Howl

С французского «Haine» переводится как «ненависть». На французском «Haine» произносится с глубоким придыханием, тягуче, чуть горча на языке. «Haine» режет предложения, оставляя на них некрасивые швы, «Haine» дает оплеуху собеседнику, «Haine» оставляет ссадины на щеке. «Haine» неуправляемо, как сорвавшийся с цепи пес: вгрызается в десны говорящего, прокусывает губы, сцеживает кровь и оставляет после себя цепочку мелких следов ото рта до кадыка. Бадоу не умеет говорить на французском. Только почему-то, прижимаясь лбом к коленям, он шепчет «Хайне-Хайне-Хайне» с таким ожесточением, с каким говорят «Я ненавижу тебя». * Можно остановиться. В любой момент. Процесс можно контролировать: не обязательно разрывать его, не обязательно оставлять полосы на спине и животе. Можно затянуть ошейник, взмахнуть цепью, обхаживая выгнутые спины собственных желаний, и, с силой выпустив воздух, оттолкнуть Бадоу от себя. Можно не причинять ему боли. Можно не доводить до унизительной мольбы «Пожалуйста, пожалуйста…». Можно прекратить, услышав его сорванный голос. Но Хайне не хочет, а Бадоу не настаивает. Будто бы так и нужно: заставлять его страдать, а потом даже не извиняться, краем глаза смотреть на свежие раны, вытирать с обивки запекшиеся темные пятна и надеяться, что Бадоу понимает: это не со зла, это от большой любви. А их большая любовь требует больших жертв, она хочет быть увековечена, хочет быть на виду, эта любовь – кич, вызов, любовь-шоу; любовь, которая, вертя бедрами перед зеркалом, становится самым ярким впечатлением этих четырех стен. Если у стен есть уши, почему у них нет пальцев, чтобы позвонить в полицию? Почему они молча выслушивают эти бесконечные стоны вперемешку с криками? Или им, как и Хайне, нравится любоваться острыми лопатками и неровными фиолетовыми пятнами на позвоночнике Бадоу, которые выглядят так, как будто космос пытается порвать его изнутри и просачивается сквозь царапины? Если у стен есть уши, почему у них нет голоса, чтобы остановить Хайне? Или они, как и Бадоу, заставляют себя терпеть, до посинения закусывают губы и молчат, полагая, что в этом и заключаются отношения? У Хайне есть уши, глаза, рот, пальцы с обкусанными ногтями, но он доходит до этого спустя целый год после начала их опасной связи: - Это не может больше продолжаться, - он упирается локтями в колени и закрывает ладонями лицо. Щелчок зажигалки похож на выстрел пистолета, но вместо крови по дивану течет сизый дым. - О чем ты? – худая рука ползет к низу живота, любознательно трогая свежие укусы, нежно прикасается к краям ран, восполняя недостаток ласки. – Хайне? Детская защита: стряхивает белые пряди на глаза, сплетает пальцы в замок и утыкается губами в ладони, пытаясь заглушить реплику: - Я о… нас. Бадоу меняет позу, привставая на локтях, и склоняет голову набок. «Нас»? - С нами что-то не так? – по всему телу – кровоподтеки и синяки; Бадоу – это карта болевых точек, болевых рек, болевых впадин, болевых возвышенностей. От губ мало что осталось: пришла злая собака и немного поиграла со ртом Нэйлза, с удовольствием всадила клыки в его язык и даже поцарапала десны – злая-презлая собака, да-да, - и теперь Бадоу прикрывает рот ладонью, чтобы это зрелище не слишком травмировало владельца псины. Бадоу, в общем-то, апатичен к собственной боли, к собственному телу: от колена до лодыжки – красная полоска, этакая игривая деталь, выгодно контрастирующая с его белой кожей; ноги в полусогнутом положении, таз приподнят над диваном – Бадоу был бы готов качать мышцы, если бы только он мог прикоснуться ягодицами к дивану. - Определенно, - воспаленные глаза впиваются в лицо Нэйлза, пока тот ласково водит ладонью по своему торсу, изучая новые отметины. – Мы должны прекратить… это. - Опять? – нелепая попытка затянуться, не дотрагиваясь до сигареты, кончается гримасой боли; кисть изящно выгибается, выбрасывая окурок. – Надоедает это слушать, - Бадоу с заметным усилием поднимается: утомленная потрепанная проститутка поправляет колготки и взбивает волосы - Нэйлз пытается изобразить сексуальность и грациозность, ступая на носочках в направлении Хайне. Останавливается в нескольких сантиметрах перед ним, точно боится, что Раммштайнер прыгнет и загрызет, и все-таки несмело проводит кончиками пальцев по своему животу: «Смотри, я почти как новый!» – Все в порядке… Хайне поднимает голову и застывает, мучимый угрызениями совести и желанием приникнуть губами к отметинам, которые оставил зверь. Теплая ладонь гладит щеку, и псина привычно трется о руку: я был плохим, я опять был очень плохим, но ведь ты меня все равно любишь, правда?.. - Все в порядке, Хайне. Мне не больно, - он должен это сказать, потому что он всегда так говорит. Даже теперь, когда поджимает ногу, стирая стопой нитку спермы, перемешанной с кровью.. Он кажется очень чужим, когда так спокойно разговаривает, будто бы человек, не умеющий сдерживать свои эмоции, - кто-то далекий и незнакомый, будто бы Бадоу, так волнительно поджимая губы, может контролировать свою боль. Бадоу, между ягодиц которого проступает кровь, и Бадоу, который ерошит белые волосы, существуют в параллельных вселенных. - Тебе не идет волноваться за меня. - Замолчи, - рукой подтягивает Бадоу к себе за талию и прижимается зубами к ребрам. – Все в порядке… - впивается в кожу: язык грубо надавливает на ссадины, отдирая полоски запекшейся крови, и клыки, как будто пережевывая, раздирают раны. – Со мной все в порядке… Стоять трудно: ноги подкашиваются - Бадоу, зажмуриваясь, разводит бедра, присаживаясь на колени к Хайне, и вплотную пододвигается к его животу. - Хайне… - трется носом о щеку и кладет руки на плечи. – Ну что ты, все же нормально… - почесывает затылок, как чешут собак: лениво, едва перебирая пальцами, задевая ногтями, - и Хайне утыкается лбом в плечо, стараясь сдержаться, чувствуя этот тонкий аромат крови. Сейчас нужно остановиться, сохранить то немногое, что осталось от тела… Но Бадоу толкается в его пах и запрокидывает голову, подставляя шею для поцелуев. Хайне знает, что делает больно, обхватывая лодыжки и растягивая ноги в стороны, но Бадоу разрешает себя ранить, он хочет, чтобы его мучили – по крайней мере, именно так Хайне трактует его улыбку. – Хай… - проглоченное шипение – и Бадоу с шумом втягивает воздух, упирается стопами в диван, стараясь приподняться и избежать болезненного проникновения ледяных пальцев. Надо сдержаться, нельзя причинить ему страдания, но ноздри трепещут и зрачки расширяются от возбуждения: - Бадоу… - хриплый рык, и фаланги задевают вход, заставляя мышцы сжаться. – Впусти, Бадоу, - пальцы настойчиво трогают истерзанный анус, и ногти надавливают на сфинктер, выдавливая бурую кровь. - Пёс, ну что ты… - Бадоу ерзает, уходя от ладони, и Хайне сжимает бок, заставляя остаться на месте. – Хайне… - просто сказать «не надо». Открыть рот и сказать: «Прекрати, я больше не могу», - но язык Бадоу не знает этой реплики, горло Бадоу не знает этих звуков, и поэтому он произносит: – Давай, - выгибается и закусывает губы, пытаясь расслабиться. У Раммштайнера холодные ладони, холодные губы, вероятно, ледяное сердце – он жадно шарит по кровоточащему телу, подбирая языком тяжелые капли. И от этого Бадоу не испытывает ровным счетом ничего: ни возбуждения, ни наслаждения, ни чувства выполненного долга. У него не встает после этой смазанной прелюдии, но Хайне будто бы не замечает этого: плюет на ладонь и подмазывает ягодицы, быстрее двигая рукой под Нэйлзом. Бадоу не зажмуривается, только сдавленно охает, когда Хайне входит и плотно насаживает на член, прижимая к себе за ягодицы. «Сделай ему еще больнее!» - внутри Раммштайнера звенят цепи, и пес, принюхиваясь, голодно облизывается. «Сделай ему еще больнее!» - по-собачьи вылизывает подбородок и тянет за рыжую прядь, наклоняя для поцелуя. «Давай вымажем в дерьме все, что можно. Ни поцелуев, ни ласки, ни секса – только боль, боль, боль», - Нэйлз терпеливо открывает рот, давая обменяться слюной, и застывает, чувствуя, как язык проходится по небу и оттягивает щеку. Бадоу рассматривает муху, кружащую под потолком. Она, наверное, прилетела на запах гнили: в них с Хайне определенно что-то стухло, что-то умерло. Теперь приходится особенно плотно закрывать свою грудную клетку: сладковатый запах разложения просачивается через щели, и Хайне может что-то заметить. В груди – целое кладбище мертвых чувств и убитых детей сердца Бадоу. И над этими маленькими беззащитными трупиками, к ножкам которых привязаны аккуратные бирки «Нежность», «Любовь», «Забота», летают осы, отхватывающие куски несвежего мяса. Когда они были живыми, Хайне до них дела не было: отворачивался, избегал прикосновений, уходил сразу после секса, хрипло смеялся каждый раз, когда слышал «Возвращайся ко мне». И сейчас так невыносимо переживать это: все мертво, внутри – все мертво, и Бадоу приходится курить в десять раз больше, чтобы в дыме нельзя было разглядеть этих захоронений. Обморочное бледное солнце размазывает по стене светло-розовый отблеск; Бадоу создан для того, чтобы сгнить здесь: на бледной спине красным вспыхивают длинные полосы от ногтей – боль Бадоу под цвет заката, ее можно нарисовать, ее можно выразить. Эта боль осязаема, имеет солоноватый вкус пота, у этой боли есть имя: - Хайне… - и от нее не уйдешь: она мерзко вбивается в него, и с каждым новым неприятным хлюпаньем темно-коричневая вонючая жижа пачкает диван. Не думать ни о чем, ничего не представлять – скоро все закончится, Хайне будет выть и упиваться чувством вины, можно будет помыться… Кому нужно это самопожертвование? – Бадоу прогибается в позвоночнике и закрывает рот ладонью, болезненно ахая. - Я убиваю тебя… - Хайне скулит ему в шею, сминая пальцами ягодицы. – Я раздираю тебя на части, Бадоу… - несколько быстрых фрикций, и Хайне выпускает воздух через зубы: – Я не хочу так… Он хочет. Он хочет этого, - Бадоу безразлично смотрит, как Хайне оттирает от лобка разводы от кала и промачивает майкой липкое потное тело. Хайне хочет убить его, хочет выпотрошить, хочет оставить от него только горстку костей, чтобы потом плюнуть: «Я говорил тебе. Я говорил тебе». Бадоу был очень убедительным, правда. Обычно он похож на ребенка, ничего не принимает всерьез, истерично смеется, выворачивает руки… но тогда он был очень взрослым. «Послушай, Хайне… почему бы нам не попробовать быть вместе?» - и он поправляет наползшую на глаза челку, прикусывает губы и отворачивает голову. «Это ни к чему не обязывает. Просто иногда… давай иногда будем вместе? Я буду чесать тебя за ухом и мыть. Кормить. Буду даже выгуливать тебя». – «Ты ебнулся?» - он закуривает и откидывается на перила. «Что не так?» - «Мы не можем быть вместе». – «Почему? Почему? Почему?» - он улыбается и запрокидывает голову. «Ты пес, Хайне. Мне всего лишь нужно стать твоим хозяином. У меня будет своя собака, которая никогда не умрет и всегда будет ждать меня», - никаких возращений, никакого мата – Хайне молча смотрит на него и изучает расслабленное лицо. Тогда это не стоило ничего. «Ладно. Только все кончится очень плохо». Бадоу улыбался, потому что прекрасно знал: все кончится кошмарно. Бадоу любил его, как мог. Пока он обгрызал его пальцы, пока вгонял резцы в поясницу, пока отрывал куски кожи, Бадоу любил его, потому что хозяин не тот, кто наказывает, а тот, кто кормит. А потом Бадоу стал постепенно выгорать: вместо любви – раздражение, вместо ласки – горечь, вместо секса – подобие совокупления, в котором больно им обоим. Только тогда Хайне и стал возвращаться на ночь, укладываться рядом и ждать, пока Нэйлз пошевелится и тихо застонет от напряжения в растянутых мышцах. В Бадоу не осталось ничего, - Хайне натягивает джинсы и застегивает куртку, елозя ногтями по замку. Стоит посреди обгоревших остовов по щиколотку в пепле, растерянно смотрит по сторонам, но никто не идет на помощь. Самому приходится разрыхлять землю, посыпать хилые ростки серой кашей и собирать каждую каплю, чтобы полить ростки. После того, как от любви все сгорело, ему приходится на своих слезах и своем пытаться вырастить на этой скупой земле хоть какое-то чувство. Он стоит в жиже из собственной любви и боли и не понимает, откуда столько грязи. Бадоу прилагает очень большие усилия, чтобы испытывать хоть что-то. - Куда ты? - Я ухожу, - Хайне дергает за ручку двери и ищет по карманам ключи. - Куда ты уходишь? – Бадоу, поджимая губы, поднимается и делает шаг к прихожей. - Хватит! – реплика лучше любой пощечины – щеки Бадоу идут красными пятнами, и Хайне, вслушиваясь в свой голос, звенящий в комнате, сжимает кулаки. – Я отказываюсь в этом участвовать!.. Бадоу не спешит: он медленно подходит к шкафу, доставая из коробки пистолет, дует на ручку, протирает ладонью дуло и направляет ствол в грудь Хайне. - Я убью тебя, если ты уйдешь от меня, - первый выстрел попадает в плечо, и Раммштайнер даже не делает попытки увернуться: смотрит на узкие губы, обезображенные злой улыбкой. – Я буду убивать тебя раз за разом. После каждого твоего воскрешения, я буду харкать собственной кровью в твое паршивое лицо и убивать тебя, - Бадоу подходит ближе и аккуратно целует Хайне в подбородок, вслушиваясь в биение собственного сердца. – Я найду тебя и уничтожу, Хайне, если ты уйдешь… - Бадоу боится; кожа на плече Хайне медленно стягивается, закрывая рану. Бадоу боится, что человек, причиняющий ему боль, уйдет, ведь как тогда можно будет понять, что Нэйлз еще жив? – Пожалуйста, Хайне… «Нет», - Раммштайнер целует его и вкладывает этот ответ в рассеченные губы. «Нет». - Послушай, я же люблю тебя. Больше жизни, - пересохшие губы лопочут какую-то невнятную ложь. - Неужели этого недостаточно?.. – у Бадоу бегают глаза, пока он смотрит, как Хайне отстраняет его и открывает дверь. Этого слишком много, Бадоу. Чересчур. Невыносимо много. Эту жертву нельзя принять. - Лучше ненавидь меня, чем люби так. В сердце Бадоу может выжить только одно чувство. И это чувство заставляет его драть стены и выть по ночам. Бадоу боится одиночества больше боли.