«Мама, мы все попадём в ад».
Ручка сильно напирает на бумагу, оставляя четкие, продавленные следы черной пастой. В какой-то момент рука срывается, прочертив некрасивую, кривую ломаную линию на пол-листа. Он чертыхается, но, подумав, продолжает писать дальше. Какая разница, аккуратное ли письмо получит его мать, если она наверняка даже его не заметит?
Наплевать. Абсолютно. Равнодушна ко всему, что связано с ним.
Поэтому он криво усмехается и подносит сигарету к губам. Затягивается, ощущая знакомую горечь во рту, затем кладет обратно, на стол.
«Мама, мы все попадём в ад.
Я пишу это письмо и желаю тебе всего хорошего».
Несмотря на все пьянки, за которыми она забывала про него.
Несмотря на всех ночных гостей, из-за которых выгоняла на улицу.
Несмотря на долги, в которых они оба погрязли чуть больше, чем по уши.
Несмотря на все это.
«Мама, я желаю тебе всего хорошего. Вот только, мама, мы все попадем в ад».
«Знаешь, мама, мы все умрем. Все, до единого. Так что прекрати, пожалуйста, задавать мне вопросы (
Хватит. Зажимает ладонями уши, пытаясь заткнуть этот голос. Но он — в голове, не снаружи, и унять его не получается. Никак). Я ненавижу смотреть на то, как ты плачешь. Потому что автоматически начинаю чувствовать себя виноватым. Виноватым, мама, понимаешь? Несмотря на то, что это ты — ты, ты, и больше никто, виноват во всем том дерьме, что с нами произошло. Понимаешь?
Мама, мы все умрем. И я только надеюсь, что сделаю это раньше, чем моя душа сгниет окончательно».
Швыряет листок на пол, резко вставая с колен. Нервно вцепляется руками в волосы, усмехаясь внезапно. Хохочет. Истерично, несколько безумно, не заботясь совершенно о том, как выглядит в данный момент. Потому что — какая разница? Вокруг, как и внутри — пустота. Нет никого, кто мог бы сделать замечание или хотя бы посочувствовать.
Падает на пол сломанной куклой, судорожно хватаясь за бумагу — ручка снова плюется черным, марая белое ядом.
«Мама, мы все полны лжи. Я это понял давно — еще тогда, когда ты сказала мне, что любишь, нагло смотря в лицо. Ведь ты не любила меня никогда, мама. Я знаю это, как знал всегда, вот только в детстве так отчаянно хочется цепляться даже за слепую, полумертвую, практически похороненную, надежду.
Мама, нас сожрут мухи. Наши тела сгниют, а они сейчас как раз сколачивают гроб твоего размера. В него будет так удобно ложиться, ведь они вырезали его основательно.
Корм для мух — вот кто мы на самом деле. Мясной стейк, приправленный кровавым темным соусом, деликатес, что достается лишь избранным. И, на самом деле, умирать ведь не так страшно, потому что мы просто вернемся к червям, от которых произошли.
Мама, мы все полны лжи, и я, и тот парень, что, наверное, сейчас сидит перед экраном своего телевизора, и та девка, что раздвигает ноги перед клиентами — мы все. Вот только ты переполнена ей так, что она уже сочится черной липкой массой, стекая на пол. Ты до краев полна ей, мама».
Затягивается еще раз, проклиная про себя факт, что закурить больше нечего. Марихуана кончилась, а новой дозой запастись он пока не успел. Сплевывает на пол, утирает рот. Пинает стул, отчего тот с грохотом летит на пол, но все это не помогает избавиться от боли, что клокочет внутри. Мнет письмо, крепко сжимая кулак — так, что белеют костяшки пальцев. Закрывает глаза, жмурясь, отчего начинает видеть разноцветные, эпилептические круги. Бумага выпадает из руки с глухим стуком. Тишина.
Где-то вдалеке, кажется, слышны звуки проезжающей машины, но в остальном — мертво, как в склепе. Похороны пожираемой мухами души. Отпевание безмолвием. Слезы, которые над ним никто никогда не прольет.
«Мама, что война сделала с моими ногами и языком? Почему я не могу стоять ровно, мама? Почему не могу сказать то, что так хочется?»
Немой. Глухой. Неспособный даже двигаться. Парализованный.
«Тебе нужно было воспитать лапочку-дочку,
А я… я должен был быть лучшим сыном. Потому что я действительно мог. Наверное. Впрочем, какая к чертям вообще разница? Дерьмо это все собачье, вот что я скажу. Ты могла бы вылечить инфекцию, могла бы вытащить эту занозу из моего сердца, но они могут сразу ампутировать его, не спрашивая. А ты хотела бы жить с ампутированным сердцем, мама? Скажи, хотела бы, а?
Ты должна была, мама. Должна была быть гребанной матерью для меня.
Ты должна была.
А я должен был быть лучшим сыном».
На пол падает визитная карточка. Простой картонный прямоугольник с кричаще яркими пронзительно-желтыми буквами, что вопят тебе в лицо, призывая:
«
И когда мы уйдем, не вини — нас.
Пусть пламя просто окутает — нас.
Ты сделала такими знаменитыми, всех — нас.
И — мы — тебя — никогда — не — отпустим.
И когда ты уйдешь, не возвращайся ко мне, любовь моя».
Строки песни, что так и не будет исполнена. Приглашение на цирковое выступление, артисты которого уже давно лежат в земле. Могильная речь, что он лелеял так долго. «Нас», выделенное и подчеркнутое несколько раз — противопоставление. Ведь он так одинок, так бесконечно, нескончаемо, вечно одинок.
Сегодня у него должно состояться выступление — в одном из вонючих прокуренных пабов, куда заходят лишь озабоченные похотливые скоты да размалеванные шлюхи.
Сегодня у него должно состояться выступление — без костюмов, грима, членов группы или чего-либо еще. Фальшивого, насквозь искусственного, ведь ему так естественно быть одному.
Сегодня у него должно состояться выступление. На которое он так и не придет.
***
— Ты не мой сын. Не мой сын, Джош. Ты попадешь в Ад, а это не то, что я хотела бы для своего ребенка.
Выродок. Не мой ребенок.
За то, что ты сделал, тебе найдут там место. Приличное, они уж об этом позаботятся. Просто веди себя хорошо, когда будешь уходить.
Вспомни о своих манерах, Джош.
Хоть раз прояви то, чему я тебя учила, не заставляй меня краснеть хотя бы сейчас.
И, когда уйдешь, не возвращайся ко мне, любовь моя.
Как же я тебя ненавижу.
Пожалуйста. Да, именно так, ты не ослышался. Не возвращайся. Двери дома закрыты для тебя, навсегда. Не смей здесь даже появляться, иначе я немедленно вызову полицию.
Только этого и заслуживает отребье вроде тебя.
Потому что я тебя ненавижу.
***
Кусает губу, сильно, до крови, до знакомых болезненно-приятных ощущений, до привкуса ядовитой ржавчины на языке. Кричит — срывающимся от ненависти голосом. О том, что он всегда ненавидел это гребанное, тупое имя — Джош. О том, что она однажды назвала так собаку, смешная, очень-очень смешная шутка. О том, что он тогда простоял всю ночь на холодном, пробирающем до костей ветру, надеясь, что мать все-таки его впустит. О том, что чуть не сдох от воспаления легких, но даже тогда она о нем не вспомнила, просто выкинув, с легкостью, из своей жизни.
«Мама, мы все попадем в Ад. И там достаточно приятно, за исключением, наверное, запаха, который будет издавать твое сгорающее заживо тело. А так, пожалуй, там достаточно приятно, мама, так что я даже рад сообщить тебе, что мы все попадем в Ад.
На счет…
два три четыре»
***
(мама)
— Но если ты позовешь меня, свою ненаглядную мамочку, тогда, может, я спою тебе песенку. Твою любимую колыбельную.
(мама)
(которую ты ни разу не пела мне)
Но я же говорила тебе: не приходи сюда, Джош. Не приходи никогда.
(мама)
(я ненавижу это долбанное имя. Не называй меня так)
А ты не послушался меня. Непослушный мальчик.
(мама)
(я не твой мальчик. Больше не твой)
Так что мне придется вызвать полицию, Джош.
(мама)
(Не. Называй. Меня. Так)
Плохой, плохой мальчик.
(мама. мама. мама)
(прости меня)
«
Из криминальной хроники: сегодня вечером была убита миссис Камилла Миллер. В собственном доме. Предполагаемый убийца найден — это ее сожитель, некий Билл Грант. По имеющимся данным, он остался у миссис Миллер на ночь. Между ними произошла ссора, в ходе которой Билл достал пистолет и застрелил любовницу. На теле женщины было обнаружено пять пулевых ранений. По имеющимся данным, у убитой имеется несовершеннолетний сын, семнадцатилетний Джош Миллер, поисками которого в данный момент занимается полиция».
***
«Что за хрень я сотворил с этой гребанной пушкой, мама? Ты проплачешь все глаза, стыдясь такого непутевого сына. Но, если честно, сейчас мне откровенно на все наплевать. Понимаешь? А-б-с-о-л-ю-т-н-о. Пусть весь мир катится к чертям, мне будет все равно. Все равно, ведь ты даже не получишь это письмо, мама, потому что ты
мертва не хочешь слышать меня.
Так что прощай, мама
мы все попадем в Ад
ты это помнишь?
и я только надеюсь, что у нас с тобой он окажется разным»
Кровь заливает девственно-белый листок, что по-прежнему сжимает уже закоченевшая рука. Так и не открытая ручка с черной пастой закатилась под стол, покрывшись пылью.
Тело обнаружат лишь через несколько дней.
***
— Как тебя зовут?
— Д… У меня нет имени. Больше нет.
— Это не страшно, ни у кого из нас больше нет имени, мой друг. Ведь, в конце концов, мы прокляты. Мы падаем сквозь удачу и пламя, обжигая руки, обдирая колени. И если ты можешь остаться здесь, то я покажу тебе дорогу, если ты позволишь. Чтобы восстать из пепла по твоему зову. Чтобы стряхнуть с твоих плеч могильных мух и стать тем, кто проведет дальше. Потому что мы все выживем, мой друг. Выживем, когда наши братья по оружию сгинули — сколько их было? Забудь и просто иди вперед. Подними свой бокал за то, чтобы мы завтра умерли — и по твоему зову восстали из пепла. Подними свой бокал за то, что ты присоединился к нам. За то, что твои страдания, наконец, закончены. Подними бокал за все это, друг — и добро пожаловать в Черный Парад.
