Женщины

Я - художник. Нет, не тот чудак, перепачканный краской, который выходит из мастерской в сопровождении потоков пропитавшегося маслом спёртого воздуха и с задумчивым взором творца. Даже не тот, что художник "с большой буквы", потративший не один десяток лет на совершенствование своих навыков, а посему, по праву задирающий нос к самому потолку, цепляя отваливающуюся огромными клочьями побелку. Простой такой художник. От слова "худо", как говорится. То и дело совершенствуюсь в наплевательстве на анатомию или в пренебрежении фактурой и формой. А мне-то оно зачем? Я ж для души творю. А моя душа не прихотлива в искусстве. Она, как бездомный щенок, всё тянет в рот, с аппетитом причмокивая да блаженно закрывая глаза. Сижу, сжимая дрожащими руками карандаш. Весь перепачканный искрошившимся о бумагу грифелем да черной пастой вновь потёкшей ручки. Вот же бедолаги. Даже облапанные всеми моими пальцами верные спутницы не в силах стерпеть столь мрачный творческий порыв. То и дело текут, марая все рабочее место то синими, то черными цветами. А я и к порядку-то не прихотлив. Потекли - и черт с ним! Позже приберу. Так и сижу по несколько часов, не отрывая взгляда от очередного детища криворукого, но от того не менее высокомерного засранца. Это я о себе, если что. Я, может, и не мастер. Но рисунки у меня, знаете ли, прекрасные. Особенно, если их суть заключена в женщине. Женщины... Часто меня спрашивают: "Почему женщины? Почему нагие?" А я лишь улыбаюсь да смотрю на свои изломанные каракули. Смотрю, изучаю, а потом с вполне серьезным видом отвечаю на вопрос. И, знаете, с таким тоном, словно ответ был очевиден. "Ненавижу я их", - произносят губы, а рука точно и плавно тянется за чёрной шариковой ручкой, которая оставляет самые тонкие из наблюдаемых мной в канцелярском магазине линии. Вопросов больше, вроде бы, и нет. На меня просто обижаются, оставив в полном одиночестве. Женщины... И вот я опять придаюсь ненависти так, как могу делать это лишь наедине с застывшим на выбеленной бумаге телом. Грубым нажимом перекрываются карандашные жирные и смелые линии черной как смоль пастой. Чаще всего я пишу шариковой ручкой, но в редких случаях мой выбор падает на гелиевую. В чём разница? Если присмотреться, то шариковая ручка блеклая. Ненавязчивая. Тело, исполненное такой ручкой - утонченное. Оно не кричит и не играет с тобой своими переливами, оно просто прирастает к бумаге. Бездвижно. Именно в этой позе. Именно с этим выражением лица. Такой рисунок способен быстро надоесть. Гелиевая же ручка - кричащая. Более толстые играющие на свету линии, до боли напоминающие латекс. В таких линиях рисунок преображается. Больше секса, больше движения, больше раскрепощенности. Я стыжусь брать гелиевую ручку. Это словно исповедаться перед самим собой, мол, смотри, я люблю секс! Люблю игру тела! Люблю всю эту грязь, оставленную чертовой гелиевой ручкой. Неприемлемая честность в собственных же глазах. Зачем мусолить одно и тоже из рисунка в рисунок? Всё и так было единожды запечатлено. И так, штрих за штрихом, линия за линией изливается моя ненависть, надругиваясь над бумагой. Конечно, иногда мне задаётся еще один вопрос. Он задается робко, возможно, даже с каким-то недоумением. "В чём твоя ненависть", - спрашивает наивный некто, разглядывая под разным углом моих малышек, облаченных в костюм Евы. Выполненные гелиевой ручкой куда чаще притягивают взгляд, играя своими формами в чужих руках, пока я, стоя в тени, подавляю рвотные позывы, пиком которых желает стать весь шквал обрушившихся на меня чувств, включая ревность и чувство собственного превосходства. Но я же сильный. Я выпрямляюсь, убирая с лица гримасу отвращения, вальяжно обхожу собеседника и как можно равнодушнее смотрю на свой ужасный с точки зрения профессионализма рисунок. Долго изучаю его, анализирую вновь, словно бы это и не моих рук дело. Словно я не причастен к рождению этого анатомически неверного кошмара. А потом, крепко взяв подбородок в оковы большого и указательного пальца, выплевываю как можно спокойнее тройку слов, о том, что моё творение молчит. И я не лгу! Вся моя ненависть улетучивается, когда красивая до неимоверности женщина выполняет одну наипростейшую в мире вещь. Молчит. И каково мое разочарование, когда этот искрящийся силуэт, испещренный тонкостью линий и желанностью рельефов, открывает рот, изрыгая из своего нутра весь свой поганый внутренний мирок, наполненный самой скверной дрянью, самым отвратным хламом, которого только мог понахвататься человек на этой социальной свалке. В такие моменты я улыбаюсь. А внутри что-то ломается, как карандаш, который я с остервенением и злобой сжимал в запачканных грифелем и чернилами пальцах, рисуя что-то опошленное, но молчащее. Но ничего страшного. Я же... художник. И я способен нарисовать себе такую женщину, за которую не будет стыдно...