Иуда знает

Иуда любит наблюдать за Иисусом, как тот жестикулирует, пытаясь объяснить последователям очередную простую — с его точки зрения — вещь, как смешно хмурит брови, когда сердится, как заливисто смеется над глупыми шутками Петра, складывает руки в молитвенном жесте в моменты размышлений, и нервно теребит полы белой рубашки. Иуда пытается подобно губке впитать в себя Иисуса: его голос, привычки, движения, сеть еле заметных морщинок в уголках бесконечно добрых глаз — потому что знает, такие долго не живут. Слишком много пророков и божьих сыновей повидал он за свои неполные сорок, и все их истории, такие героические и уникальные по началу, почему-то имели абсолютно одинаковый конец. Иуда раз за разом пытается объяснить это Христу, но тот лишь грубо отмахивается от Искариота. Если бы не какая-то безнадежная грусть, плещущаяся на глубине расширенных вопреки яркому свету зрачков, Иуда бы решил, что Иисус настолько же глух и слеп, как и его последователи. Но Иисус наоборот видит все слишком ясно. Вести дела с каждым днем становится все труднее, Искариот выкуривает по две пачки за день, но даже сигареты не могут заглушить иррационального чувства тревоги, усиливающегося ежеминутно. Пытаясь успокоиться, он раз за разом пересчитывает золотые монеты из ящика для пожертвований: раскладывает их на столе аккуратными кучками по понятной лишь ему системе, а потом срывается, опять перемешивает их, разрушая стройные блестящие башенки, и начинает свои подсчеты с начала. Конечно же, он не слышит, как в это время другие апостолы сплетничают в полголоса за его спиной, мол совсем уже старина Иуда на своих деньгах помешался, скоро его учитель взашей его прогонит, так и надо старому златолюбцу. Иуда — паршивая овца в банде воинственных святош: из него подростковый максимализм выбили еще в шестнадцать в подворотне, недалеко от школы. Иногда он, проводя языком по сколотому зубу (единственному напоминанию о том злополучном вечере), неистово, исступленно мечтает о том, как было бы славно так же, со всей силы приложить великого Христа головой о кирпичную стену, чтобы тот больше никогда не заикался о Боге, Мессии и проклятых римлянах. Пошел бы по отцовским стопам, мастерил бы всякую деревянную мебель: столы, стулья, табуретки, шкафы, книжные полки, в конце-то концов — и не создавал людям лишних проблем. Нашел бы себе нормальную девушку, а не эту разукрашенную шлюху Магдалину, что все время вьется вокруг него в последние дни, постригся, подарил бы Иуде по старой дружбе собственноручно вырезанную березовую ложку, развел огород, купил бы красный велосипед и кривоногую таксу, а дальше набившее оскомину «долго и счастливо» во всех его вариациях. Мечты так и остаются мечтами. Запах отчаянья преследует: у Марии Магдалины слишком терпкие духи, ими пропитывается вся штаб-квартира, Симон, Петр, Иисус и даже сам Иуда. Он подолгу стоит в душе, пытаясь смыть с себя приторный аромат, раздирает кожу мочалкой до крови, но все еще чувствует его. А Мария смеется, морщит аккуратный носик, кривит пухлые губки. Она кажется каким-то эфемерным существом, нимфой, случайно забредшей в круг грубых, суровых мужиков-революционеров. Плавные движения, нежный голос, грация трепетной лани — Иуду этим не обмануть, он видит лживую дрянь насквозь. За одну ночь она получает гораздо больше, чем триста монет, которые стоит то несчастное ароматное масло. Её пускают по кругу, имеют в самых разных позах тысячи мужчин, а она имеет наглость лобзать своими грязными губами Иисуса, самого чистого из всех, кого когда-либо знал Искариот. Такие как Мария легко могут погубить учителя, уничтожить репутацию, не моргнув и глазом. «Сын бога и проститутка: что их связывает?» — Иуда уже видит перед собой яркие, мерцающие заголовки газет. Только Иисус ослеплен, одержим, крепко пойман в путы ночной бабочки. Лишь его пылающий гневом взгляд, не дает Иуде спустить распутную девку с чертовой лестницы. «Кто ты таков, чтобы судить ее?» — практически кричит Христос, отталкивая Искариота от себя и Магдалины, и смотрит на девушку с такой нежностью, с какой не смотрел никогда и ни на кого. Иуда по привычке впитывает в себя и этот взгляд тоже. И только потом понимает, что от чего-то задыхается.