* * *
Думосброс повис передо мной в воздухе. Я сижу на полу, под спиной у меня — мякоть диванной обивки, в руках — кофе, бесполезно тлеющая сигарета, в кармане — колба с его памятью. Это длилось так мало, что я не успел рассмотреть ничего конкретного. Только ощущение, только тень чувства — тоска, сумасшедшая тоска, щемящая сердце и сдавливающая виски. Это казалось перекрашенным много раз полотном — сначала там было ярое и кипучее, потом ненавистное и удивленное, потом смиренное и спокойное, а потом вот это безысходное. Можно поддеть ногтем, расковырять слои, препарировать, и именно это я собираюсь сделать. Я хотел знать, ради чего можно отказаться от свободы и запереть себя в аду. Воспоминания застыли на кромке стекла, будто цепляясь за нее, но я же настырный, я их вытряхну силой. Я помню, как Хагрид учил нас на уходе за магическими существами никогда не применять силу там, где можно взять лаской, но мне пришлось в этом разувериться, едва я рассыпался в сюсюканьях над милым котенком лесного льюрра — у прелести оказались пираньи зубы, но у меня была молниеносная реакция ловца, так что пальцы удалось сохранить. Вот и сейчас не хочется снова оказаться в дураках, а я отчего-то сразу знаю — покорежит меня эта затея знатно. Погружаюсь в морок, словно сую голову в облако. Северус Снейп смотрит на меня — и я смотрю. Мне, судя по всему, не больше пятнадцати, в тот год у меня была запоминающаяся дурацкая прическа. Я жду каких-то действий, слов, чего-то — но он просто следит за тем, как я бросаю в котел очередную дрянь, и сжимает пальцами деревянную столешницу, они из и без того бледных превращаются в белоснежные. Он щурит глаза, будто заставляет себя закрыть их, и выдыхает, когда получается. Воспоминания, в отличие от прямого вторжения в сознание, лишены эмоций. Просто сухое повествование. Это сбивает с толку. Потом это повторяется раз за разом. Он смотрит на меня в коридорах, в большом зале, на квиддичном поле, в классе зельеварения, его взгляд пылает и леденеет, сам он трясется и цепенеет, бросается из крайности в крайность. Я следую за ним и схожу с ума вместе с ним. Мы в его комнатах, кресло возле камина обнимает Снейпа высокой спинкой, он заметно пьян. Жмурится, мотает головой, выдыхает "убирайся из моей головы", и я пугаюсь — но потом вспоминаю, что он не может меня видеть. Но я вижу его, вижу, как он ловко выпутывается из одежды, снова падает в кресло — длинный, худой, жилистый, сухой, невероятно голый Снейп у меня на глазах начинает трогать себя сначала медленно и аккуратно, а вскоре и совершенно исступленно, сжимая челюсть, словно силясь похоронить нерожденный стон. Сперма падает ему на живот осколками речного жемчуга, он уничтожает ее, не открывая глаз, скатывается на пол, и я слышу, как он шипит: — Черт бы тебя побрал, Поттер. Пока достаточно. Определенно, хватит. Выныриваю, ловлю воздух сухими губами, смачиваю горло остывшим кофе. Думаю о чем угодно, только не о том, что только что видел. Курю, курю три подряд, вслушиваюсь в себя. Голоса в голове разделились на два лагеря, один истерично смеется, а другой собирает подписи в поддержку идеи напиться вдрызг. Но если пробиться сквозь это жужжание, то можно услышать настойчивое "это многое объясняет". Это и правда многое объясняет, и его обострившуюся ненависть на пятом курсе, и возросшую после. Наверное, она крепла вместе с его желанием нагнуть меня, и я, хоть и являлся ее адресатом, явно не был причиной. Он ненавидел себя за эту слабость. Но я никак не возьму в толк, отчего ради этого стоит запирать себя в Азкабане. Видимо, придется посмотреть еще пару серий. Я стою за спиной Снейпа, нас окружают черные скелеты деревьев, под ногами — заиндевевшие листья. Прошлый я бросаюсь в озеро с крестражем на шее (отвратительный идиот), но я не смотрю на себя, я уже знаю, что там все будет хорошо. Я смотрю на Снейпа, а он — соляной столб, пружина, взведенный курок; руки сложены на груди, возле сердца, и мне так дико видеть, как он бьется в лихорадке, понимая, что я могу и не выплыть, как он вскакивает, делает шаг из укрытия темноты, и в этот момент появляется Рон. Мы наблюдаем светомузыку со спасением, убийством души, братскими неуклюжими объятиями, наконец-то берег озера пустеет. Спина Снейпа встречает ствол дерева, и я еле слышу его шепот. "Живой, живой, живой, живой, живой". Я — живой. А потом отчет перед портретом Дамблдора. Похвала, опасения, "мальчик мой", пустая рама. Официальная часть мероприятия, видимо, закончена, потому что из ящика стола показывается бутылка огневиски и ворох газетных вырезок, на каждой из которых — я. И ясно, что это какой-то странный ритуал, потому что пальцы Снейпа привычно гладят бумагу, перебирают, выбирают любимые, а потом колдографии устилают стол, и я смотрю с них вникуда, но Снейп думает, что на него. Что хотя бы вот так я смотрю на него. Он пьет и молчит, и я привык к этому, потому что все эти воспоминания — миллион оттенков взгляда профессора Снейпа и ничего больше. Я все жду, что он изольет кому-то душу, и я смогу получить внятные ответы на свои вопросы, но с каждой секундой эта надежда умирает. Умирает ровно до тех пор, пока я не оказываюсь в камере Азкабана и не слышу прогорклый голос Люциуса Малфоя. — Северус, я отдам тебе все, только выйди отсюда и найди способ защитить их. — Мне ничего не нужно. Понимаю, что Малфой ведет речь о своей семье, пока еще остающейся на свободе, потому что вовремя слинять — тоже искусство. Отдаться в руки правосудия — жертва, которую Люциус принес, понимая, что никто особо не будет искать Нарциссу и Драко, если он сам окажется в заточении. — Всем что-нибудь нужно. Чего ты хочешь? — Все, чего я хочу — это покой и уединение, Малфой. — Так выходи, получай оправдательный вердикт и уезжай куда хочешь. Будешь один и в покое. Раздражение Люциуса почти осязаемо. — Я хочу остаться здесь. — Никак не придешь в себя из-за мальчишки? Ты мог бы получить его, тем более после такой жалобной истории он бы сам за тобой бегал! — Малфой, мы с тобой из разных миров. Ты не поймешь, что отнятое силой всегда отравлено. — Такие речи из твоих уст звучат нелепо, Северус. Дамблдор проводил пятиминутку моральной чистоты? — Мы с тобой, увы, ничего не знаем о моральной чистоте. — В отличие от него? — То, что когда-то я проявил слабость и поделился своими трудностями, не дает тебе никакого права обсуждать эту тему в столь вольной трактовке. Люциус молчит, Снейп тоже. Воздух напоен серебрящимся туманом его мыслей.* * *
Джош вваливается в квартиру, стоит мне открыть дверь. — Выпьем? Мы пьем, он болтает без умолку, что-то о недавно купленном артефакте для его коллекции, который он ухватил на аукционе, перебив ставку лупоглазого старика из Испании. Обиженно дует губы, заметив, что я витаю где-то далеко. Он богатый наследник омерзительно чистокровного рода, и ни разу в жизни, наверное, сам не вытер себе сопли. Если перетерпеть щебет и слюнявые поцелуи, то можно добраться до его классной задницы — круглая, налитая, податливая; он будет сладко стонать, когда я войду в нее, когда начну приколачивать его к полу, дивану, столу, не все ли равно; будет выгибать спину. Я схвачу его за волосы, сожму, потяну, не прекращая движения внутри, и он кончит просто так, без рук — завидую, никогда так не умел, видимо, его простата тоже магический артефакт. Но сегодня все идет не так. Темнота крадет краски и личины, щедро даря фантазии простор для творчества. И я, черт возьми, творю. Творю невообразимую хуйню — представляю на месте Джоша Снейпа. Я делаю это не специально, нет, оно само выходит, стоит мне немного отвлечься от механики процесса и отдаться эмоциям. Во мне теперь живут стоны Снейпа, я украл их, я вор, который украл у вора, но мне плевать, потому что я закрываю глаза и представляю, что это жадные руки Снейпа сжимают меня, что я погружаюсь в его горячий рот, в его раскрывшуюся плоть, и кончая, совершенно как он стискиваю зубы, чтобы не выдать своего сумасшествия. — Ты сегодня был особенно горяч. Джош натягивает штаны, собирает разбросанные вещи, которые в моей захламленной квартире выглядят до неприличия неуместно. Он никогда не остается после секса, так что я счастливо избегаю неловких объятий под жарким одеялом. Дверь закрывается, я приваливаюсь к ней, оседаю на пол. Чувствую вкус крови из прокушенной губы: горько, горько, мне теперь все горько; мне страшно, потому что я только видел, как Снейп смотрел на меня, но мне этого хватило, чтобы осознать, насколько он свихнулся, осознать и захотеть быть сметенным этим ураганом. Если не выживу — так хоть узнаю, каково это, когда тебя вот так... Последнее слово остается недодуманным, обрубленным, запрещенным. Последнее слово остается жить во мне.* * *
Кажется, будто Гермиона подпирает животом небесный свод. Я лежу на полу, возле раскрытого окна, пялюсь в него бездумно, там агонизирующее лето рвет жилы, из последних сил мажет все зеленью и синевой. — Гарри! Нет, ничего не хочу знать. — Гарри Поттер! Снова мимо. Мне в лицо выплескивается по меньшей мере океан ледяной воды. Лежать на мокром противно, так что встаю. — Ну вот, беспорядок навела. Теперь убирай. Гермиона испаряет воду, я оглядываюсь и замечаю, что у меня стало почти чисто — кружки вымыты, вещи разложены, пыль вытерта, проветрено. Пахнет свежестью, цветочным духом, сочной, только что срезанной травой. — Иди сюда, — она кивает на маленький обеденный стол, кое-как влезает в узкое пространство между ним и стулом, затихает. — Тебе бы поберечься, — с сомнением смотрю на ее огромный живот. — Куда уж, когда лучший друг — идиот. — Ты завела новых друзей? Ха-ха-ха или еще локальной войны беременных с похмельными? Улыбается, я наливаю себе стакан воды, плюхаюсь на жесткий стул напротив нее. — Гарри, что случилось? — С чего ты взяла? И она рассказывает мне чудесную в своем идиотизме историю о том, что Северус Снейп подал прошение о запрете моих к нему визитов и об отказе от защиты от обвинения в любом виде. — Что ты ему наговорил? — Гермиона успокоилась, глядит теперь участливо, словно не она носилась тут пять минут назад с дикими воплями и обещаниями спустить с меня шкуру, если я не подам признаков жизни. — Я ему не наговорил ничего. Дело не в этом. Он просто слегка сошел с ума. Ну то есть как слегка— окончательно шизанулся профессор. — Объясни толком. Это Гермиона, ей можно. Я объясняю. Я даже показываю ей. И еще свои воспоминания о ночи с Джошем-оборотнем, ставшим Снейпом. Чувствую себя как после исповеди, только еще не знаю, отпустят ли мне грехи, можно ли собирать чемоданы в рай? — Офигеть, — все, что она в состоянии выдавить из себя. — Вот и я о чем. Взаимопонимание вполне достигнуто, можно шагать дальше, взявшись за руки, будет не так страшно. — То есть он все эти годы... — Ага. — И отказывается выходить из тюрьмы, только чтобы быть подальше от тебя? — Ага. — Не понимаю. Ну прав Малфой, вышел бы, пошел куда глаза глядят, ты же не везде есть, ты очень ограниченный в пространстве человек. — Да и не в пространстве тоже. Вот ты говоришь "куда глаза глядят", а понимаешь, штука в том, что они у него только на меня и глядят. Я пересматривал его воспоминания раз десять. Его будто заклинило на мне, Миона. И он думает, что я не отвечу взаимностью на его страсть или что он вообще не заслужил после всего. Или хрен его знает, что он там себе думает, это же Снейп. Вот и сидит, перестукивается с Малфоем через стенку, просит меня к ним не пускать как особо опасного. — Мне кажется, не в этом дело, — она делает себе чашку чая, не вставая со стула, — пока он там, а ты здесь, у него остается надежда, понимаешь? Он же думает, что ты ненавидишь его или хотя бы презираешь, что ты уверен в его любви к твоей матери, а после такого открытия он станет тебе омерзителен. Он так мало любит себя сам, что не готов поверить в то, что кто-то его может полюбить в принципе, просто так, без взвешиваний его пороков и добродетелей... — Стой ты, никто не любит Снейпа, стой. Но я чувствую себя обманутым, ты права. После такой душещипательной истории его любви к маме эта страсть ко мне кажется совершенно ненастоящей. Может, он провернул это все, чтобы у меня взыграла жалость и я вытащил его всеми правдами и неправдами, без омутов, судов и сывороток правды? Может, ему есть, что скрывать? — Может, и так. Но подумай, Гарри, почему ты готов поверить в то, что он всю жизнь любил твою мать, которая, уж прости, мертва двадцать один год как, а в то, что он полюбил тебя — нет? — Потому что это не может быть так. — Ты не лучше него. Посмотри на себя, все эти твои связи на ночь-две, ты же никого не допускаешь до сердца, только до тела, потому что боишься. — Если ты намерена продолжать сеанс психологии, то остальное пришли с совой, пожалуйста. — Нет, — она примирительно поднимает руки, — нет. Просто мне кажется, что Снейп сошел с ума, полюбил тебя, обожествил и счел себя недостойным. — Тогда он больной. — Вы оба нездоровы. Сидим еще, чай льется рекой, курить при Гермионе нельзя, психовать тоже, а я очень хочу. — Его прошение уже одобрили? — Нет, будут рассматривать завтра. Гермиона сейчас занимает крайне полезную должность секретаря министра магии, так что мы всегда в курсе всех интересных дел. — Тогда прости, но мне нужно собираться. — К нему? Киваю, иду в душ, включаю воду, слышу, как Гермиона орет из-за двери: — Что ты ему скажешь? — Понятия не имею. Сущая правда.* * *
Азкабан теперь охраняется волшебниками, поэтому мне не составляет особого труда зайти туда во внеурочное время без пропуска — все знают, кто я, и не грех воспользоваться своим именем ради спасения человека от собственной глупости. Меня пропускают, я прошу привести мне Снейпа, как бы он не сопротивлялся, хоть под Империо, и занимаю привычную комнату для допросов, не знаю, куда себя деть, так что нетерпеливо курсирую между крошечным окном и противоположной ему стеной — четыре шага в одну сторону, четыре в другую. Слышу голоса, присаживаюсь прямо на шаткий деревянный стол. — Вот, мистер Поттер, — охранник заводит Снейпа, у которого на лице написано обещание мучительной смерти всем и каждому, принимавшему участие в этой возмутительной авантюре. — Сними с него наручники. Головой отвечаю. И мы остаемся со Снейпом вдвоем. На двери запирающее и заглушающее, потому что черт его знает, как пойдет. Меня начинает немного колотить, я достаю из кармана колбу, отдаю ему. — Это твое. — Вам придется помочь мне, Поттер. Я направляю поток воспоминаний к нему в висок кончиком волшебной палочки, слежу, как нити проникают сквозь тонкую кожу. — Мне кажется, можно уже перейти на "ты". — Неважно, что вы там увидели. Это вас не касается. Я знаю, что не касается, но я страшно хочу, чтобы коснулось, сейчас, здесь, меня уже трясет как от лихорадки, мне нужно, чтобы он... — Коснись меня. Он поднимает взгляд, он видит, что со мной, что я — видит и замирает, впитывает, заносит в картотеку новые данные. А потом пространство с глухим треском расходится пополам, мы оказываемся ближе близкого, он поднимает руку, но не решается, и тогда я беру его ладонь в свою, поднимаю, устраиваю на чуть колючей щеке. Раз, два, три, четыре, пять — спустя тридцать восемь он оживает, движется рукой в волосы, а потом на шею, а потом на ключицы, а потом снова на лицо, на лоб, на глаза, на губы, я ловлю его палец, затягиваю в рот, мокро обвожу языком. Во мне растет что-то, уверенность, знание, будто я выпил целый котел феликс филициса и теперь был ведом какой-то высшей силой. И эта высшая сила заставила меня найти рот Снейпа, целовать его, пока в ногах не появится ватная слабость, притянуть его голову на плечо, дать нам обоим отдышаться. Он какое-то время еще в трансе, иначе как описать его состояние? Это благоговейное, тихое, сводящее с ума "наконец-то, рядом, мой, да, да" в разных вариациях на ухо, я глажу его по спине, успокаиваю или успокаиваюсь сам — еще загадка. — Что, Поттер, так понравились картинки? Вот, потихоньку приходит в себя. — Нет, сэр. Омут крадет большую часть, а так как вы в принципе немногословны и не привыкли выражать эмоции, то можно сказать, что я больше догадывался, чем видел. — Вот и хорошо, — он не отстраняется, так и согревает дыханием мое плечо, я так и блуждаю руками по его телу, — но это ничего не меняет. — Знаешь, давай ты сначала дашь мне воспоминания для суда, а потом мы все обсудим, когда тебя выпустят. Куплю пока большую кровать. Ты хочешь с балдахином или без? — Что? — Кровать, говорю, какую покупать? Вместо ответа мы снова сталкиваемся губами, и где-то на периферии сознания проносится мысль — я же маг, я эту кровать потом трансфигурирую, если ему не понравится. — Ты же не думаешь, что я посвящу жизнь ублажению тебя и молитвам с благодарностью за такое счастье? Я, Поттер, вполне способен справиться с собой, много лет у меня это получалось. — Гарри, — говорю, протягивая ему колбу, — это мое имя. Гарри. Он берет, смотрит на нее, на меня, и я так хочу, чтобы он решился. Мне нужно, чтобы он решился.* * *
Я встречаю его возле зала суда, обнимаю — ничего лишнего, конечно. Рон, Гермиона и младенец в коляске ждут нас на улице, поздний сентябрь еще щедр на тепло. Рон и Снейп разговаривают, это выглядит очень смешно, будто танцы на минном поле, и я закусываю губу, чтобы не разоржаться вслух. Солнце неуверенно трогает Снейпа за волосы, касается лица и открытой шеи, украшенной шрамами, и мне внезапно хочется спрятать его от лучей, потому что слишком живы воспоминания о том, как я сам был этим солнцем всего однажды и очень давно. Я не отрываю глаз от него — от всех его ипостасей, слившихся наконец-то в одного человека. — Гарри, ты смотришь на него так же, как он на тебя в воспоминаниях. Наверное, это заразно. — Что заразно, Гермиона? — Любовь. На мою удачу в коляске оживает Кристиан, и Гермиона переключает на него всю свою заботу. Молодое семейство вскоре сворачивает налево, а нам идти прямо. — У меня маленькая квартира, — предупреждаю я, — но если захочешь что-то изменить, то пожалуйста. Мне все равно. — Я поживу у вас первое время, пока не пойму, что делать дальше. Закатываю глаза. В этом деле главное терпение и немного умиротворяющего бальзама в чай. Трачу ровно сорок секунд на полноценную экскурсию по дому. Снейп уходит в душ, плещется там добрый час, мне не жалко, просто забавно. Я тоже люблю воду. Готовлю сэндвичи и варю кофе, который успевает трижды остыть, прежде чем уважаемый гость решает почтить меня своей компанией. Чинно сидим, едим, пьем, любо-дорого посмотреть. Достаю склянку с умиротворяющим, делаю большой глоток прямо оттуда. — Что, так плохо, Поттер? — Меня зовут Гарри, можно уже наконец запомнить? — Брошу на это все свои силы. Я максимально спокойно встаю из-за стола, ставлю в раковину чашку, оглядываюсь в поисках сигаретной пачки, не нахожу, вспоминаю про Акцио, ловлю ее на подлете. Сажусь на подоконник открытого настежь окна. Юные сумерки охотно гладят мое лицо свежим ветерком. Бросаю взгляд на Снейпа, и замираю. Он, кажется, не дышит, не моргает даже, и мне тревожно под его взглядом. — Ты чего? Он встает, подходит, утыкается лбом в плечо. — Прости, я знаю, что дурак, просто привык не подходить, привык следить издалека, а когда появляется опасность, то вот... — Какая опасность, Северус, ты о чем? — я правда не понимаю, где он усмотрел угрозу моей жизни. — Подоконник, окно открыто, мало ли. — Второй этаж, я вполне сносно стою на ногах и сижу на заднице, ты с ума сошел? — А ты еще не понял? Я понял. Это дико, он такой взрослый шпион за всеми и ото всех, а передо мной — вот так. Я даже не знаю, какие подобрать слова, не знаю, стою ли я этого, заслужил ли. — Почему? Почему я, почему? — Думаешь, я не задавал себе этого вопроса тысячи раз за прошедшие годы? Видимо, это мог быть только ты. В глазах щекотно, в горле тоже, и в груди, и я смеюсь, плачу, выбрасываю сигарету, встаю на ноги, тяну Снейпа за собой в спальню. Он не сопротивляется. Мне нужно — и я снова не помню слов. Нужно одной темноты, одной тишины на двоих, нужно отсутствие разговоров, нужно говорить, я очень глуп, мне все нужно проговаривать, лучше — письменно. Ложимся, обнимаемся, переплетаем ноги, руки, губы, он шепчет, я слышу его усмешку: — Все-таки с балдахином купил. — Романтично же. На этот раз мы целуемся неторопливо. Избавляемся от одежды осознанно, рассматриваем друг друга, дарим мурашки и дрожь, забираем на память родинки, шрамики, впадинки. Притираемся, Снейп подо мной, обхватывает ногами, я чувствую его член своим, целую его лицо, обвожу языком сосок, потом второй, дую — он чуть выгибается, стонет, наконец-то он стонет. Ниже, ребра, живот, налитый член, его возбуждение пахнет терпко, сладко, и я беру его в рот, я хочу попробовать, я должен — но он тоже должен видеть, понимать, что все это правда, что наконец-то все сбылось, и я здесь, с ним, совершенно бесстыдно отсасываю под аккомпанемент его внезапно хриплых бессвязных слов. Работаю рукой, пока языком нахожу вход в его тело, нахожу и целую, влизываюсь в него, проникаю внутрь самым кончиком, и Снейп уже кричит, хватает меня за волосы, плечи, я еле разбираю за всем этим оркестром бездыханное: — Возьми, сейчас, ну же! Смазка греется в пальцах, наношу ее аккуратно, проникаю в него, стараясь не причинить боли, но он сам подается навстречу, а потом еще, еще, еще, морщится, требует большего, еще большего немедленно. — Будет больно, ты же совсем не готов. — Я потерплю, привыкну, не могу больше ждать. Глаза горят в густых сумерках, волосы разметались по покрывалу, рот ищет воздуха. Никак не могу сдержаться, целую его, устраиваясь между ног, удобно укладывая его на спину. Понимаю, что он снова захочет видеть все происходящее. И не могу его за это судить. Я бы тоже захотел. Проникаю медленно, это пытка, тест на выдержку, экзамен на сдержанность. Но проваливаю его не я, а Снейп, насадившийся до упора одним толчком. Шипит, замирает, больно, я знаю, ты обещал потерпеть. А потом он расслабляется, я поначалу двигаюсь осторожно, а потом, когда вижу, что все в порядке, выключаю "стоп". Отпускаю себя. Мы рычим, хватаем друг друга, я нахожу его член, сжимаю, двигаю рукой в такт с бедрами, а он вдруг обхватывает мое лицо ладонями, так нежно, что перехватывает дыхание. — Гарри. Это словно триггер, меня уносит, я выпадаю из реальности на добрую вечность, а когда прихожу в себя с последним судорожным толчком внутри его тела, то мы оба горим, кончаем, хрипим, мы оба живы. Очищающее уничтожает следы, забирает запах, чуть горьковатый, соленый, густой. Но мне не жалко, потому что я вижу, что выиграл, вытащил счастливую карту, сорвал джек пот, вижу по блуждающей улыбке, понимаю, что сам ничем не лучше. — Как мальчишка, — Снейп глядит на меня тепло, спокойно. — Не такой уж я и мальчишка, — оправдываюсь. — Да я о себе. Хорошо.* * *
Мы разворачиваем бурную деятельность. Перебираемся в дом побольше, устраиваем в подвале зельеварню, Снейп берет заказы, варит что-то и варит, иногда до самой ночи. В нем поселился азарт, он распробовал жизнь, и теперь спешит вкусить ее. Я наблюдаю за этими метаморфозами чуть насмешливо, но внутри у меня радость и странная гордость, я пытаюсь утянуть его из лаборатории в спальню, когда время переваливает за два часа ночи, прихожу, обнимаю сзади, целую, а он отпихивает меня, совершенно по-снейповски выдает: — Тебе заняться больше нечем? Всех преступников переловил уже? Уйди, не мешай. Но я не сдаюсь, целую его снова, он уступает мне пару миллиметров себя, и я радуюсь даже этой крохе завоеванной территории. — Сядь, не мешай. Я скоро. Слежу за ним, зрелище захватывающее и возбуждающее, его длинные пальцы творят магию без магии, он сам — магия, подчиняющая меня себе, меняющая все вокруг. И когда он добавляет в котел последний ингредиент, гасит под ним пламя, удовлетворенно кивает, я уже рядом, хватаю его за руку, тяну за собой, он почему-то поддается. А дальше когда как. Мы едим, я рассказываю что-то про аврорат, он отвечает историями про заказчиков, обсуждаем книги, сидим на диване, прижавшись; идем в спальню, это так привычно спустя столько времени, но я каждый раз раздеваю его, будто разворачиваю самый ценный подарок. Гермиона смеется, говорит, что мы со Снейпом — безумная пара. Рон ничего особо не говорит, предпочитая считать нас кем-то вроде особо близких друзей, делящих жилище, ну а мы при посторонних не проявляем нежных чувств. Так что все в порядке. Иногда он замирает, каменеет, я отчего-то мгновенно это ощущаю, будто между нами натянута нить — от сердца к сердцу. Достаточно коснуться, чтобы привести его в чувства, дышать с ним, сказать какую-нибудь глупость вроде: — Мне сегодня приснилось, что мы с тобой птицы. И он снова становится собой, саркастичной невыносимой задницей, сошедшей с ума по такому дураку, как я. И не знаю, за что мне это, за какие заслуги или в кредит, может, с меня потом за это спросят, но плевать, я буду готов расплатиться за нас чем угодно, лишь бы слышать его шепот в темноте спальни еще много-много лет, еще вечность, еще одну жизнь. — Это мог быть только ты, Гарри.