайний дураком бы прикинулся, немощным. Вот только гордость молодецкая не позволяла. Вот и бегал сейчас царевич, да новость, отцом принесенную, обдумывал. В королевство предложение пришло и больно любопытным показалось оно царю. Соседствующее государство дочерью обладало. Невеста завидная, при приданном, но при этом жуть какая нескладная. Нос как картошка, глазки маленькие, да и седина эта её на затылке ничего хорошего не предвещала. А уж слушки, что ходили на светских приемах, совсем закручиниться молодого царевича заставили. — Батюшка, может мы на воспитание кого возьмём? И будет у царства нашего наследник подрастать. — Не доживу я, сын мой, — послышался со стороны правителя предсмертный хрип. Иван только зубами скрипнул, силясь не напомнить отцу про гарем этого самого "умирающего" правителя. Уж не хотелось в склоки с отцом пускаться. Повесил было голову Иван, да только мысль шальная вдруг проснулась. — Батюшка-царь, а позволь судьбу царства нашего старым верным способом решить? Царь скривился недовольно. — Это ты, Ванюша, про стрелу молодецкую, ввысь пускаемую? Иван-Царевич головушкой затряс, радость боясь свою выдать. Сердце сейчас в груди живехонько затрепетало, защемило в ожидании. — Ох, непроста традиция эта. Вспомни деда своего. На пне жениться пришлось тому. А уж звуки, что из опочивальни его иногда доносились... — царя передернуло невольно. — Не на пне, Царь-батюшка, а на лешем, что у пруда стиркой занимался, в спину чью и прилетела стрела дедова. Меня учили, что слова бранные говорить негоже, а на родителей своих уж и подавно. Царевич глаза хитрые на батюшку скосил, реакции ожидая, да только ничего не увидал весёлого. Царь задумчиво вымолвил, бороду теребя: — Может и мне, Ванюша, как отцу стрелу-то запустить в своё время стоило, а не по указанию жениться? Решено. Пустишь стрелу на рассвете и сразу в путь-дорогу. И чтоб без жены мне не возвращался!***
Утро вечером, конечно, мудренее, но вот царевич по утрам не чувствовал в себе силушки живительной, на подвиги подбивающей. Утром ранним Ивану хотелось лишь водицы огненной, заморским словом "чай" именуемой, да тихого уголка в собственных покоях. Примостив головушку свою на лук, что ростом не уступал самому царевичу, Иван толпу зевак разглядывал. Всем на зрелище диковинное поглазеть хотелось. Весь двор собрался ни свет ни заря у ворот града изумрудного. Веселье, шум. Все кругом костров торжественных хороводы водили, и только царевич невесел был. Уж больно незавидной ему участь собственная казалась. Коль откажется он сейчас от затеи этой, ни шанса, что другую невесту царь-батюшка ему сыщет. А не откажется — так век может бродить по пустынным местам, стрелу свою ища, да счастливицу, что место подле него на троне займёт. — Негоже кручиниться. Пора уже и в путь, — заключил царь. Смолк кругом народ, шумные пляски свои прекратил. Нечего делать царевичу. Поднял лук, стрелу заложил, да пустил так далеко, как только мог. Нет пути назад теперь. Обнял на дорожку брата старшего, голову преклонил перед государем родным, да направил стопы свои по пути, что стрела в небе прочертила.***
Долго ли, коротко ли вела тропа скрывшегося за потемневшим от дождя капюшоном принца сказать трудно. Устал, вымотался, промок до нитки Иван, но не останавливался, не повертал назад. Уж больно сердце честью переполнено было, не знало слов пораженческих. А лес всё гуще, а солнышко красное к концу пути своего уже подкатывалось. Опечалился Иван, что скоро он один останется в лесу тёмном без светила яркого над головой. Опять головушка светлая к груди путь свой проделала. День шёл, два шёл. На третий отдохнуть остановился Иван. Стянул сапоги походные, да на ноги оттоптанные поглазел. Поцокал языком, да за мазью лечебной в котомку полез. Уж невмоготу было боль колючую терпеть. Продолжился путь царевича. Котомка за плечами пустела, а стрелы и суженной своей не видывал и в помине царевич. Тяжкие думы на голову обрушились. Не вернуться ему теперь в дом отцовский, не ступить на землю кровную. Позором род весь покроет до колена седьмого. Пояс потуже затянув, оставив под деревом где отдыхал пустую котомку, утром ещё хранившую последние крохи пропитания, путь свой царевич продолжил. — Подчиниться, ага. Щаз. Вот разбегусь и ласточкой взлечу. И кто я после этого буду? Иван ногу даже наземь не поставил. Цаплей застыл посреди леса тёмного. Чур его! Голос писклявый уж чей-то мерещится от голода. Огляделся царевич, духу святому возмолился, но шаг всё же сделал. Никого кругом, а сердце горячее в груди так и жмётся к ребрам, так и просит, чтоб прикосновением ласковым дрожь его успокоили. Вдруг увидывал царевич на земле лягушку диковинную. Живот оголтелый от голода первей самого Ивана план придумал. Кинулся царевич, да и накрыл лягушонка скинутым в миг плащом. Забилась зверушка, заходила ткань ходуном. Царевич головой пораскинул, вздохнул печально. Что с такой мелкой зверушки получить можно? Пару глаз раскосых, да пученья в животе оголодавшем. Вздохнул раз ещё, да и выпустил добычу свою скромную. Замер лягушонок, брюшко только быстро-быстро задвигалось. А глазами так и вертит, так и пялится на царевича. Поднялся на ноги Иван, уходить собрался было, когда заметил странность на зелёной зверушки. К левой лапке, привязанный крепко накрепко, пучок чего-то прилегал. Царевич, спугнуть боясь лягушонка, пригляделся повнимательней, да так и обмер от неожиданности. То чудом каким-то выдранное со стрелы, им пущенной, оперение было. Схватил царевич на радостях находку свою, да закружился в танце победном. Теперь и честь будет спасена и любовь свою найти успеется. Ведь не пойдёт же царь-батюшка против правил, дедами писанных. Состоится свадьба на лягушонке, уж ни одна красавица королевства всерьёз такую соперницу не воспримет. — Щаз сдохну, вот честно! — заорал неожиданно лягушонок на третьем круге вальса. Обомлел Иван, ношу свою из рук выпустил, да осел на землю сырую. — Ой, моя лапка. Ты, контуженный, какого черта в руки свои хватаешь что-то раз держать крепко не научили? Перекрестился Иван, взмолился духу святому, да только от этого видение уходить не думало. Лягушонок со спины на живот перекувыркнулся и болтать продолжил: — Вот уходя из дому, чес слово, думал, что в безопасности буду. А нет, получается. Ты кем будешь, немощный? И чего это ты так дергаешься припадочно? Ты ещё и больной что ли? — отползая подальше, завопило зелёное чудо-юдо. Понял Иван, что молитва святая справиться с ворожбой столь чёрной не в силах, да за меч схватился. Глаза лягушонка запрыгали в панике, и заголосил рот лягушачий: — Что ж ты по-человечьи: сразу за железки хватаешься? — А как ещё мне чёрта перекинувшегося встречать? Не грудь же свою распарывать, чтоб к душе путь легче был? — потрясая мечом, вымолвил побледневший царевич. — Ты скажи лучше, откудава взял сей амулет, на лапе закрепленный? Лягушонок удивленно упомянутой лапкой тряхнул, да признался. — В царство моё стрела залетела, да мимо неё проплывая, вырвал из любопытства себе кусочек её цветастый. Чуть не убила меня она, — пожаловался. Делать нечего. Схватил царевич зверушку замешкавшуюся, да поволок в обратную сторону, к царству, родному тридевятому государству. Истошно орал лягушонок в руках царевича. — Пусти, ущербный, я психованный! Покусаю и внутривенно отравлю. — Не могу пустить тебя. Вот в царство вернёмся, там тебе лучший пруд во всём королевстве сооружу. Царевной будешь. — Да не царевна я! — взвыл перепуганный лягушонок. — Я вообще самец! Нахмурился Иван, да и рукой махнул, вспомнив принцессу государства соседствующего. — У каждого, чай, свои недостатки. Соорудив из лозы клетку, помчался царевич Иван в обратный путь. Уже вечером пожалел Иван, что пришла в головушку ему идея о стреле, да поиске***
Ровно вдвое дольше тянулась дорога. Иван, мяса с кабана убитого нарезав, каждый день на огне его жарил, кормил и себя и спутника своего. — Иван, отцом названный в честь деда, царевич тридевятого государства. А ты? — не удержался от вопроса на утро после ночного нападения царевич. На него кинули сердитый взгляд, но ответом всё же удостоили. — Я Доннелли фон Жениром, принц болотного царства. — Жароном? Уж больно диковинное имя для языка моего. Даней кликать тебя буду, коль не обидишься. Лягушонок рукой только махнул, надеясь, что вопросы прекратятся. Но не мог Иван не спросить того, что сердцу покоя не давало. — Так перевертыш ты? Аль и человеческое в тебе есть что-то? Не стал болотный царевич хитрить. Взглядом грустным пальцы свои обвёл, да признался честно: — Первый раз я обратился. Братья мои все старшие давно уже и в мире вашем бывали, много рассказывали. А я всё не оборачивался. А тут перепугался и вернуться теперь обратно в шкурку свою не могу. Грустно Ивану сделалось от слов спутника своего. Но язык не повернулся ещё что-то спрашивать в тот и день. Царевичи коротали вечера за беседами, а днём путь держали строго на запад. Молчал Иван о том, ради чего так рвётся домой, не поднимал больше тему свадебную, а Доннелли не говорил, почему домой не поворачивает. Иван точно знал, что отпустить оборотня не может. Хотя бы приведёт ко двору, а там даст возможность решить что-то. Чем ближе к городу становились путники, тем грустнее делались глаза сероволосого. Наряженный в рубашку запасную, да пару штанов, что сползти готовы были в любой момент, лягушонок есть плохо стал, а в ночь последнюю так и вовсе кошмар ему привиделся. Иван от того и проснулся, что крики услыхал. Подскочил как оголтелый, да и завис, на раскинувшегося под боком паренька засмотревшись. До того тот ладным был, что любо дорого взглянуть было. Ох, не зря названным в честь деда оказался. И его на диковинку потянуло. Но честно держал Иван руки свои при себе. Смотреть — смотрел, да только никогда не встречался со взглядом ответным. Горько на душе от этого становилось. И в темноте глаза уж не смыкались, а уши ловили чужие вздохи. Тяжко на сердце в одночасье сделалось. Настолько тяжко, что не сдержался царевич, не смог вынести той тяготы, которую нес в душе своей. Каким бы прекрасным не казался ему перевертыш, не сможет он, Иван, привести его в свой дом. Не выпустят больше Даньку из палат белокаменных придворные. Царевич же видел, что чем дальше от болот они уходили, тем серее кожа лягушонка становилась, тем грустнее глазёнки устремлялись вдаль. Иван помнил рассказы деда. Один особенно сильно в головушке отпечатался детской. Рассказ о поцелуе, что обернуть мог перевертыша в один миг. Данька упоминал как-то, что оборот у него обратно не получается, что пытается, а сил будто бы не хватает. Когда показался на горизонте высоченный шпиль городской церкви, царевич шаги свои замедлил. Решился Иван кусочек от сердца своего оторвать, да свободу возлюбленному подарить. Повернулся к Даньке решительно и заговорил, пока не пропала отвага в сердце раненом: — Вижу я всё, что творится. Вижу и молчать больше не буду. Стрелу пустил я, чтобы супруга найти, в тебя стрела моя угодила. Да только вижу я все взгляды твои. Не хочешь уходить ты из прошлой жизни своей. И оборачиваться толком не умеешь. Ещё совсем молодой, — с нотками грусти заговорил царевич, в глаза серые пытаясь заглянуть, но прятал те лягушонок. Честнее ответа и не нужно было. Сжав чужую ладонь, притянул царевич Иван к себе хрупкое тело и взмолился всем известным ему силам, губ чужих касаясь. Не сминал он их, как хотелось бы, лишь едва коснулся в горячем прощании, и нет больше перед ним юноши, чья краса солнце затмевает. Лишь груда одежды на земле, да рванувшаяся наутек тень лягушачья. Дрогнули губы царевича Ивана в горькой улыбке, наличие любовного яда в сердце демонстрирующей. Повернулся он к лесу серому спиной, зашагал на встречу своему бесчестию. Стоило переступить границу города, как народ повываливался на улицы. Охали и ахали кругом, до только не наблюдали невесты, за которой и уходил царевич. Отец встретил его усталой улыбкой. Не отвертеться теперь, значит. Взгрустнул Иван. Ночью этой же виделись губы ему во снах. Холодные и тонкие, но дрогнувшие в ту самую секунду, когда прижились к ним губы человека. На мокрых простынях очнулся царевич, к небу глаза возвёл, да заплакал горько в одиночестве. Проронил слезу по тому, кто даже не кинул на него взгляд прощальный через плечо, убегая обратно на болота.***
Царица не трогала сына, что теперь каждый день проводил на поверхности. Вернувшийся отпрыск мало напоминал ей того взбалмошного ребёнка, коим был до своей пропажи. На место болтливости пришла странная, пугающая задумчивость. Не было больше выкрутасов и скандалов. Царица болотная всерьёз опасалась, что ребенок её умом тронулся. В своих комнатах отдыхал царевич болотный, когда громкий всплеск услыхал. Уж больно знакомым он ему показался. Сорвался лягушонок с места, к тронному залу кинулся. Ровно в том самом месте, где приземлилась в первый раз, из песка торчала тонкая стрела. Доннелли захотелось вдруг упасть от переизбытка чувств, но получилось только квакнуть. Со своего места чинно поднялась царица. — Ты же обернулся на суше, да? — ласково проговорила лягушка. Царевич понуро качнул головой, кажется, кручинясь ещё сильней. — И это произошло из-за кого-то. Думаю, ему угрожала опасность. Ещё один кивок, но на этот раз удивлённый. — Кажется, ты вовсе запутался. Но вот, что я тебе скажу: я впервые перекинулась только когда встретила твоего отца. И все твои братья и сестры, из тех кто уже спокойно перекидываются, впервые смогли это сделать только кого-то особенного повстречав. Ты же сейчас понимаешь, что я говорю о не проходящей боли в груди? Доннелли замер на секунду. Всё неожиданно встало на свои места. И та боль в груди, что появилась при прощальных словах Ивана, которая была неверно понята, тоской по дому названа, и то необъяснимое желание быть как можно ближе, что посетило перепуганного лягушонка в первую же ночь после оборота. Не помня себя, оборотень рванулся вверх, к поверхности, чувствуя, как поджались от волнения жабры, а холодная кровь обожгла всё внутри. Холодный воздух заполняет лёгкие. Лягушонок даже не успел понять когда же совершился оборот. Быстро глаза того находят, образ чей пред ними денно и нощно стоял. Вновь ресниц касаются капельки солёные, слезами именуемые. Кидается царевич болотный к застывшему у дерева Ивану. — Я так рад, что нашёл тебя, — шепчет низкий голос и тело, ставшее уже человечьим, заключают в крепкие объятия.И только теперь сказка для этих двоих начинается...