Письма туда и оттуда

Здравствуй, дорогой друг. Я пишу тебе письмо, потому что доктор сказал, что это может помочь. За окном весенний дождь выбивает по свежим зеленым листьям свою свинцовую, похоронную дробь. А я пишу тебе письмо. Помнишь, тем апрелем, я нашел у дома больную птицу с перебитым крылом? Ты сказал: оставь, всё равно издохнет, ты же не сраный орнитолог, не ветеринар и даже не врач, что ты можешь сделать? А я всё равно её взял, тайком от тебя, и потом всё боялся и боялся пригласить тебя домой, потому что дома была она. Смешная, припадающая на одно крыло, встревоженная и тупая. Или просто бесстрашная? Ты бы сказал «тупая птица». А мне она казалась просто смелой. Потому что меня не боялась. Может, до того была ручной? У меня дома была птица, а я боялся тебя с ней познакомить, словно завел себе любовницу, славную любовницу, коротая с ней вечера. Но я проводил время, выхаживая чертову больную птицу, и боялся, что ты однажды постучишь ко мне в дверь, а я не смогу тебя не впустить, не смогу сказать «извини» и закрыть её, захлопнуть. Ты бы меня непременно высмеял. Так и слышу эти слова в своей голове: «тупая птица», выскобленные на изнанке моего черепа скальпелем твоей насмешки. Впрочем, я всегда тебя боялся. Я пишу тебе письмо через год, чтобы сказать: ты был прав. И еще потому что так сказал врач. Птица сдохла. Чертова птица. *** Привет. Друг. Я снова пишу. На сей раз не дошел до оставляющей размытые пятна в моих неловких руках перьевой ручки; банальный карандаш время сделает на листе смятой старой бумаги неразборчивым, (и зачем пытаться что-то создать, если не создаешь это вечным?) а мой почерк в полутьме присвечного огня тем паче. Но сейчас мне всё равно: слова лихорадочны и толпятся у меня в голове, как патроны на очередь к выстрелу. Я должен сделать свой первый? Должен. Ночью мне снился Бог с твоим лицом; пустые глазницы, оплавленная плоть (всё, что я успел запомнить; наверное, для того чтобы потом бесконечно пытаться забыть ), клетка в сильных и уверенных руках. Слишком много темноты вокруг. Ничего. Темнота – это ничего. В клетке – птица. Моя тупая птица. Прыгает, щебечет, наклоняет свою чертову голову, смотрит живо, заинтересованно. Мол, пожрать принес? Чего стоим, кого ждем? А я что. Я не принес – какой там пожрать… Я пришел поговорить с Богом. Или с тобой. Откуда я знал, что у Бога моя птица? Сам понимаешь; был дезориентирован. Ты спросил меня «Скажи, кто из нас свободен?» Он спросил меня тоже. Я всё еще не знаю правильного ответа на этот ваш вопрос, но вот только что проснулся с тяжелым набатом колотящегося в глотке сердца, и грозящим разорваться от попытки продышаться горлом. Пошел на кухню. Проверил клетку. Ты ржешь там сейчас, наверное, как сука, да? Пустая. Конечно же. *** Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня оставил. Зачем ты меня Доктор говорит, что если написать что-то много раз и выговориться, то меня отпустит. Мне потребовалось четыре строчки, чтобы понять, что это не помогает. Как я сообразил? Ну, наверное, потому что на той же четвертой строчке разрыдался. Я один. Я один. Я один. Я один. Я один. Я больше не верю этому мудаку в белом халате. Это ни черта не помогает. Лучше пусть он мне пропишет таблеточек, славных, беленьких, круглых, под язык, чтобы горько в горле, чтобы отпустило спазм, чтобы снова дышать, чтобы легко на душе (мне еще когда-нибудь будет легко на душе?), или лучше - внутривенно, это, говорят, быстрее. Что-нибудь. Я согласен даже на лоботомию. У меня ведь птица сдохла. Судя по ощущениям и привкусу гнили – где-то внутри. Я один. *** Я не знаю, какого черта всё еще пишу. Бесполезная порча бумаги. Сегодня снова снился Бог с твоим лицом. Покачал клеткой с чирикающей птицей перед носом, рассмеялся глухо. Исчез. Ничего не спросил. Ну да. Что спрашивать с меня и у меня? Мне лень даже включать свет и ставить чайник. Я сижу в темноте и карябаю буквы на листе под янтарно-бутылочный свет уличного фонаря, что играя живыми тенями деревьев, долбится по ночам мне в глаза сквозь мои неплотные шторы; хоть какая-то с него сейчас польза. У меня самого к Богу только один вопрос. Ты его знаешь, конечно же. Он насчет тебя. Доктор больше ничего не говорит и прописал мне таблеток. Я ничего не чувствую, как и просил. Но почему-то это оказалось мерзко. Как если бы у тебя на живое вытащили под местным наркозом сердце, разбив ребра, но не перерубая ни единой артерии. И теперь ты видишь, как оно болит и дергается отдельно от тебя, долбится, упорно качает кровь. А ты смотришь на него и не можешь осознать, что это твоё, даже через груду вывороченных костей, даже видя напрямую связь между ним и своим телом. Смотришь и не можешь понять: зачем. Вот какой вопрос у меня остался, говорю же – о тебе. Зачем. *** Хотя следовало бы спросить себя. Зачем нас тогда разделили. Почему на то задание тебя отправили одного, ведь мы всегда работали в команде, мы были идеальной командой. Несмотря на то, что я тебя боялся. Это фигня. В конце концов, тебя боялись все. Они вернули твоё тело спустя три дня: выжженные глазницы – всё, что я запомнил, прежде чем заорать. Прежде чем расхотеть что-либо видеть. Матом, от испуга и боли. Выл я уже потом. К доктору тоже пошел потом. Ну, понимаешь, сначала у меня была птица. А как сдохла – не выдержал. Может, я проклят? Всё, что мне дорого, дохнет, так и не узнав об этом. Эй, Бог, ты ведь есть, да? Я знаю, что есть. Ты мне снишься. Специально для тебя, сука: сними его лицо к черту и возьми еще чье. Мало ли на свете лиц, чем тебе приглянулось это? Это больно, между прочим. Ты же знаешь, что больно, ты же всё знаешь, так какого черта? И еще: зачем тебе моя птица? Зачем. *** Кошмары снятся и меня мучает непрерывный голод. Голод, имя которому «тоска». Таблетки больше не помогают; видимо, я привык. Я больше, впрочем, не кричу. Я хожу на работу. Я проклинаю ноябрь. Я спрятал клетку. Я больше не слышу твой голос случайно в месиве голосов толпы, когда возвращаюсь домой в час пик. Я большой молодец, да? Я гнию изнутри тоской; это как смерть, только очень медленно. Лучше бы я умер вместе с тобой. И птицей. Про неё ведь никто не знал, кроме меня, так что никто не пришел бы её выпустить. Или покормить. Хотя как её выпускать, она же так и не смогла снова взлететь. Я тоже не смог. Мне что-то перебили. Видимо, хребет. Я парализован. Сначала я жил потому что птица, о которой никто не знал. Потому что не хотел, чтобы о ней знал кто-то, как не хотел, чтобы ты знал о том, что дорог мне. Я идиот. *** Бог наклоняется ко мне и целует меня в лоб; лоб пылает огнём лихорадки. Я избран. Я проклят. Я распят. Он хохочет, размахивая передо мной пустой, открытой клеткой. Он вопит твоим голосом, но с теми истеричными, медно-звенящими нотками, что ты никогда не имел. Он вопит так, что у меня закладывает уши. - Зачем мертвой птице закрытая клетка?! Вопрос еще звенит у меня в ушах. Сколько можно спрашивать. Я не знаю. Я не знаю. Чего ты от меня хочешь. Я ничего, ничего, ничего не знаю. Ни одного ответа. Ни на один вопрос. Я хожу на работу. Зачем. *** Привет. Кто бы ты ни был. Я сжег всё, что могло указать на него. Всё, что могло указать на меня. Всё, что так или иначе могло затронуть моей гнилью его светлую память. Я знаю, что мне делать; я поцелован Богом. Я открываю окно. Я знаю, отвечать вопросом на вопрос не вежливо; Богу тем паче. И всё-таки. А открытая клетка мертвой птице – зачем? Я делаю шаг вниз. Я знаю, что всё сделал правильно.