Лекарство от хандры

Somebody mixed my medicine Somebody's in my head again Somebody mixed my medicine again, again(с)

Приходит осень, её потихоньку заносит сладким и мягким снегом, а у Шляпника начинается хандра. Она очень рыжая и будто всё про него знает, когда он тихим нетвёрдым шагом крадётся в дом, полный чайных сервизов, шляп и немыслимой пустоты. Тает на языке, мягкой карамелью скользит и путается в волосах. Не отмывается. Не пропадает. Шляпник не умеет грустить, он просто и бескомпромиссно страдает, а Алисы всё нет и нет. Она как зима, всё кричит о ней – и молчит, Террант чистит уши чаем и оборачивается через шаг, чтобы никого сзади не увидеть. И немножечко умереть. Чтобы никто не заметил. Мартовский Заяц приносит свой март на лохматых потёртых плечах старого сюртука и неловко смеётся на стылом пороге, от которого больше не пахнет чаем. Шляпник зачем-то не открывает дверь. Он не любит этот её умирающий скрип. И, наверное, не стоит лишний раз её тревожить. Пусть спит до весны. Заяц неловко топчется за ней, исколов все лапы о щербатые доски, и уходит – выругавшись названиями чайных плантаций, угрюмо и так нелепо, что ухо Шляпника примерзает к двери. Жаль, что Мартовский март принёс, но совсем не Алису. Она похожа на весну и веселье, но всё-таки не совсем. Ах, если бы кто-нибудь в Стране Чудес мог просто взять и принести Алису, украдкой, нелепо морщась, поправляя потёртый фрак… Соня молчит в чашку, уж она-то знает, что тут за дело, и это действительно задевает её за живое; она приходит к двери, и молчит, и не смотрит в окна, у неё замерзает хвост, а глаза становятся такими несчастными и большими. «Не глупи, Шляпник, не глупи. Приходи, Шляпник, приходи», - заклинанием, развевающим низ у ночной рубашки с пятнами чая. Алиса смеётся где-то, она как бабочка, как снежинка – и совсем не здесь. И поэтому надо молчать. Вдруг придёт. Когда зимой все умрут, прокрадётся в стёкла и будет плясать, как пламя свечи. Соня уходит, Шляпник трогает дверь отросшим ногтем – бедняжка стонет и поскрипывает, переворачивается на другой бок и затихает. В спячку впала. Ей уже время. Сладкий снег идёт, и Брандашмыги по лесам уж совсем сникли. Идёт ночь. Идёт смерть. Идёт зима – а может, само время. Оно несёт морозы и карамель, подарки и лёд, снег и сопли из носа. Но Шляпник не ждёт. Не это. Он ждёт Алису, но Алиса не хочет, чтобы её ждали, она как весна, и как чай, и как замёрзшие бабочки. Окно всегда открыто, у чучела ворона хитрый взгляд, Шляпник прячет ноги под одеяло и ест сладкий снег вёдрами, как мороженое, пока горло не начинает саднить, а в ушах не поселяется звон. Шляпник знает, кого ждёт и не дождётся. Но ещё кое-кто придёт. Очень важный и очень гордый, Соня ищет его по лесу, сбиваясь с лап и теряясь в сугробах, ведь Алисы – они уходят, но есть кто-то наоборот. Мартовский Заяц несёт ему весть, и март падает с его плеч, тонет в снегу, прорастает цветами и слякотью, пока его не подберут и не понесут дальше-дальше-дальше, пока он не захлебнётся холодом насмерть, чтобы никогда больше не наступить. Белый Кролик считает время, снежинки, зиму и, будто бы невзначай, перья воронов, кружки чая, он считает, что нужно сниться, что всё придёт, что Алиса тоже… Зима длиннее, чем эта скука, а ведь ещё только осень, осень... Птицы клюют червей и поют отходную Шляпнику: бедный друг, старый друг, у него рыжая тоска, спасайтесь, летите, сейчас всё сгорит, он сгорит, его шляпа… Нет сна и покоя нет, то ли зубы разнылись, то ли чай не даёт заснуть, то ли сны ждут плохие во тьме, будто Бармаглот. Шляпник видит в себе пожар, он горит, он кричит, и ожоги его спины вновь ведут войну, как королевы всех цветов и оттенков. Скоро смерть, скоро мрак, а Алисы нет, и она кажется чем-то маетным, эфемерным, умирающим, будто бабочки, будто свечи, будто вороны и столы… Но не кошки. Кошки не умирают. Кошкам смерть лишь по брюхо, а то и ниже, и если кошки чего-то хотят, то они получат, а если обидятся, то вовсе и не навсегда. На жизнь. Но их ведь аж целых девять. Шляпник медленно цедит последний чай, тысячу лет назад заплесневевший в самых дальних шкафчиках дома, и кого-то очень ждёт. Не Алису. Он ей болеет, отчаяньем и тоской, а ещё надеждой, ах, этой пленительной надеждой… А ещё он всего лишь ждёт. Терпеливо и очень строго, пока чай не остыл и не прокисли сливки, пока сладкий снег оскомину не набил. «Кошки приходят, когда хотят», - говорит Чешир из-за двери, и Шляпник не хочет ему ответить, но просто надо, а губы не разлепить. Слиплись они. От снега. И горло совсем простыло, и в чае плавает муха, и мир весь покрылся дымом, сгорел в огне. «Но ты ведь кот». «Попрошу без оскорблений, я Кот. И закрытые двери мне совсем не нравятся». «Но ведь она уснула». «Что за глупости, нет… И вправду. Всё-то у тебя не так, Шляпник, да? Надеюсь, окна ещё не умерли от тоски?» «Пусть так, одно из них должно быть открыто». Снежным снегом, мягкой мягкостью, тавтологией с тавтологией Чешир проскальзывает в любую щель, во все сразу, растворившись в киселе неба. Он несёт с собой рыжие листья и новый чай, а ещё запах прелости и уюта, и всё сразу становится не так тоскливо. И чучело ворона на столе испуганно прячет взгляд, пока синие полоски мимоходом отрывают ему голову и выкидывают в окно. Вместе со снегом, плесенью, грязью, мухами… «Запустил ты себя», - доверительно сообщает. «Так ведь не для кого и жить». «Ну а я?» «Я для тебя джигу-дрыгу танцую, а вот жить для этого совсем не обязательно». «Скелет, танцующий джигу-дрыгу? Что-то здравое в этом есть… Шучу, разумеется. Жди, замороженный и хандрящий дурень, где-то у меня тут были парочка птичек-мышек, задолжавших свои никчёмные жизни, намурлычу тебе пару вёдер кипятка. Ванна, надеюсь, есть?» Шляпник ворчит, что, мол, выискалась хозяйка, что налили бы лучше чаю, что сладу никакого нет с лохматыми всякими и дурными, но плетётся послушно в кладовку и выволакивает на свет божий виды видавший алюминиевый таз, пыльный, заросший паутиной… Чешир фыркает и позволяет себе возмущённо (наигранно) помотылять хвостом. Пока Шляпник, высунувшись из открытого окна, чистит в лёгком снегу таз, Кот разбавляет воду и что-то под нос мурлычет. Действительно, как хлопотливая жёнушка. Но он вовсе и не такой. Просто пока ему нравится эта игра. И Шляпнику, вроде, тоже. Чешир вежливо отворачивается к столу, когда Террант начинает раздеваться. Откидывает грязную одежду, с ногами залазит в таз, поливает себя, отскребает всю лень и грусть. Вода действительно обжигает, даже разбавленная, но это вовсе и не больно, даже приятно. А Кот тем временем что-то там суетится – кажется, в медной раковине, поставленной просто для красоты, разводит огонь и что-то на нём жарит. Шляпник не смотрит. Во-первых, ему нестерпимо, он не умеет, он так боится пламени и жара. А во-вторых, что немаловажно, Чеширу он доверяет почти совсем. И пахнет довольно вкусно. А если что, окно всё ещё открыто, снег под рукой… почти. Шляпнику никогда не приходило в голову задуматься, как Кот превращается в относительно человека, почему он это делает и откуда у него вообще такие умения. Есть и есть. Это как ворон и письменный стол. Сколько не бейся, ответа нет, так к чему хлопоты? Даже и не вспоминается, пока уверенные руки не ложатся на голую спину. «Не потереть?» «Если настаиваешь». И тишина. Не зимняя, нет в ней холода, темноты… даже Алисы нет. Только какое-то смутное ощущение, будто бы всё это не очень правильно, но вполне безумно. То есть, всех в Стране Чудес устраивает. Чешир обводит пальцами каждый шрам, трёт кожу до боли, до красноты, потом целует и даже облизывает. У него свои методы. И помогают же – Шляпник забывает о хандре, об огне, об Алисе, а ещё вряд ли вспомнит даже своё имя или прозвище, но это уже побочные эффекты. «Расслабься, чайный», – слова надавливают на напряжённые мускулы и глухой вибрацией отдаются в самом большом ожоге на спине, будто всё ещё тот пожар. И Шляпник становится тише, будто меньше ростом, он боится сделать что-то не так, он ждёт, что же будет дальше… А Чешировы прикосновения очень похожи на чай – мягкие и целебные, чем дальше, тем больше хочется. …Это странно – бояться огня и чувствовать, как в тебе разгорается адское пламя. Шляпник облизывает пересохшие губы в жадной попытке успокоиться, когда Чешир неожиданно фыркает и отходит. «Чист, как вымытая мною чашка из-под чая». И напевает что-то своё, полосатое и таинственное, как тени, как рыжие листья. Что-то глупое и под нос, пока Шляпник пытается снова научиться дышать и чувствует, как позорнейше покраснел… что вы, нет, это, верно, след от того огня, который медленно успокаивается по всему телу, затухает, залитый чаем. Так много дел – высохнуть, одеться в чистое, вытереть мокрые пятна на полу, вылить грязную воду в окно. Когда уж тут думать и помнить. Шляпник перегибается через оконную раму и смотрит в даль – она серая и изысканно пахнет осенью с каплей марта… но разве плохо? Чая, срочно чая. Чешир ласково обнимает, наваливается всем теплом, он как листья, которые вот-вот засыплют с головой, рыжие и уютные, заползают в горло. И Шляпник знает, что вот сейчас он развернётся. Ему это надо – посмотреть в наглые голубые глаза, как вода в весенней реке, как полоски на шерсти, как Алисино платье, которое, может, сейчас висит на спинке чьего-нибудь стула… И ничегошеньки не страшно. «Тебе не стыдно», - не вопросом, а утверждением, тихой шепчущей аксиомой в чужое ухо, в эти серотучные, пепельные, седые волосы, в трепещущие веки, щекочущие ресницами. И уже неважно, что так неправильно. Потому что печалиться – неправильнее вдвойне. «С чего бы? Мне интересно. И я скучал. Твои Алисы так недолговечны, а ты всё хандришь – не смог научиться их всех спроваживать, как я понял?» Шляпник знает, что так неправильно. Но по-другому как? Ночей не спать, топиться в чашке с чаем, смотреть, как тают свечи, собирать мёртвых бабочек? Алисы рядом нет, от неё пахнет весной, мятой и железом, проигранной в зародыше войной. А вот Чешир не такой – он не домашний, не милый, не утончённый, он не Алиса, в конце концов, он пахнет тенью и крепким чаем с холодным молоком, и в его глазах гнездится холодное небо безумных дней самой середины зимы. Шляпник горит, огонь у него в груди, в волосах, в грубых пальцах и на губах, когда губы Чеширского становятся очень близко… И до весны ещё как до ответов на все вопросы. Не дождаться, не долететь, можно остаться пеплом на самом занозистом пороге… Шляпник знает. А зима – она очень близко. И очень нужная. Не меньше Алисы, но ведь ей это вовсе не надо знать. Никому не надо. Но все почему-то знают и застенчиво смотрят в окна из темноты, пока Мартовский Заяц пускает пузыри в чашку с чаем, а Соня судорожно дёргает туда-сюда в ножнах шпагу, и вся грусть кончается, как чай и печаль. …Утром тёплый в полосках кот спит у Шляпника в ногах, на его узкой скрипучей кровати, и рыжий безумец нежно гладит фиолетовый, будто тени, засос на шее. Он не один. Целая их цепочка, колония (может быть, журавлиный клин) спускается прямо к сердцу, стекает чаем, и хочется рассмеяться от тянущей сладкой безумности в пояснице. Шляпник скучает по Алисе. Правда-правда. Он весь свихнулся от тоски, лечиться надо… У каждого свои методы: у кого-то – народная медицина, кто-то бегает по врачам, а тут – Чешир, и это правильно. Если умножить на бесконечность все чашки чая, разбитые Мартовским Зайцем, прибавить его босоногий март, вычесть усы Сони, отнять часы у Белого Кролика, получится примерно столько времени, сколько есть у Шляпника на его безумное недосчастье, пока очередная Алиса мимопролётом не разбила сердце. Кажется, Чешир заворочался. Утренние чайные поцелуи, вероятно, лечат от многих болезней. Надо, что ли, проверить?