Улыбайся чаще. Прощай

Сехун чертовски нравится чувствовать через тонкую подошву шлёпок каждый острый камешек под ногами. Она от этого будто живее становится, хотя взгляд из-под чёлки кружащейся с ней вместе в танце Чонин убивает наповал не хуже любого оружия. Ну, или наркотика. Сехун лично больше предпочитает второй вариант, потому что именно он передает всю суть их странных и немного чокнутых отношений. — Ты сегодня какая-то напряжённая, — Чонин доверительно тянет к ней руки, и Сехун с готовностью шагает навстречу, постепенно уводя её от первоначальной идеи джаз-фанка к чему-то более нежному, — Случилось что-то? — Задумалась просто, — Сехун улыбается, легко подстраиваясь под чужие движения, и старается не забывать дышать. Кажется, у них выходит что-то на грани модерна. Линии тела острые, взгляды размыты, и Сехун обыкновенно ломает, когда она падает на колени, сдирая кожу, словно бы так и было задумано. Чонин вздрагивает и приседает рядом, сжимая пальцы на её плече. Сехун качает головой, ведь всё хорошо, конечно. Она спокойно спит по ночам, покинутая, и не считает минуты до каждой встречи, и не таскает с собой кипу мягких игрушек, уговаривая себя, что они кого угодно могут заменить. Сехун говорит, Чонин не стоит беспокоиться ни о чём, ведь из них двоих именно она леди и предпочитает узорные юбки и платья джинсам, порванным в самых оригинальных местах. Сехун говорит, Чонин слишком нежная для всего этого дерьма, слишком хрупкая, хотя у нее самой запястья хрустальные, вены просвечивают сквозь кожу нездоровой синевой и волосы светлые, тонкие, почти солома. И Сехун из-за этого называет себя уродиной, натягивает пестрое худи не по размеру и прячет глаза за кепкой, прикидываясь пацаном, что Чонин только нравится. Она улыбается, шепчет на ухо «ты красивая» и тянет за собой куда-то в безлюдный пригород, не даёт сделать назад ни шагу, вытаскивает из души сокровенное, так что Сехун чувствует себя практически обнаженной, но главного всё равно не понимает. — Точно в норме? — Чонин ей никогда не верит и не поверит до конца, как бы Сехун не старалась. — Да всё хорошо, успокойся, — Сехун огрызается, встает на ноги без предложенной помощи и смотрит с немой обреченностью на колени, которые теперь под стать джинсам, — Я не буду танцевать сегодня больше. — Сехун, — голос холодный и по ощущениям словно пощечина, хотя Сехун и очень старается уловить в нём нотки привычного тепла, но чувствует себя перед постепенно угасающим костром в ночном лесу, — Хватит такой быть. Я стараюсь помочь тебе, быть с тобой, но ты меня только отталкиваешь. Сехун, что случилось? Мы же друзья с тобой. Сехун хочет сказать «я люблю тебя», а получается только «ты мне не друг». Она не даёт себе на раздумья ни секунды, разворачивается, бежит, слышит оставленную за спиной музыку и Чонин больше не чувствует. Думает, это конец, баста, теперь определённо будет легче им обеим. У Чонин жизнь наладится, войдёт в привычное русло, и Сехун больше не явится перед ней, сияя наглой улыбкой, с предложением сбежать от её родителей и благоверного. Сехун больше не устроит ссор с этим самым Чанёлем, в которого Чонин, как кошка. Больше не будет жмуриться, пряча слёзы, когда они рядом за руку, а она с двумя стаканчиками остывшего кофе. Больше не станет острить насчёт его несуразных ушей, кривых ног и подозрительно зубастой улыбке. Больше не скажет «ты можешь найти и лучше» с тихой надеждой, что Чонин наконец посмотрит правде в лицо. Ноги практически немеют и уже не щиплет гадко колени, когда Сехун выбегает прямо к дороге, точно не уверенная, сколько ещё ей до города. Птицы поют, кузнечики прыгают, мимо проезжает развеселая компания в машины с откидным верхом, а Сехун рвёт желчью в ближайших кустах. На губах остаётся мерзотный привкус, в голове — ни одной мысли, сердце по-прежнему гулко и бесполезно бьётся под рёбрами. Сехун противно от самой себя, но она упорно шагает, не пытаясь даже поймать попутку, и говорит вслух сама с собой. Дура, говорит, последняя, и чего бы ей не держать язык за зубами. Чего бы ей не любить кого-то другого. Чего бы ей вообще Чонин не знать. — Эй, парень, подвезти тебя? Сехун не оборачивается на едва слышный для неё голос откуда-то справа и только красноречиво показывает средний палец, продолжая целеустремленно-бессмысленно идти, а потом ее хватают вдруг и, выворачивая запястья, тащат в машину, хоть она вырывается всеми силами и вопли ее слышны на пару миль вокруг. — Я всегда говорил Чонин, что ты поехавшая. Да не кусайся ты! — Чанёль орёт не хуже Сехун, разве что только басовитее, но она не думает останавливаться, узнав его, и вырывается только активнее, — Успокойся, твою мать! Чанёль толкает всё же её на заднее сидение, пристёгивает насильно и захлопывает показательно громко дверцу, попалась, мол, теперь не выберешься. Сам садится спереди и смотрит на неё зло в зеркало заднего вида, молчит, дышит непозволительно громко. Сехун смотрит на него в ответ исподлобья, отбросив попытки к бегству и ждёт, пока ему надоест бесполезная игра в гляделки, чтобы потом поскорее свалить из машины в кусты, которые опять стали для неё жизненной необходимостью номер один. — Чонин мне позвонила… — Отпусти меня. — Просила найти тебя… — Отпусти, я сказала. — Она волнуется, — Чанёль поджимает губы на очередное «отпусти», но говорить не перестает. Сехун думает, из вредности. — Чонин дома уже. Сама на автобусе добралась, а тебя нет. Я уже и дома у тебя был, и в институте, и по всем твоим подворотням прошёлся. Она места себе не находит. — Сколько ещё раз мне повторить? — Сехун вскидывает брови, нетерпеливо притопывая ногой, и раздражённо смотрит Чанёлю в глаза через отражение. — Ты, блять, хоть понимаешь, как нужна Чонин? — Чанёль смотрит тоже, злится, сжимает пальцами руль. — А Чонин понимает, как сильно она сама мне нужна? — Сехун надоедает всё, она отстёгивает ремень и буквально вываливается из машины. Чанёль за ней, как репей, и Сехун откровенно пофиг: её снова тошнит. Чанёль ждёт, курит одну за одной и ни слова больше не говорит. Думает. Сехун думает тоже, лихорадочно соображает, куда бежать, а потом замечает краем глаза, как Чанёль набирает кому-то сообщение, и звучно матерится, тут же перегибаясь пополам. Этот мудак усмехается, понимает ход её мыслей и просит не переживать, Чонин не приедет сюда, и они к ней не поедут тоже. Сехун от этого вроде как лучше, но что-то очень хреново одновременно, зато не тошнит больше. Чанёль без слов протягивает ей упаковку влажных салфеток. — Мудак, — Сехун отплёвывается, вцепившись в салфетки, как в спасательный круг, — Чего тебе? — Не устраивай такую драму из ничего. Ведёшь себя, как ребёнок, разыгрывая страдальца, заодно делая плохо и всем вокруг, — Сехун кажется на секунду, что она слышит в голосе Чанёля какой-то намёк на понимание, хотя сразу же отметает эту дурацкую мысль, — Хватит делать из Чонин виноватую. — Чего ты хочешь? — Чанёль усмехается, но пожимает плечами, соглашаясь, и переходит к делу. — Ты либо общайся с ней нормально, по-дружески, либо не приближайся к ней больше. Чонин тебе всё простит и забудет, но не я. Можешь прикрываться своей болью сколько угодно, на меня это не подействует. — Пикачу, я выбираю тебя. С этого вы оба меня больше не увидите, — Сехун смеётся хрипло и топает обратно к машине Чанёля, всучив ему салфетки, — Подвези меня до дома. Чанёль матерится у неё за спиной, догоняет через пару шагов, кладёт салфетки на место и всю дорогу до города не говорит больше ни слова, только уже у квартиры Сехун бросив короткое «хоть смс-ку ей напиши, не будь такой мразью». Сехун кивает, отмахивается от него, как от назойливой мухи, прячет ладони в карманах и поднимается до нужной квартиры долго-долго, специально останавливаясь после каждого шага. Там пусто, холодно и их с Чонин совместные фотографии повсюду. Сехун даже вздрагивает, когда осознает, насколько их много. Выходит, её жизнь — одна только Чонин и ничего больше. Она даже не разувается. Сгребает все фотографии в кучу, достает из рамок, складывает в мусорный мешок и оставляет у порога, стараясь убедить себя, что не плачет, нет, это пылинка в глаз попала. За окном солнечно, и Сехун, задернув шторы, замирает посередине комнаты, не зная, как быть дальше. Слёзы не думают останавливаться, она всхлипывает несколько раз приглушённо, порывается вернуть фотографии на место, но останавливает себя в двух шагах от провала. Она же сильная, справится. «Твой Чанёль — мудак в кубе, » — Сехун поджимает губы, запрокидывает голову назад, чтобы не разреветься окончательно, когда садится всё-таки за прощальное письмо для Чонин, — «Только вот я, наверное, ещё хуже. Не жди меня завтра, ладно? И вообще больше никогда не жди, потому что ты и правда не друг мне, Чонин. Я должна была давно тебе сказать, но так страшно, чёрт, что я даже сейчас не могу. Помнишь, как мы ходили зимой в парк аттракционов? Там никого не было и даже карусели не работали, но лучшего вечера и придумать невозможно. А когда мы прогуляли занятия и весь день просидели в непонятной закусочной, и официант всё пытался взять у тебя номер телефона? А когда отмечали твой двадцать первый день рождения? Ты ещё напилась тогда в хлам, так что я даже не уверена, что ты помнишь что-то, но ты тогда мне в любви признавалась. Всю ночь, Чонин. Я тебя тоже люблю, поэтому пора завязывать с этим. Чанёль сказал, я причиняю тебе боль. Он ведь чертовски прав, хоть и придурок редкостный, поэтому прощай. Жаль, что мы так и не сходили тогда на то прослушивание, но ведь сможешь сделать это и без меня? Обязательно сходи. Так, как ты, никто больше не танцует. Улыбайся чаще. Прощай». Сехун нажимает автоматически на кнопку «отправить», замирает в неподвижности, мысленно отсчитывая мгновенья, а после захлопывает резко ноутбук, отползая от него, как от огня. У неё истерика, и тошнит снова, и слёзы, слёзы, слёзы. Она сжимается в комочек и просит тысячекратно у Чонин прощения за то, как по-дурацки вышло, за свою глупость, за трусость — за всё. Она уже купила билеты и улетает завтра с утра пораньше, а пока ей дерьмово жутко. Сехун прячет в ладонях лицо, воет в голос и надеется, что Чонин её простит однажды. А ей, может быть, удастся забыть Чонин и саму себя. Может быть, когда она станет умнее. Может быть, когда никогда.