Я прихожу с дождем

Куросаки Ичиго хмурится. Подобно сердитым низким тучам, накрывшим ныне город. У Ичиго нет для этой поры иного настроения, как впрочем нет поводов для радужной улыбки и в погожий день. Дождь всегда тяготил его. Давил воспоминаниями снаружи. Захлестывал изнутри. Дождь давно виделся ему лишь метафорой личных слез, которые бывший герой мог себе позволить в такие редкие угрюмые дни. Редкие для него в этом мире. В его же душе — беспрестанные. Ичиго сразу же морщится от болезненных ассоциаций, изгибает рыжие брови, будто в вечной муке, и возрождает скорбную поперечную складку меж ними. Она уродует его юное чело, как та молния, что разрезает небосвод. От вспышки света и удара грома парня передергивает. Оборачиваться на звук воровато, настороженно, поспешно — уже что-то вроде рефлекса, а сомкнутые в неисправно-прямую линию губы ― диагноз. У Ичиго в бликах грозы отображается единственная и пожизненная эмоция на лице ― недовольство. А в сердце барабанит, заглушая непогоду, отвращение. К себе, к миру и к дождю. Угнетенное состояние, задумчивая тоска, беспричинное унынье, тихое отчаяние, мрачное настроение и пресыщение жизнью ― в словарях его ставшее обыденным состояние зовется «черной меланхолией», ну, а Куросаки кличет ее сестрой: за много лет он успел сродниться с нею. У них даже фамилии схожие. Чернота является для Ичиго знаковой. Не напрягает и не смущает даже. В огромной полупустой квартире она бархатом устилает редкую мебель, а по углам прячет демонов Ичиго, которые также не желают отпускать его и упрямо переезжают вслед за ним с места на место. В голове у поглотившего саму смерть теперь много «соседей». И порой жаль, что от них не скрыться так же просто как от родных, друзей, товарищей, знакомых… Огонек зажигалки и выпущенное шипение газа нарушают черноту внезапно. Черт, а такой соблазн взять и остановиться на этом… Но Ичиго как никто знает, что конец здесь ― лишь дверь в иной мир, поэтому синие языки пламени быстро вырываются из горелки и лижут донышко металлической турки. Ичиго хмыкает: жизнь свою он хрен кому подарит. За окном полночь. Темень на кухне. Но для двадцатой чашки кофе на сегодня действия доведены до автомата. Ичиго с закрытыми глазами отмерит нужную дозу, по запаху определит ее готовность и от кайфа закатит глаза, как только коснется губами этой густой манящей дряни, пахнущей не то в памяти, не то в чашке остатками прошлогоднего виски… То были знатные времена, но и сейчас он до сих пор в поисках новых впечатлений. Кто-то называет их удовольствиями, недосинигами же ― средством забвения: от того, что он видел, порой глаза выдрать хочется, или же сожрать вместо сахара тонны героина. Но Ичиго никогда не сдается. Это его величайший талант. Оно же — роковое проклятье. В поисках утех Ичиго заправляется последним глотком кофе и рвет на груди рубаху. Звук ударившихся о кафельную плитку пуговиц теряется в новом ударившем раскате грома. Гроза подбирается ближе, тучи спускаются к городу ниже, дождь играет все громче и громче по крышам домов, а бетонная высотка, возвышающаяся над ними, будто маяком притягивает эпицентр бури. Неистовая, взбесившаяся, неуправляемая, истеричная ― она так бьет в потолок последнего этажа, что не впустить ее невозможно. И Ичиго дергает оконную раму на себя. За распахнутым окном рыжие молнии полосуют небо цвета индиго. Ичиго нервно убирает прилипшие к лицу удлинившиеся волосы цвета небесных зарядов и стягивает с плеч рубашку тоже синюю. Гладкую кожу колют ворвавшиеся струи, и вмиг намокшая, она ловит отблески зарниц каждым мускулом рельефного тела. Ичиго закусывает озябшие губы и чувствует каждой клеткой бег сотни тысяч сладострастных мурашек, да только нет сейчас в дожде ничего сексуально-памятного. Промокнув до нити, отрезвив слегка мысли и тщетно прождав удара шаровой молнии в солнечное сплетение, рыжий неспешно отходит назад. Рама тарахтит о стену, требуя, чтобы ее закрыли, но парень равнодушно пересекает комнату. Босые ноги его, статного и высокого, не издают ни звука при шагах, точно он и не человек больше. Дух или кошка ― не иначе, а может где-то посредине между ними. Ичиго скользит по кафельному полу гостиной с грацией молодого льва, лениво покачивая бедрами и играя мышцами на разрисованной тушью спине. Он гордо держит голову, плюет на озноб и струящиеся капли по торсу, и тянется к айфону, подключенному к массивным колонкам музыкального центра. Сейчас он точно согреется. Кнопка «Play» взрывает разом тишину и темноту. Танцевальные ритмы ударяют в стекла посильнее громовых вибраций, басы заставляют пульсировать пол как перед землетрясением, а громкая, зажигательная музыка забивает уши и все сознание, будто пустофицирующей массой. Да, это то, что нужно, довольно заключает Ичиго, закидывая голову назад: сегодня ему хочется быть сумасшедшим под стать своему пустому. Сегодня, в эту дождливую ночь, ему точно не будет холодно, одиноко, страшно и ужасно тоскливо. Музыка подходит. Классная. И Ичиго, как в подтверждение, охотно кивает, ловя такт за тактом. Взмах головой влево, вправо ― длинная челка бьет по щекам и орошает каплями дождя еще скованные плечи. Те движутся в рваном ритме туда-сюда, по прямой, совсем не синхронизируясь с плавными покачиваниями бедер. Ноги Ичиго только разогреваются, приноравливаются к грядущему сумасшествию, разогревают мышцы, ускоряют крови бег и согревают босые крепкие стопы, прикипевшие к стилизованному под узор и холод мрамора полу. Музыка набирает обороты, а самоконтроль их сбавляет. Что-то другое ― озорное, свободное, отрывное ― Ичиго потихоньку, но выпускает наружу. Он прибавляет движений: прогибается в позвоночнике сильнее, подается всем телом за рывками беспокойной головы, которая чеканит каждую ритмичную нотку. Когда перед проигрышем темп волнообразно сменяется, тело Ичиго пускается следом ― он вскидывает руки вверх, покачивается из стороны в сторону, и это что выглядит, что ощущается жутко эротично. Но лишь на пару мгновений. Припев у этой зажигательной песни отсутствует, но зато мелодия такая, что устоять невозможно и хочется прыгать, как заведенный, на пружине или батуте, без остановки. И ко вскинутым рукам рвутся ввысь ноги. Рыжий прыгает, как заводной мячик: на месте, из стороны в сторону, и вокруг своей оси. У него будто крылья за спиной вырастают, а земное притяжение отказывается действовать, и бедный меланхоличный парень перерождается, вырываясь позабытым, но искомым огоньком наружу. Дальше он не сдерживает себя. Танцевать нужно только начать, а после… пошло оно все к черту. Он забывает обо всем. Движется как хочет, тянет лыбу, слышит бешеный ритм собственного сердца, вторящему песню и берется подхватывать простые слова, плюя на то, что дыхание сбитое ― ему дышится сейчас более, чем легко. Сейчас ему и живется вроде неплохо. Песня возвращается к плавности, к окончанию, но Ичиго, вместо того, чтобы прослушать весь заготовленный плей-лист нажимает на «Replay», зацикливает композицию по кругу и продолжает понравившееся сумасшествие снова. Это здорово, это реально здорово ― не думать ни о чем, растворяться просто в ненавязчивых словах и цепкой музыке, а не в тяжких думах и не отпускающих воспоминаниях. Ичиго перепробовал против них кажется все, но его личная танцплощадка ― едва ли лучшее, до чего он додумывался прежде, ведь в отпадной эйфории клубного пляса он находит то, что желает: он забывает и забывается. Перестает ассоциировать себя с тем, кем является, и просто получает массу удовольствия. ― Да, да, да! Ичиго дергается как ненормальный. Уже теряет беззвучность в ногах и не сдерживает в легких радостных криков. Соседи? Побоку. Дождь? Да пошел он! Одиночество? Ну и хрен с ним. Прошлое?.. Его нет. По крайней мере сейчас. Когда никто его не может остановить. Он затанцует свое проклятое прошлое до смерти этими самыми ногами, что не знают покоя, будто взбесившись. Ичиго мотает головой в разные стороны; руками прокручивает, куражит, требуя у колонок не сбавлять звук и темп; его бедра неудержимо выписывают дуги, покачиваются, подаются вперед. Ичиго прыгает, и пританцовывает, кружится и неистовствует, закидывая голову, будто в нереальном экстазе. Волосы, давно просохшие от дождя, теперь мокрые опять — от динамического удовольствия, и так смешно щекочут лопатки, словно в них не крылья вживили, а тысячу бабочек, доводящих кожу до состояния невесомости, тело — до приятной истомы, а до беззаботности — сердце. Нет, это в сотни раз круче, чем секс! Эти дикие, необузданные танцы сродни десятикратному оргазму, и Ичиго лыбится, как кайфующая нимфоманка. Он дышит сдавленно, закрывает глаза, чувствует, как по позвоночнику скатываются бисеринки пота. Он вцепляется пальцами в волосы и ощущает под ладонями, какие же горячие его полыхавшие щеки. Он и сам весь горит. И хочет. Ему даже смотреть не надо, как торчат от нахлынувшего удовольствия и быстрого темпа соски, какой струной вытянут его пресс, и как напрягся от пропекаемого жара низ живота вместе с занывшим пахом. Рука сама соскальзывает вниз, движется по телу так же неотвратимо, как поется в песне, и, нырнув под ослабленный ремень и тугую резинку, начинает помогать поймать ритм незадействованному доселе участнику его дикого наслаждения. ― К черту! К черту! К черту! ― Ичиго с силой жмурится, трет второй ладонью веки, вдавливает ее основанием до боли глазные яблоки и рвет пальцами мокрую от пота челку. ― К черту! К черту! К черту… ― Ичиго задыхается. И от танца. И от самоудовлетворения. И эти два безумия сносят башню окончательно… …но в дверь так некстати вдруг звонят. Рыжий шипит. Закусывает губу до крови и дергается, раньше времени изливаясь. Сердито утирает кровь со рта рукой, но чувствует свой вкус и запах, и новая волна ностальгии охватывает его еще больше не к месту, чем внезапный нежданный гость, так нахально требующий к себе внимания. Ичиго практически на сто процентов уверен, что это соседи, поэтому слегка приглушает звук на центре, хотя он не из тех, кого интересует чужое мнение и трогают какие-либо претензии. Ему хорошо. И точка. Сейчас, во время ненавистного дождя, он готов взорвать всю Японию, лишь бы ему позволили унять пустоту и боль, выедавшую его изнутри особенно в такие моменты. В дверь снова звонят, а после еще и стучат для верности: не кулаком или с ноги, но все же настойчиво и громко. Если бы Ичиго не был так расслаблен, то кому-то бы точно не поздоровилось, но сейчас все, что ему хочется, просто избавиться от ненужного объекта, который вновь тревожит его жилище. ― Да в чем дело? ― открывая тяжелую дверь, он бросает лениво, чуть ли не зевая, но застывает, как вкопанный, едва завидев на пороге гостя. Без своей полосатой шляпы, которую Ичиго проклял сотни раз, с промокшими от проливного дождя и оттого прилипшими ко лбу, носу и щекам волосами, тот выглядит необычно. Вернее, необычайно. ― Ты? ― получается не так радостно, как устало. Тело все еще подвержено жару заводного танца, а в голове звенит после оргазма. У Ичиго нет сил, чтобы пререкаться, поэтому он просто выдыхает протяжно: ― Фу-ух, я знал, что ты и здесь меня найдешь… Куросаки просто поворачивает обратно в квартиру и включает в коридоре свет, даже не приглашая войти, зная наперед, что это полноценное вторжение. И в его новую квартиру. И в его очередную новую жизнь. ― У тебя новая тату? ― Урахара Киске слишком наблюдателен, чтобы упустить любое изменение в человеке, которого знает столько лет и довольно хорошо, особенно когда тот так беспечно подставляет его взору голую, беззащитную спину. Ичиго машинально проходится пальцами по еще припухлому бугорку на шее под затылком, поддевая длинноватые пряди стрижки. Там и впрямь совсем недавно появилась надпись: «Слезы и дождь». Слишком символично. Как и другие его татуировки, появляющиеся по одной каждый год, с тех пор, как Ичиго решил скрыться от всех на свете. Теперь их шесть. Киске следует за парнем и с интересом разглядывает лоснящуюся влажную спину. Он знает все его татуировки наизусть, может на глаз сказать, сколько в повзрослевшем мальчишке веса и роста, однако он не перестает поражаться, как раз за разом Ичиго меняется душой. И вовсе не в лучшую, оптимистичную сторону. Опершись спиной о стену в гостиной, Ичиго кивает гостю на широкий диван. Но тот усмехается лишь знакомой немногословности и невозмутимо шествует мимо ― прямиком к окну, которое давно пора было бы закрыть, чтобы окончательно не затопить дождем съемную квартиру. ― Яре-яре, знаешь, Куросаки-кун, так недолго и воспаление легких подхватить? ― беззлобно журит его старший товарищ и подходит ближе. В ответ на него смотрят затуманенным взглядом потемневших карих глаз, что не может не привлекать его внимания. Рыжий в принципе не может не привлекать к себе чьего-то внимания, а сейчас ― раскрасневшийся, со взъерошенными волосами, блестящей от пота кожей, приоткрытым ртом и расширенными зрачками он не только волнует кровь и мысли, но и заставляет волноваться. ― Ты снова под кайфом? ― Урахара враз меняется в лице и бесцеремонно берет парня за подбородок, всматриваясь своим рентгеновским оком в самую душу. Куросаки сердито отбивает руку и оскаливается: ― Придурок! Знаешь же, что я бросил еще два года назад! ― Два? ― наигранно удивляется Урахара и тужится к этому спектаклю припомнить указанный момент. ― Верно. В прошлом году был алкоголь, а за год до травки ― обычные сигареты. До них экстремальные виды спорта. А самым первым твоим развлечением был… безостановочный, животный секс. ― Урахара отходит к дивану и, откинувшись на спинку, смотрит на парня и лукаво, и пытливо: ― Что же на этот раз, Куросаки-кун? Какой новый кайф ты нашел себе, чтобы отвергнуть то, что не забыть? Ичиго ожидаемо фыркает, точно оскорбленный тигр: ― Сам догадайся. Иль глухой? Киске, прислушавшись, кивает одобрительно. Более того, поднявшись на ноги снова, проходит к музыкальному центру ближе и рассматривает на полках сверху неплохую коллекцию компакт-дисков. ― У тебя интересное собрание. ― Киске, вытаскивая одну из коробок, извлекает CD и вставляет тот внутрь проигрывателя. ― А мне станцуешь, Ичиго? ― поворачивает он лицо к тому и усмехается нахально. Ичиго рыкает от мгновенного раздражения: ― Подсматривал, значит, сволочь? ― Ага. Целый час. За твоим окном… ― признается Киске откровенно и с некоторой досадой окидывает взглядом свою промокшую насквозь одежду. Встретившись с невольным удивлением в глазах Ичиго, он убирает наверх напитавшуюся дождем челку и в два счета оказывается перед рыжим. ― Твое танцевальное безумие ― самое сексуальное, что я видел в своей скучно-долгой жизни, ― шепчут его губы заигрывающе на ухо. Ичиго краснеет в тот же миг. Ичиго хочет заехать этой наглой морде в нос. Ичиго хочет завалить этого дятла и колотить кулаками, пока не избавится от припадка собственной ярости. Да только не прошло и шести лет, как шляпник перестал вызывать в нем подобные грубые рефлексы… Посему он тянется к его губам. Мучительно медленно, не без издевки, где-то в отместку, а где-то в насмешку. Они стоят друг друга ― два испорченных героя, два циничных синигами, две гребанные легенды на просторах всех рас и миров. У Киске звучно расцепляются уста, и вздох предвкушения вырывается из них наружу, что служит сигналом Ичиго остановиться. Очень вовремя кстати, чтобы проучить этого наглеца, у которого такие загребущие руки, сжавшие его так жадно вокруг талии, и у которого в штанах настолько выпирает, что даже невооруженным взглядом видно. На диске ― смена композиций. И что-то в ней цепляет с первых строчек: ― Я ключ от замка в твоем доме… Это так… правдиво. О них обоих. Песня клевая, под стать, и Ичиго решает не терять возможности совместить приятное с полезным. Вцепившись в футболку Киске на талии, он медленно берется напирать, заставляя своего гостя попятиться обратно к дивану. Усадив зрителя, Ичиго отступает от него на пару метров и замирает на миг, чтобы прислушаться к новой мелодии. Нечто вязкое, тянущееся, обволакивающее, сексуальное. Психоделическое, наркотическое, пьяное, застилающее глаза, думы, совесть, и плавящее кровь. Ичиго покачивает бедром вбок, следуя крадущемуся, витиеватому мотиву, и прогибается в обратную сторону, сделав телом умопомрачительную волну специально для Киске, который заметно сглатывает сразу же ― он ведь не теряет из поля зрения ни единого сантиметра этого прелестного юного тела перед ним. Рыжий довольно усмехается, надменно вздергивает подбородок. Он перекатывается на носках и берется подергиваться в такт этому музыкальному дурману. Подняв руки и запустив пальцы себе в шевелюру, Ичиго начинает копировать движения похожие на фрикции ― они как ничто подходят под рваный, покачивавшийся темп песни с восточными нотками и духом хиппи. Ичиго и впрямь чувствует себя раскрепощенно, иначе он бы не вилял так завлекающе бедрами и не двигал бы тазом так пошло вперед и назад, заставляя бронзовый атлас своей кожи вместе с золотистым пушком внизу живота так распущенно волновать срамные фантазии Киске. Фантазии Киске и впрямь опережают время. Несмотря на то, что на Ичиго он глядит слишком самоуверенно, то было лишь напускной игрой. Внутри него все так и клокочет, а хваленая выдержка с каждым новым прогибом сексуального танцора трещит по швам все сильнее. Киске хочется сорваться с места в любую секунду, повалить Ичиго на пол и повторить эти наглые движения уже самому. С ним. Так. Чтобы мелкому засранцу неповадно было шутить с опасными взрослыми… А Ичиго только этого и добивается. Медленно, но уверенно сводит с ума наставника. Пряча ликующую усмешку, он томными от собственного желания глазами смотрит на того из полуопущенных век и мокрых ресниц. Чем, естественно, провоцирует еще больше. Чем, естественно, заводит чрезмерно. Чем, естественно, так и манит к себе присоединиться. Потанцевать… не вертикальные танцы. ― Лучше выключи свет, так все выглядит лучше… ― шепчет Ичиго, вторя словам песни, и кивает Киске на выключатель. Тот в игру включается, но не спешит выполнять ее условия быстро. Ичиго шикает на него, и Киске улыбается, сдается, выключает свет и крадется обратно. В полутьме из рассеявшегося дождя и проступившего на небе месяца он приближается к парню все ближе и ближе, не сводя глаз и не медля больше ни секунды. Урахара ухватывает за ремень джинсов Куросаки, прижимается плотно к паху своим ноющим от желания членом и слегка склоняет голову набок, будто ждет ответной реакции. Но они оба такие упрямцы, что быстро сговориться у них редко случается. Рыжий нарочно томно трется носом по его шее: ― Я пахну самым одиноким человеком из живущих неподалеку? ― Нет, ― усмехается Киске загадочно. ― Тогда как ты находишь меня постоянно? ― Ты же знаешь: мы друзья с тобой до конца наших дней. Ичиго заходится лисьим смешком: ― Это угроза? То, что ты не оставишь меня никогда? ― Куда бы ты ни пошел, куда бы ни повернулся, я всегда буду там. ― Потому что ты лезешь на стены без меня? ― нагло вопрошает Куросаки и смотрит соответственно: ― Если ты идешь повсюду за мной, то я ― в твоей голове, в мозгах, в твоем черепе. Хоть вскрой его ― я буду там, верно? ― Я вовсе не против этого, ― признается Урахара и скользит руками по его спине, обвивая крепко и прижимая к себе все еще покачивающегося в танце любовника. Они синхронно приоткрывают рты, обмениваясь дыханием одновременно со взглядами. Серые глаза привычно хитрые, всё знающие, всё предвещающие наперед. А в карих ― сплошная загадка, непредсказуемая эмоция, затаившаяся страсть. У разморенного Ичиго глаза магнетические, дурманящие, алкогольные ― уж если кто попал к ним в сети, то не выпутаться. И Киске давно увяз в зависимости этих очей. И давно уже грезит по ночам рыжими прядями, накручиваемыми себе на пальцы. И часами смотрит на вытатуированные на запястьях два иероглифа любимого имени. А еще не перестает искать этого неугомонного мальчишку, который так отчаянно хочет сбежать от себя самого. Да только от него, Киске, вряд ли когда-либо сможет… Ичиго прав. С его появлением апатичная жизнь закостеневшего торговца на этом закончилась. Тренировка? Пожалуйста. Восстановление сил? На здоровье. Банкай за три дня? Йоруичи в помощь. Что еще? Сенкаймон? Гарганта? Печать для Айзена? Поиск союзников? Проход в Дворец Короля Душ? Убийство Яхве? Спасение мира вместе? Все. Будет. Сделано… Ичиго абсолютно прав: Киске и впрямь лезет на стены без него, а потому готов сделать для солнечного мальчика все, что угодно, только бы не отпустить его от себя. Потому и сдерживаться давно нет нужды. Когда карта гения бита, желания уже не скрыть, а чувства не вытравить ни одним заклинанием. Вот он ― всего в паре сантиметров, но если пересчитать их миллиметры ― это кошмарно много. И Киске решительно подается вперед, в порыве помутненного рассудка тянется к прикушенной губе, красноватой от размазанной по ней крови, и сокращает наконец-то до конца то губительное расстояние меж ними, что разделило их вновь. Рыжий уже чувствует чужие губы на своих, но вдруг раскрывает рот пошире, не давая увлечь себя в поцелуй. Киске машинально повторяет, но Ичиго с упорством раздвигает губы еще и захватывает Киске сам. Тот слегка удивлен, но вовсе не противится, передавая инициативу где-то даже с удовольствием. Ичиго ведь это нравится: его глаза тут же туманятся неприкрытым вожделением. Ичиго хочет. Хочет Киске. Его губы, тело, душу, и сердце на закуску. И Ичиго не противоречат — позволяют делать все, что он хочет. Чувственно выстраивать ритм под сексуальную мелодию. Тянуть губы партнера на себя, царапая их зубами и зализывая укусы. Скользить вглубь рта, обвивать своим языком чужой и посасывать с жарко-жадным придыханием. Ласкать в обычном поцелуе слишком возбуждающе, чтобы быть реальностью ― та вдруг взяла и опоясала их музыкальным флером, превратив показательное выступление в танцы на двоих. Киске утягивает парнишку за собой в сторону удобно расположенного поблизости дивана, но Ичиго даже с места не двигается за ним; напротив, сам подталкивает Киске вперед и упирает его спину в стену, максимально, до стонов, углубляя свой поцелуй в желанный рот. У шляпника блаженный, просто отпадный вид, и Ичиго в который раз благодарит дождливую погоду за ненужность панамок перед зонтиками, хотя хочется все же думать, что это полосатое «убожество» сняли специально для него. Чтобы вот так беспрепятственно наблюдать за подрагивающими в удовольствии светлыми ресницами. Чтобы вот так здорово наслаждаться прикосновением ко лбу непослушных жестких белесых волос. Чтобы вот так запросто кончить во второй раз, глядя просто на него, близкого и нужного, знающего о нем все наизусть. ― Быстро ты… ― Урахара бесстыже усмехается, вытаскивая руку из джинсов Куросаки и поднося большой палец к его губе, оттягивая ее вниз и целуя попутно. У Ичиго нет сил ответить. Он опьянен экстазом и просто смотрит затраханно на более опытного Киске. Тот снова целует его. В уголок глаз, заволоченных эхом экстаза. В полыхающую румянцем щеку. В краешек рта, пахнущего уже не кровью, а солоновато-горьким привкусом его естества. ― Ты хочешь попробовать сегодня по-другому, я знаю… ― шепчет в поцелуй Киске, окуная в слюну Ичиго не только язык, но и пальцы. Тот облизывает их обильно, но и заметно прикусывает. В одурманенном страстью и мыслями взгляде вспыхивают яркие, хищные огоньки. ― Не лезь в мою голову, ― огрызается парень. ― И не решай за меня. Отныне я сам буду указывать, что делать. ― И скользит вниз, обнажая сантиметр за сантиметром молочную кожу тела Урахары и покрывая ее поцелуями от подбородка до пупка. Куросаки замирает у пояса джинсов и поднимает глаза на застывшего в выжидании любовника. Тот нервозно усмехается, чуть заметно скрипя зубами из-за издевательской остановки, совершенной поистине в его стиле. Урахара чуть слышно рыкает, когда чужая рука касается его плоти не напрямую ― все еще через ткань, готовую и без того треснуть по швам в любую последующую секунду. Но кое-кому плевать на это. Куросаки медленно поднимается с колен, прижимается к груди Урахары, смотрит тому в лицо с наглостью и начинает неторопливо поглаживать давно вставший член. Киске выдыхает в сторону. Закрывает глаза от столь редкой в его эмоциональном лексиконе злости. Закусывает губу и сам трется о ладонь Ичиго, ускоряя темп. Они в унисон вторят колыхавшимся тонам, раздающимся в колонках. Глюкнувшая система и зациклившая их нарочно на одной и той же песне, доводит обоих до исступления и помешательства. Ичиго забирается в чужие тесные боксеры, обхватывает рукой внушительный орган и… смилостивается над чуть ли не кричащим от бессилия Киске. Он целует его в губы, пальцами двигаясь интенсивнее и динамичнее. До кульминации скоро, но куда приятнее доходить до нее вместе. Ичиго стягивает с бедер свои джинсы вместе с бельем и обхватывает крепкой рукой уже два ствола, размазывая смешанную смазку по головкам и заставляя кровь в набухших венах разгорячиться до предела. ― Умпффххх… ― выдает что-то совершенно несуразное Урахара. ― Хха… Хха… Хха… ― Куросаки лишь тяжело переводит дыхание у его уха, уткнувшись лбом в стену. Их тела содрогаются в такт, и ноги отказывают работать у обоих. Урахара в обнимку с Куросаки сползает на холодный каменный пол, температуру которого они ощущают, словно из-за забытья. ― Было бы неплохо переместиться, ― все-таки тактично намекает Киске, окончательно придя в себя. ― Обойдешься, ― огрызается Ичиго и, наспех разостлав на кафеле промокшие темно-зеленую куртку и черную футболку любовника, перекатывает на них Киске. Сам нависает сверху, с раздражением избавившись от своих и его штанов. ― Я хочу тебя немедленно, понял? Урахара ухмыляется, проводит пальцами по его щеке, убирает нависшие на его по-детски милое лицо волосы, проводит бережно по нескольким сережкам в его ухе: ― Так значит, мой любимый мальчик вырос? Несмотря на ироничный смешок, Куросаки теряется. В серых хитрых глазах ― абсолютное счастье, будто Урахаре только что планету в подарок вручили или притарабанили в лабораторию «Хаббл». ― Киске, почему ты появляешься именно тогда, когда ты мне так нужен? ― вдруг спрашивает совершенно серьезно Ичиго, приближая максимально лицом к лицу. ― Может быть потому, что мне не хочется, чтобы ты плакал, м? ― Именно поэтому ты приходишь каждый раз с дождем, находя меня даже на краю света? В ответ ― лишь кивок и легкий поцелуй, обласкавший дыханием губы. Ичиго поднялся на локтях и недоуменно посмотрел на любовника, чуть взметнув брови. От этого его лицо из привычно-хмурого сделалось удивительно-ясным, юным и почти не отягощенным тем грузом, которые они несли на двоих. Убить Яхве и разнести Общество Душ подчистую ― вот что сделали их банкаи, на совести которых остались тысячи невинных жертв вместе с такой требуемой от них победой очередного недобога. Урахару спасал от пережитого цинизм. Куросаки ― игра в него. Но они оба не могли забыть того, что случилось. — Киске, что мы творим? Это все иллюзия и мы в ней просто тени. — Нет, — мотает тот головой и гладит по щеке мирно, — мы — дым. Тянущийся, наркотический, пьяный, все обволакивающий и застилающий глаза, думы, совесть. — Мы словно плавящиеся свечи? Когда это закончится? — Никогда. Потому что мы — пламя. Неугасимое, животворное, путеводное, непобедимое и извечное. — Да уж, мы ведь чертовы гении? Долбанные уникумы. Монстры… — закусывает нервно губы Ичиго. — Нет, мы — несчастные души, созданные не для себя и отвергающие собственные жизни и удовольствия. — Киске, мы с тобой ископаемые, — с грустью смотрит на него парень. — Нет, Ичиго, мы — две легенды, — поправляет его наставник и навешивает словами в сотый раз то самое бремя, от которого не спрятаться, не укрыться. Киске тянется с поцелуем к болезненно искривленным губам и пытается отогреть их от холодной истины. Ичиго не сразу же, но отвечает. Тянется руками к плечам Киске и обнимает их так крепко, будто хватаясь за спасительный зонт в минуту сокрушительного ливня. ― Знаешь, дожди и понедельники иногда меня убивают, — признается он попутно, прижимаясь к пульсирующей венке на шее Киске, слегка прикусывая его нежную кожу. — Но не сегодня точно. ― Ичиго приподнимается и смотрит снова серьезно, не дичась: ― Я буду нежным, как ты был, ― шепчет он в тишину, а она отзывается эхом, подобно грому, вторя его непомерному сердцебиению. Киске улыбается только, чуть кивает и пытается расслабиться. Ичиго юркает вниз, покрывая грудь и живот любовника поцелуями, и считает удары его пульса подбородком, останавливаясь у паха. Облизав пальцы и одновременно взяв в рот вновь возбудившегося Киске, Ичиго синхронно начинает водить языком по его члену, а пальцем — в тесном плену мышц. Когда с проторенной дорогой находится заветная точка, Урахара дергается будто от удара молнии и хватается за рот ладонью, испуганно косясь на кайфовавшего Куросаки. С полуопущенными веками и приоткрытым ртом, тот взирает на него вновь с заводящей похотью, внимая завороженно все звуки из их вселенной. Тихий дождь затихает за окном, а под руками хлюпает все громче, но Ичиго куда больше вслушивается в вибрирующий бархатом голос в груди Киске, который тот так тщательно, хоть и тщетно пытается сдерживать. С упоением глядя на разморившегося и распалившегося партнера, Ичиго слегка задирает подбородок и, взяв Киске под колени, подтягивает того к себе. Пристроившись меж молочно-белых ягодиц, парень нежно и неторопливо входит, как и обещал, попутно поднимая и насаживая Киске на себя до конца. Обняв того за спину, Ичиго с удовольствием ныряет в кольцо рук, обхвативших его страстно за плечи. В благодарность за заботу и внимательность Киске сам делает первое движение бедрами навстречу, всем видом своим показывая, что чувствует себя вполне комфортно в новой роли, если это до сих пор смущает его повзрослевшего парня. Ичиго кивает, довольно усмехается и толкается вперед, срывая хрип с губ, прижимавшихся к его виску. Черт, все-таки все идет не так уж и здорово. Решив не изобретать ничего нового, Ичиго показывает Киске на ухо и заставляет прислушаться к музыке, ведь та как ничто иное настраивала на должный и темп, и настрой. Такая до абсурда эротичная, созданная явно в парах кальянового дыма, она создана, чтобы расслаблять тела и оголять инстинкты, запирая мысли на засов, а тревоги развеивать дурманом. Слегка разведенные колени одного, крепко обнимавшие бедра другого: оба двигаются синхронно и навстречу, поддаваясь ритмике первобытных барабанов и наркотического голоса, напевавшего им об их одержимости друг другом, заставляющей лезть на стены, когда они врозь. Неторопливые толчки сменяются более резкими, глубокими, проникновенными. Хриплые вскрики и сдавленные стоны начинают услаждать слух взаимно. Ичиго, уравнявшийся в росте, в весовой категории и в правах с Киске, теперь сжимает того в своих руках властно и страстно, плюя на их прежние отношения как наставника и ученика. ― Ичиго… постой… Ичиго… я не могу больше… ― сладкий голос Киске втекает сиропом в уши и льется в самую душу, а после стекает и вниз живота, где сейчас собрались все чувства и эмоции. ― Погоди, Киске, ― Ичиго перехватывает его пульсирующую жаром головку и чуть сжимает, запрещая изливаться в гордом одиночестве. Киске стонет натужно, кусает за плечо немилосердного любовника, и тут же, обхватывая того покрепче за шею, упирается коленями в пол и принимается сам насаживаться на горевший, пульсирующий в нем член. Ичиго охотно подмахивает ему, придерживая под ягодицы и регулируя нарастающий бешеный ритм. Не совладав с собой, рыжий откидывается на спину, хватая животом обжигающие капли наслаждения Киске. Свой же белесый след удовольствия он видит растекшимися струйками по бедрам приподнявшегося над ним любовника, который просто не успел соскользнуть… Упершись руками в тяжело вздымавшуюся грудь Ичиго, Киске, сам содрогаясь еще в страстных конвульсиях, не сводит с усмехавшегося лица любимого мальчика и своих переполненных радостью глаз. Ичиго так мало нужно для счастья и в то же время так много, чего порой даже Киске не в силах ему дать. Всегда чистое голубое небо над головой. Затихнувший едва начавшийся дождь. Полная изоляция, но с одним-единственным человеком. А еще никаких войн, требующих от него смерти других и своей собственной. ― Я люблю тебя, Куросаки Ичиго, ― склоняется над ним Урахара Киске. Его наставник в прошлом. Боевой товарищ по жизни. А в быту ― просто обыкновенный любовник, приходящий к нему с каждым проливным дождем, чтобы скрасить выбранный путь одиночества героя. Они не строят иллюзий насчет своего будущего. Пара легендарных синигами просто не имеют роскоши принадлежать только самим себе. Однако они надеются, что когда-то их оставят в покое: друзья и враги, только не дожди, справлявшие по ним проводы. Проводы по их усопшим душам, но не по озябшим сердцам — в непогоду они так и тянутся друг к другу, словно магнитом, как бы далеко ни находились.