1.
– Расскажи мне сказку, – Альфред возится, удобнее устраиваясь на чужих коленках, откидываясь на грудь и прижимаясь к ней спиной и затылком. – Какую? – Иван обнимает его обеими руками, легонько утыкаясь подбородком в растрёпанную золотоволосую макушку. Так они вместе могут смотреть, как гигантские ночные мотыльки, похожие на ворсистые лоскуты ткани, из которой Артур недавно пошил себе новый воскресный костюм, порхают над узкими клинками осоки, невесомыми метёлками ковыля и плотными рулончиками вьюнка, разросшихся и затянувших старый сад со стороны веранды почти беспросветно. Во всяком случае, в этих дремучих зарослях удобно прятаться и играть в индейцев. – Страшную, – Альфред болтает ногами и грызёт яблоко, налитое медовым соком настолько, что вонзаешь зубы – и ароматно брызжет в разные стороны. – Страшную? Неугомонный, – друг улыбается, – почему ты не хочешь что-нибудь доброе, с молодильными яблоками и счастливым концом? – Да ну, – в ответ небрежно и так узнаваемо машут рукой, – это же так ... типично. Ошарашенное молчание, а потом тихий смех в зените: – Типично? Ти-пич-но? Это ты у Артура набрался? – Он так говорит. – Альфред не понимает, что рассмешило Ивана, но разбираться совершенно не хочет. – А если бы и не говорил... В них всегда всех спасают, даже не интересно. Свадьбы, песни, чмок-чмок-чмок... Колченогий Джек, когда женился на Марте, спился быстрее, чем невеста сносила дарёные туфли. А старый Том лупит свою благоверную чехлом от зонтика. Так почему царевич никогда не находит у Кощея косточки любимой? Почему дракон не сжирает молодца, а гномы привечают заблудившуюся девчонку, вместо того, чтобы приготовить из неё мясной пирог? – Почему? – Иван задумчиво прижимается щекой к мальчишескому темечку. – Почему? Возможно, потому, что людям в обычной жизни хватает бед, и они желают, чтобы хоть в сказках всё было хорошо, раз уж здесь это невозможно. – Глупость какая. – Да, наверное. – Они же справляются с бедами! – Хм... Это правда. – Вот! Поэтому хочу страшную сказку. – Ладно, – друг вздыхает. Вообще это была странная дружба. Сначала. Когда Альфред лез в чужой сад за чужими же яблоками, он даже не предполагал, что она вдруг начнётся – с той минуты, как его цепко ухватят за щиколотку: «Так вот кто снял весь крыжовник!» – и он с постыдно-котячьим воплем сверзится с замшелой старой ветви, скорее обидно, чем больно ударяясь о землю задницей. У сада не было хозяев – это знала вся округа, знал это и Альфред. Дом, окружённый густыми зарослями, давно стоял брошенным и служил приютом для сладких парочек, записных алкашей и бродяг, которыми, наравне с цыганами, маньяками и чужаками, взрослые испокон веков пугали детвору, то расписывая ужасающие подробности, то театрально замалчивая детали. За такого бродягу Альфред (восьми лет отроду, «Джонс» по ветренной матери и «Кёркленд» по непутёвому отцу) и принял опасность, готовясь посрамить пожарную сирену и отбиваться до последнего. «Опасность» же с любопытством рассмотрела пойманного с поличным из-под светлой чёлки, вздохнула, набила подол его рубашки спелыми яблоками и посоветовала являться через калитку. Альфред, гордо сопя, горкой сложил яблоки на скрипучем крыльце и удалился, задрав нос. Второй раз его застукали сидящим высоко в древесной кроне. Сдёрнуть за ногу уже не могли, ещё как-то снимать не стали, а просто недоумённо спросили, неужели у него нет своих яблок? Свои яблоки были и даже в избытке. Артур обещал оборвать все уши, если младшего хоть раз застукают в чужом саду – совершенно не важно, в чьём. И это будоражило кровь почище книжек с приключениями! А так ... – Неинтересно, – честно признался Альфред из поднебесья, – никакого азарта. Хозяин сада задумчиво потёр переносицу и кивнул: – Да, пожалуй. Тогда давай вот что сделаем – я сейчас вернусь на веранду и буду делать вид, что тебя не вижу, а ты не станешь раньше времени устраивать падалицу. – Неинтересно, – уныло сказал Альфред, сползая вниз, – вы меня уже видели. – Ну-у... – в ответ развели руками. – Тогда, может, чаю? Джонс внимательно осмотрел незнакомца с головы до пят. Повыше, но вряд ли старше Артура, домашние тапочки на босу ногу и, не смотря на погожий день, забавный мешковатый свитер в «косичку». Большие иссиня-тёмные глаза глядели на юного экстремала с незлым любопытством. – А давайте, – согласился, млея от собственной храбрости. В ответ снова кивнули: – Варенье ешь? – Ем. – Тебе на хлеб или на булку? – Банку! – ... Э? – Просто банку на стол поставь. А какое варенье, мне всё равно. Какое у тебя есть? В далёком и шумном городе у Вани жизнь как-то не задалась, и он решил попытать счастья на новом, точнее, старом месте – в стареньком доме почившего родственника, окружённом практически запущенным садом. Жители Мидлтауна сперва охотно чесали языки по поводу новичка и двух его сестёр, которых и в глаза-то никогда не видели, но зато точно знали, что младшая где-то за океаном то ли жонглирует ножами в громком шоу, то ли танцует в известной балетной труппе, а старшая вышла замуж за работящего немецкого буржуа, сделав тем самым неплохую партию. Что вы хотите – слухи на периферии распространяются как лесной пожар, от уха к уху обрастая всё более красочными и немыслимыми подробностями. Позднее они, конечно же, сошли на нет – когда стали звучать как банальная обыденность. А банальная обыденность кому интересна? Кроме того, молчаливый улыбчивый новичок с нездешним фиалковым взглядом на удивление легко вписался в провинциальную общину, конфликтов ни с кем не имел и жил, наверное, тем, что квартиру свою в большом далёком городе сдавал начинающему, но уже известному французскому дизайнеру. Впрочем, возможно это тоже были всего лишь пустые сплетни. С Ваней было на удивление легко и просто, Альфред подчас совершенно забывал о разнице в годах, считая себя наравне. И не понять было – то ли себя он принимает за взрослого, то ли взрослого за мальчишку, что с удовольствием прячется в цепучих лопухах, пачкает руки быстро темнеющим соком одуванчиков и палкой, словно мечом, лихо сшибает стебли громадного осота, чьи заросли в сумерках так похожи на стаю сказочных монстров. Жалобы и откровения маленького Ала он выслушивал всегда с интересом, не перебивая, храбро мазал его синяки с шишками йодом или какой-то зелёной дрянью, заклеивал болячки, бинтовал порезы, а также терпеливо объяснял нахохленному приятелю, что когда Артур тягает за уши, то делает это исключительно ради его же, Альфреда, несомненной пользы. А ещё он рассказывал потрясающие истории. Рассказывал так ярко и сочно, что даже вьюжными зимними вечерами чувствовался голой шеей жар летнего солнца, едва ли не на языке ощущалась шероховатость малиновой ягоды, дрожание её тонкой кожицы над невозможно спелой мякотью. Во всей разнопёстрости вставали перед глазами степные травы, в глубочайшей подзвёздной тишине печально звенел сверчок, влетали и кружили по веранде целые хороводы уютных светляков, усеивали стены, стол и даже руки и волосы тёплыми мерцающими огнями. Или под дрожание желтой свечи сладостно замирало сердце от немудрёных, но почему-то таких жутковатых баек о русалках и леших, которыми Ваня стращал оставшегося ночевать Альфреда далеко за полночь, и который, когда гасла лампа и дом погружался в звенящую тишину, старался не вглядываться в тень за шифоньеркой… Мальчишка платил искренностью. Болтал обо всём, признавался в провинностях, про какие не мог или не хотел разговаривать со старшим братом, делился стащенными из дома лакомствами, водил по любимым местам, даже самым секретным. На конюшню, где можно в своё удовольствие гладить по мягким носам лошадушек, скармливая им подсоленные хлебные корки. На сломанную мельницу, где однажды нашли обезглавленного хозяина, и историями про которую – одна другой жутче – обыватели наперебой потчевали каждого приезжего или проезжающего. На старую свалку, где нашлись самые дорогие сердцу сокровища – вопящая, словно банши, свистулька и медвежонок с оторванной лапкой. Свистульку Артур вычислил довольно скоро и утопил в колодце, предварительно надавав разобиженному Альфи подзатыльников, но тем самым избавив соседку от месяц не проходящей мигрени. А до медведя, надёжно спрятанного на мельнице же, добраться Артур не мог. Просто потому, что о возвращении игрушки, которую сам когда-то выбросил, ничего не знал. Медвежонок был любимцем Мэтью, и Альфред никак не мог понять, потеряли его в спешке сборов или брат специально «забыл» – как знак, что однажды они снова увидятся. Иван медведя тоже любил – Мистер Ку разговаривал с ним ворчащим гундосым голосом, потешно махал лапками, задавал каверзные вопросы и пел песни. Глядя на суетливые движения и озадаченное выражение игрушечной мордочки, когда что-то не получалось, Альфред хохотал до колик. Артур качает головой и хмурится – не след бы мальчишке путаться со взрослым. Но Альфред из тех детей, которым хочется тем больше, чем сильнее что-то запрещаешь. – Вчера мы играли в пиратов, – доверительно рассказывает он сердитому брату. – Ваня пришёл с чёрной повязкой на глазу, весь в татуировках. Я знаю, что они ненастоящие, потому что сегодня их уже не было. Наверное, карандашом нарисованные – помнишь, ты мне показывал такой классный карандаш – химический, он ещё становится синим, если послюнить. Мы строили плот и пели пиратские песни. – Какие? – бормочет Артур, листая очередной незаконченный очерк и раздражённо черкая искусанной ручкой по удивительно ровным строкам прекрасного, немного витиеватого, но очень читабельного почерка. Фантастические истории «Мидлтаунский вестник» последнее время берёт не слишком охотно, а вот язвительные статьи и разгромные рассказы – за милую душу. Дым стоит коромыслом, мелкий неодобрительно чихает и трёт переносицу, косясь на вполовину заполненную жестянку. И это только за утро! – Ну? – брат давит в стилизованной пепельнице ещё один окурок, вновь принимаясь споро бегать пером. Ал, вспоминая, сосредоточенно скашивает лазурные очи к переносице. – Ну, пиратские... Йо-хо-хо и бутылка рома. В ту гавань заходили корабли. О, цветок моей страсти, Тереза, покажи же скорей свою розу... Водит руками в воздухе, пытаясь объяснить. Артур краснеет, как та самая роза, выколотая на бедре коварной изменницы, и надирает мелкому задницу, приговаривая, что если опять услышит от него эту песню – или другую такую же – простой поркой сопляк не отделается. Несколько раз он заходит к Ивану – всегда будто нечаянно во внеурочное время – сдержанно извиняется, а потом, когда Альфреду надоедает слушать их церемонный обмен любезностями пополам с разговорами о здешнем ни о чём и он засыпает на кровати прямо в ботинках поверх покрывала, хозяин и гость усаживаются на кухне. Артур дымит сигарета за сигаретой, Иван греет пальцы о толстостенную кружку и оба вот уже в который раз словно приглядываются друг к другу. Точнее, Артур приглядывается, но опять не находит криминала – Ваня всегда смотрит глаза в глаза с подкупающей мягкой открытостью. И не обижается, когда гость, промахнувшись, один раз ошибочно стряхивает пепел на его руку. – А ты много плавал? – любопытствует Ал, кутаясь в тёплый тельник, пока Иван возится с новой банкой варенья, ворча на так некстати присохшую крышку. Холодный ноябрьский ливень за окном косо лупит по стёклам, сшибая с яблонь остатки темнеющих поздних плодов, дорожку от калитки к крыльцу размыло настолько, что в грязной хлюпающей жиже утонула сперва жестяная мыльница с капитаном - шахматной пешкой, а следом и оба мальчишеских сапожка по очереди. Сапоги Ивану удалось спасти, а вот корабль и капитана, похоже, затянуло прямиком в Атлантиду. – Много, – кивает в ответ. – А куда? Ваня косится через плечо, делает страшные глаза и, кинув быстрый взгляд сперва в один, потом в другой угол, осведомляется заговорщицким шёпотом: – Никому не скажешь? – Нет, – Альфред гулко шлёпает себя по груди, прижимая всё ещё не очень чистую пятерню к полосатой ткани, – честное слово! – Честное-пречестное? – Пречестное-честное-перечестное! Чтоб мне всю жизнь одних опарышей есть! – Тогда верю. Опарыши – это серьёзная клятва. – Так куда-аа? – от нетерпения Альфред ёрзает. – Доставлял оружие повстанцам Зурбагана и возил контрабанду из Лисса в Гель-Гью. – Прикладывает палец к губам. – Только тсс! Об этом никто и никогда не должен узнать. А ещё мне нельзя разглашать подробности, кроме тех, что у трактирщика в «Старом бочонке» одна нога, а команданте Эрнест указания своим парням пересылает со старым ручным филином. Альфред восторженно хихикает, изо всех сил обеими руками зажимая рот, из которого уже рвётся наружу тысяча и один вопрос. А потом вздрагивает и ойкает, когда из-под потолка вдруг бесшумно срывается громадный силуэт и желтоглазая ушастая птица, взбивая воздух тёмными крыльями, быстро пересекает комнату, исчезая где-то в кухне, чтобы там, похоже, пролететь прямо сквозь стену...2.
Время идёт и интересы Альфреда меняются – теперь это больше регбистские баталии, чем драка с сухими репьями, скорость новенького мотоцикла взамен перекатов на самодельном плоту, и пышные сиськи Дебби Маршал, а не грустный колченожка-медведь. Впрочем, с сиськами тоже не всё так просто. Они, конечно, мягкие, весьма приятные на ощупь, но Альфреду куда милее одна светлокожая тёплая шея, о которую в ненастье так удобно греть нос. Он осознал это недавно и как-то вдруг. Артур хмурится чаще, но младший не обращает внимания на кислую рожу старшего. В конце концов, есть ли повод, по которому Артур не поворчал бы хоть раз? К тому же риска получить порку, выволочку или под зад коленом давно нет. Времени вместе больше, ночёвки на веранде чаще, и это если учесть, что когда-то, по меткому выражению того же Артура, мелочь липучая практически не слезала с чужой шеи, которая просто не представляет, что на себя посадила. То, что Иван в отличие от того же Артура не стал старше, а если и стал, то ненамного, Альфред заметил давно, но как-то не придавал этому значения – в конце концов, сам он просто догнал друга в его взрослом времени, разве нет? Взрослые все на один манер. Ну, или так кажется. Зато теперь он чётко осознаёт – тот, кто когда-то считался пусть и равным, но неимоверно искушённым и опытным человеком, на самом деле ничуть не взрослее, чем сейчас он сам. – Мальчишка, – говорит Альфред, шутливо дёргая друга за пепельные прядки волос над ушами, – совсем не меняешься. Иван смеётся: – У тебя самого веснухи не очень-то изменились. Что ни лето – весь в пятнышках, как божья коровка. – Нет у меня веснушек! – А это что? – Персиковый джем! – Ты, что ли, мордой в банку лазил? – Ничего я не лазил! – Значит, веснушки. – Нет! – Да, – палец насмешливо прикнопливает нос за кончик. – Да, да, да. Вон их сколько – прямо перепелиное яйцо. Нет, даже целый перепелиный птенец, настоящая курочка-ряба. – Кто-оо?! – оскорблённо вопит Альфред и прыгает на друга, опрокидывая с веранды в заросли вьюнка. – ... Так всё-таки сколько тебе? – переспрашивает, когда позже они лежат, раскинувшись на остатках растерзанных сорняков, удобно привалясь голова к голове, и Альфред исподтишка убирает с лица Вани потемневшие, чуть влажные от вечерней росы прядки. Тот улыбается: – Я не старше тебя. Восхищённо: – Мне бы так. Сколько лет пролетело, а всё такой же – восемнадцать, и не больше. Ты, наверное, себя по ночам в холодильник запираешь? Заразительный смех в ответ: – В чёрный-чёрный гроб. – В чёрной-чёрной комнате, – подхватывает Альфред и с хохотом обнимает за шею. Неимоверно хорошо. Ещё лучше, что теперь можно смотреть в глаза, не подпрыгивая, спорить на равных и от души громко возмущаться, когда понимаешь, что над тобой специально подтрунивают – просто так, из чистой вредности любопытства ради: «Посмотреть, как бумкнет». И наплевать, кому там сколько – восемнадцать лет, девятнадцать или триста сорок семь. Бродяга самый типичный – перелохмоченная, давно не стираная одежда, жестяная кружка для подаяния и заплечный латаный-перелатаный мешок, в котором бродяга из года в год таскает свой нехитрый скарб. Каноник прихода Святого Сердца Иисусова прекрасно его знает и не возражает, когда тот заходит в церковь погреться, в конце концов, старик никому не мешает, скромно устраиваясь в самом дальнем углу, а перед Богом все равны. Бродяга медленно жуёт, разламывая черствеющую булку между натруженных пальцев, и лишь косится, когда рядом на тихо скрипнувшую лавку опускается другой человек. – Как погодка? – вежливо интересуется Сиф. – Холодненько нынче, да? Он всегда любит поболтать, неважно, слушают его или нет. Но сосед неожиданно проявляет участие и улыбается в ответ, дуя на окоченевшие пальцы: – Очень холодненько. Золотистый ретривер аккуратно подбирается сбоку и умащивает массивную ушастую башку на локоть бродяги. Тот очарованно замирает: – Ваш? – Скорее, потерялся. Хотите погладить? – Кот болеет, – уныло говорит Дебби и Альфред кивает, чтобы ей не было так обидно, что на самом деле он её, в общем-то, почти и не слушает. – Болеет, – повторяет Дебби, – лежит на кресле, вялый такой, мягкий, словно внутренностей в нём и вовсе нет. – Угу, – Альфред снова кивает. – Чёртова лиса, – ругается лавочница Салли, – всех кроликов перепугала. Сидят по углам, не трахаются, а только глаза таращат. Того и гляди передохнут, останусь в чистейшем убытке. – Может, хорёк? – полезно предполагает лесоруб Пит, - Лиса бы уволокла, а эти паразиты сок пить любят. – Кто? – Салли озадаченно моргает глазами. – Чей? – Кроличий, конечно. Ну, кровищу, то есть. Хорёк, он ведь как поступает – в садок залезет, зубы в загривок жертвы запустит, а потом сосёт. – Это ты сосёшь, дурило залётное! – перебивают из соседнего угла, где мочит в пиве усы старый Том. – Хорёк лошадиное мыло любит. – Чего-оо? – Того, тьма необразованная. Лошади хорей страсть как боятся, а хорь, паразит, забирается к ним в стойла, смердит, пугает до полусмерти, заставляет беситься, гоняет так, что холки в мыле. А потом мыло это пьёт, что ты первач. – Тьфу, старый пень. Ты ещё про упырей нам расскажи! – Ага, которые плачут, красят губы серебряным и любят пощупать глупеньких курочек. Бар единодушно заливается общим хохотом, а Артур слушает эти разговоры и молча тянет из стакана неочищенный виски. – Что это? – Альфред поражён, увидев друга с плохо зажитым порезом на щеке. – Не обращай внимания, – тот рассеянно машет рукой, – поранился, когда брился. – Что ты там сбрить пытался, у тебя же не растёт ни черта? – Как видишь, что-то да растёт, раз пытался. Ваня трёт щёку ладонью и Альфред сердито шлёпает его по запястью: – Не тронь, только бередишь зря! Я сейчас поправлю. Тянет из серванта пузырёк с йодом и старательно, как можно осторожнее, вырисовывает коричневую дорожку. Иван вопит и жмурится. Альфред смеётся: – А теперь представь, каково было мне! Разглаживает белоснежный пластырь кончиками пальцев и, не удержавшись, громко чмокает серебристый висок. – До свадьбы заживёт! – Как твоя собака, Виолетта? – Отмучилась, сердечная. – А ты как? – Да ещё всех вас переживу, негодяи! Ишь, пасти наставили! Не достанется вам моя земля, вот дочка вернётся – и грызите локти! – Тьфу... Дурная перечница. – А это что? Тоже порезался? – Наверное. Я не заметил. – Только не говори, что горло на прочность проверял. – У рыбаков с непривычки сложно. Бывает, забудешься и то леску голой рукой ухватишь, то шеей на снасть налетишь, – Иван тянет свитер через голову и Альфред ахает. – Я не понял – ты ловил или тебя ловили?! – Сома ловили. Здоровенный такой, вон, на сковороде шкворчит, проверь. – Сперва тебя проверю, – руки бегут по сетке тонких шрамов на шее, плечах и спине. С каждым разом их всё больше. Альфред недоумённо водит по ним пальцами, промокает свежие раны смоченной лекарствами ваткой. Но они не исчезают. Кажется, делаются только глубже. – Говорят, старый Сиф помер, – почтальон, удобно устроясь с чашкой кофе, переговаривается с булочницей через всю пекарню, благо лавка небольшая и вести разговоры из угла в угол можно, не надрывая голоса, даже в самые людные часы – когда из печи вот-вот появится горячая румяная сдоба. – Да уж пора ему было, – булочница понимающе качает головой. – Давно, давно пора. Последние полгода и так хворал... Когда зимой из проруби вынули, думали всё, сразу богу душу отдаст, а вот поди ж ты, сколько продержался. – Ну да, – почтальон кивает, – на погосте румяней отпевают, а он топал. Каноник, правда, сперва напугался, когда его обнаружил, белого, что твои сливки. Ну, да каноник наш новенький и не в курсе всех дел. То, что Сиф малокровием мается, все знали ещё с того дня, как он у Иветты курицу спёр, а констебль застукал его и прямо с котелочком свёл в участок. Артур допивает черный кофе и аккуратно ставит бумажный стаканчик в угол витринного окна. – Как успехи? – интересуется Артур, вешая у плиты связанных за лапки фазанов. Альфред смотрит на свежую дичь и тихо вздыхает – Франциск бы приготовил из неё настоящее королевское пиршество. Артур превратит кухню в почётный филиал ада, и половину стряпни они потом выбросят. – Нормально, – отвечает на вопрос. Потом повторяет, широко улыбаясь и хлопая по плечу, – нормально, старичок. Ещё немного, и университетская стипендия сама ляжет в мой карман. – За что только её тебе дают, – бормочет Артур, выбирая нож. – За прекрасные спортивные достижения, Арти! Ну, хватит дуться, не всем же так красиво врать, кто кого в соседнем округе сковородкой убил. – Кстати, о сковородках, – рассеянно произносит брат, раскладывая первого из фазанов на столешнице и принимаясь выдергивать перья, – Дебора не слишком ли заневестилась? Альфред замирает. Потом внимательно глядит на кухара, слегка щурясь. Скорее всего, линзы он вставить ещё не успел, а очки снова где-то забыл. И Артур может точно сказать – где именно. – А мне-то что? – отвечает, наконец. – Ну, как – что? Ты же её активно втрахиваешь в матрас. – Не я один. – Разве? Обычно безмятежный, взгляд младшего становится скверным. – Вообще-то не твоё это дело, Арти. Если тебя так волнуют отношения, занялся бы лучше своими. Давно мог ответить Франциску хотя бы на одну открытку и нежить с ним бока где-нибудь на Таити, а Мэтью ... Глаза у Артура прозрачные и нечитаемые. Щека у Альфреда долго горит. Виолетта перекладывает побитый временем чемодан из одной руки в другую и тихонько вздыхает. Своя ноша не тянет – так говорят. Вот только тот, кто это говорит, наверняка никогда не таскал ничего тяжелее замшевой женской сумочки. – Вам помочь? – касание к рукаву. – Давайте я понесу, нам всё равно в одну сторону. – Ну, помоги, коли не шутишь. – Тяжёлый... Знаете, а ведь он вам теперь не нужен. Дебби Маршал, зябко обхватив себя обеими руками, долго смотрит на дом, всё не решаясь двинуться с места. Потом всё-таки идёт. Иван стоит посреди кухни и держит стакан, рассматривая его содержимое с отчётливой тоской. «Почти свернулась» Подносит стакан к губам и глотает густую, немного комковатую, грязную и чуть металлическую на вкус жидкость. – Он меня не любит, – Дебби сидит на табурете и, обняв коленки, раскачивается туда-сюда, словно пьяная. А, может быть, и пьяная – черт их поймёт, этих подростков: то они без последствий литрами хлещут антифриз, то «улетают» с одной бутылки простого пива. Артур старается не кривить губы в брезгливой гримасе и протягивает зарёванной визитёрше бумажную салфетку. Что сказать, он не знает, а банальные утешения никогда не были его сильной стороной. Тем более, если кто-то действительно не любит. Дебби размазывает салфеткой потёкшую косметику и сморкается. – Привет! – радостно вопит с порога Альфред. – Я соскучился! Наши хотели в промежутке закатиться на побережье, а я сказал: «Нет, парни, поеду! К финалу вернусь». В общем, прыгнул в экспресс (еле успел, кстати) и ... Иван испуганно вздрагивает, роняет и разбивает стакан. Альфред, онемев, смотрит на густые брызги, запятнавшие новенькие кроссы карминно-коричневым. – Я беременна, – произносит Дебби почти с отчаянием, но Артур не реагирует вообще никак, лишь слегка приподнимает одну бровь. Она судорожно комкает изгвазданую салфетку и швыряет её на пол, вскакивая: – Думаете, неправда?! Думаете, я вру?! А если даже и вру – передайте этому козлу, что он пидарас и козёл! В дверях застывает и бесцветно шепчет уже даже не Артуру, а куда-то в пустоту: – Он ест крыс. Вот ведь мерзость? – Это не то, что ты думаешь, – беспомощно и смущённо говорит Иван, – я ... Я болен. Мне необходимо и ... Надо совсем чуть-чуть. Альфред не понимает, что чувствует – ужас от перепачканного чьей-то кровью рта или убийственную горечь, заглушающую все остальные чувства: – То есть, ты ... – Нет! – и почти умоляюще, – Я не убиваю людей, Альфред, и я не вампир. Моя болезнь немного другого сорта. Для её сдерживания действительно требуется кровь и, поверь, я был бы рад, если бы вместо этого нужно было жрать сырых кузнечиков или вытяжки скунсов, но... Уж так вышло. По счастью, кровь мне годиться любая – хоть белки, хоть кролика – в небольших дозах. Пара чайных ложек, всего ничего. Альфред запускает пятерню в свою золотистую шевелюру. – То есть, кот Дебби ... Виноватый взгляд в пол и следом – из-под чёлки, ещё более виновато: – Он ведь совсем недолго хворал? – Угу... – голубые глаза, обычно широко распахнутые и весёлые, смотрят куда угодно, только не на того, кто стоит напротив, умоляюще переплетя в «замок» пальцы. – Мне ... Мне надо хорошенько подумать. Уходит, не потрудившись закрыть дверь. Иван молча садится на замызганные доски там же, где стоял. Он готов ждать. Артур курит сигарета за сигаретой, не замечая, что очередной огарок пытается вдавить в давно заполненную жестянку. Пользованными фильтрами засеян едва ли не весь подоконник. В голове Артура обрывочные мысли стройно выстраиваются одна рядом с другой словно пазл, который никак не хотел сходиться, а теперь вдруг взял и сложился. «И не говори, что ты об этом не думал». Дебби, всё так же сжимая ладони на предплечьях, идёт быстро, нервно оглядываясь на заросли, а под конец пускается бегом. Но мягкое скольжение в кустарнике, которое мерещится ей уже несколько минут, не расположено к раздаче шансов. Альфред появляется на рассвете – мокрый от росы, несчастный, взъерошенный и явно что-то для себя решивший. Друг молча встаёт. – Вот что, – Альфред начинает запальчиво, но тут же тушуется, сбивается и продолжает не совсем внятно, – я ... это ... подумал, что ... В общем, буду тебя кормить. «Гоооосподи, звучит-то как по-дурацки!» Да уж. Настолько по-дурацки, что дешёвое подростковое «мыло» про вампиров и самоотверженных героинь на этом фоне кажется гениальной классической драмой. Стараясь не вцепиться себе же в вихры, чтобы подёргать от отчаяния, выпаливает, привыкнув никогда не сдаваться: – Только дай слово, что больше никаких котов, кроликов и собак! Он ожидает чего угодно – недоверия, возмущения, насмешки, но только не совершенно непонятного ужаса в глазах смотрящего: – Аль... Я не могу. Я не возьму твою кровь. Альфред немедленно набычивается и прёт грудью, словно на таран: – Отказа я не приму. – И ещё более решительно: – Если только ты не хочешь, чтобы мы прекратили быть друзьями. – Этого я не хочу! – А я хочу! – ... Что? Солнце пыльно скользит по комнате сквозь ажурные занавески, блестяще вспыхивает в капельках пота, усеявших золотистую кожу. Альфред сжимает спинку кровати до онемения в суставах, пытается не отрывать щеки от одной из обхвативших шею рук, протянутых снизу вверх. Но, когда озноб волной проходит от крестца к затылку, всё-таки не выдерживает и запрокидывает голову, заходясь рваными вскриками. – Ну... Тоже неплохо, – спустя какое-то время хрипловато произносит Иван, не раскрывая глаз и всё ещё не шевелясь под чужой тяжестью. «Но мало». На похоронах Дебби Маршал её тётка ревёт белугой, а товарищи по команде сдержанно похлопывают хмурого Альфреда по плечу.3.
Артур появляется со стороны леса, в который старый сад переходит как-то плавно и совершенно незаметно. Неторопливо шествует между затянутыми густым плющом тёрнами, срывает по дороге запоздалую сливину и рассеяно жуёт на ходу, выплёвывая косточку в куст георгинов. Иван возится на кухне с устройством, в котором Кёркленд, приглядевшись, безошибочно определяет птичьи силки – тонкую сетку с колокольцами. – Я могу войти? – спрашивает от порога. На него поднимают уставший взгляд: – Ты ведь уже вошёл. – Угу, – без околичностей устраивается на табурете напротив. – Нам нужно поговорить. – Конечно. Именно для этого ты принёс с собой ружьё. Артур смотрит на переломленную двустволку, покоящуюся на сгибе локтя, потом кривовато усмехается: – Есть основания, не находишь? – Смотря, что ты имеешь в виду. Вместо ответа он протягивает руку и некоторое время играется с одним из колокольчиков. Иван терпеливо ждёт. Потом Артур улыбается. Картечь разворачивает грудную клетку и сносит полчерепа. Солнце разрисовывает кухню предзакатными красками, Альфред с недоумением рассматривает половицы, которые Ваня, посвистывая, драит на карачках мокрой тряпкой. – Подожди немного, я почти закончил. – Что тут произошло? – Банка взорвалась, ничего особенного. Считай, что сливовое мы потеряли. – Не убила? – Альфред смеётся, выбирается из обуви и проходит внутрь, шлёпая босыми ступнями по мокрому и скрипящему. Наклоняется, чтобы быстро чмокнуть Ивана в шею. Тот потешно передёргивает плечами от влажного прикосновения к коже и улыбается: – Нет, конечно. Окурки сыплются на пол. Едкий дым режет глаза даже ему, привыкшему к самым вонючим дешёвкам. «Интересно, кто успеет раньше – я или рак?» Колокольчики звенят, Альфред радостно вопит, распугивая весь луг, Иван подбирается и ловко выпутывает из ловушки попавшегося жаворонка. – Что-то припозднился, – легонько прижимает мягкого певуна к своей щеке, с удовольствием ощущая быстрый перестук маленького сердечка, – сородичи его давно на крыло встали. – Зажарим? – деловито осведомляется друг, одним пальцем почёсывая торчащую из кулака птичью головку. – Разве что тебя! – Ваня смеётся, делает шаг и разжимает ладонь, подбрасывая пичугу высоко вверх. – У меня другое предложение, – голубые глаза блестят, взгляд с хищной живостью скользит за чужими движениями. Трава уже клонится к земле, предчувствуя скорые холода, но всё ещё высока и ароматна. – Что у тебя с шеей? - интересуется Артур, неодобрительно глядя, как Альфред снимает металлическую крышечку с бутылки о край стола. – Это? – младший рассеянно возит пальцами по следам зубов, – Капитанша чирлидерш разозлилась. Я посоветовал ей не налегать так на шоколадные кексы, иначе в скором времени не то, что я – всей командой не сможем подкинуть. – И вместо того, чтобы незатейливо дать тебе в глаз, решила перегрызть горло? – Женщины существа нервные и непредсказуемые. – Ну-ну, – Артур щёлкает зажигалкой и возвращается к работе. Встретившись в лавке пекарни с нечитаемым зелёным взглядом, Иван вздыхает и сам подходит к Артуру, останавливаясь сбоку и глядя в сторону. – Может быть, хватит? – тихо спрашивает, чуть сильнее, чем нужно, прижимая к себе свёрток со сдобой. – Знаешь... Это больно. Тот играется с чайной ложечкой, заставляя её подпрыгивать и звякать о блюдце, когда пальцем нажимаешь на черенок. – Альфред поклялся вытрясти душу из мерзавца, который поджёг сарай. – Я жалею, что он опоздал и не застал тебя в середине цикла. – Что я тебе сделал? – Может быть, что ты сделал другим? – Ничего. – Сказала лиса в курятнике... Впрочем, чёрт с ними – другими. Его оставь в покое, тогда и поговорим. Если нет – не обессудь. Иван ставит пакет на столешницу и садится напротив, продолжая смотреть куда угодно, только не на противника. – Почему бы мне не сломать тебе шею? – рассеянно спрашивает Иван. – Это быстро, чисто и соответствует сценарию. И всё кончится. Артур ухмыляется широко и гадко. Примерно на треть от этого улыбается Альфред, когда пытается вести себя скверно. – Ты думаешь? – Артур выуживает из наплечной сумки пачку листов, ручку и быстро пишет. Иван наклоняется через стол и под громкий ошеломлённый вздох булочницы прижимается губами к чужому рту. Дождь заливает дом через распахнутые окна. Вода уже затопила веранду и, журча, подбирается к порогу. Ваня смотрит на визитёра с глухим отчаянием. Тот стоит в дверях насквозь мокрый, покачивающийся, вдрызг пьяный и сжимающий в одной руке почти пустую бутылку. – Нам нужно поговорить, – улыбается Артур и неверным шагом идёт в комнату. – Не жмись, видишь же – сегодня без ружья. – Если помнишь, я не боюсь ружей. – А так же поджогов, ножей, удавок и грузовиков. Разумеется, я это помню, не идиот же, – незваный гость шлёпается на диван рядом с хозяином и вытягивает ноги, с довольным ворчанием умащивая затылок на валик спинки. – Нож был чрезмерно тупым, удавка плохо закреплена, а вот грузовик, можешь не верить, я оценил по достоинству. Ты не забыл даже саше в кабине водителя – красноречивую пластиковую жопку. Шутка удалась. Какое-то время царит молчание. Иван думает, что, возможно, Кёркленд просто отключился в пьяном своём угаре, но через несколько минут тот поднимает голову: – Сначала я думал, что ты должен пить чернила, и долго ржал над этой мыслью, представляя, как всё происходит. Выискивал известия об ограблении канцелярских магазинов, расспрашивал муниципалитет насчёт банального воровства писчих наборов, а потом внимательнее вслушался, о чём болтают в округе и сообразил, что чернила – это слишком просто. – И принялся с хохотом драть бумагу. – Вроде того. Сперва пером ... – Потом лезвием, это я уже понял. – Решил, что пары ударов поперёк будет довольно, но ты выходил к нему заплатанный, словно Франкенштейн, а он в упор не видел дальше собственного носа. Грустный взгляд: – Ну и что? – Ну и всё. – Артур одним глотком приканчивает бутылку, долго разглядывает на просвет и без того прозрачное стекло, а после повторяет, – ну и всё. Свободной рукой сгребает Ивана за шарф, которым тот с некоторых пор защищает шею, и подтягивает к себе почти нос в нос: – Когда мы разошлись, и Франс с Мэттом уехали, я в жизни не мог подумать, что Альфред, такой гиперактивный, жизнерадостный, ни на чём подолгу не задерживающий внимания (да, да, даже на родных и близких), будет по ним настолько грустить. Молча, пытаясь себя не выдать, но так потерянно, что его тоска бросалась в глаза сильнее, чем если бы он, словно избалованный уродец, кричал и топал ногами, требуя подать и принести. – И ты не придумал ничего лучше, чем написать ему друга, раз у самого не хватает на него времени. Или просто не хотел напрягаться? Несколько секунд кажется, что Артур его укусит – сильно-сильно, без особых затей, но тот лишь со свистом выдыхает: – Именно. Да и то ... Скорее, себе, чем ему. Эдакое утешение, раз не способен заботиться должным образом. А когда Альфред рассказал про нового приятеля – я остолбенел. Ведь даже в самом пьяном бреду мне и в голову не могло прийти... – Что фантазии оживут и займут скромное место на городской окраине. Только не угадал ты, что окажутся они абсолютно телесными, с такой же, как у других, плотью, кровью и чувствующие боль. – Признаюсь. В самый первый раз стряхнув на тебя пепел, я решил, будто чудеса всё же случаются и раз в миллион лет появляется кто-то, идеально соответствующий вкусам и представлениям о настоящей няньке. И безумно обрадовался, что ты настолько совпал с разгулявшейся мыслью. За шумом дождя не слышно мерного хода часов. Смеркается. Воздух сырой, сквознячный, холодеет всё сильнее, но оба будто не замечают ничего. Молчание длится и длится, и разбивается о слова: – Люди – такие идиоты. Никто вокруг не замечает, что ты не стареешь. – Ошибка. Он догнал меня, как и хотел, сейчас я буду взрослеть вместе с ним. – То есть, это он тебя теперь пишет? – Скорее, я сам себя пишу – для него. – Когда ты понял, что нужна подпитка? – Как только осознал, что для того, чтобы оставаться с ним постоянно без риска побледнеть и истончиться, требуется что-то, принадлежащее реальной жизни. И это что-то должно быть сильнее чернил. Знаешь... Я ведь действительно пытался их пить. Артур рвано смеётся. Потом яростно швыряет бутылку в дальний угол, где она разлетается опасными осколками. – И когда не сработало – взялся за людей! – Альфред уже слишком сильно ко мне привязался. Я не мог его бросить, но я не трогал людей. Кошки, собаки, крысы... Да, крысы. Бедная девочка видела, как я дожёвывал хвост – ты хорошо постарался, чтобы меня как следует размазало вдоль обочины. – И ты убил её. – Ты либо не слышишь меня, либо не хочешь слышать. Я никого не убивал. – Ну, разумеется, – ядом, сочащимся с языка, можно положить небольшой мышиный полк, – а Виолетта, а старый Сиф? С ними ты тоже ничего не делал? – Да. – Не ври. – Я не вру. – Каноник видел, как ты разговариваешь с Сифом. – С Виолеттой я тоже разговаривал – когда помогал тащить чемодан к остановке, а после убедил, что прошлое надо оставлять за спиной. – Признаёшься, в общем. – Нет. Знаешь, я переговорил едва ли не со всем городом, но на кладбище что-то не видно ажиотажа. – Прекрати. – Что я должен прекратить? – Врать! Уж мне-то не ври, ладно? Тебя, конечно, не наделяли исключительным правдолюбием, но... Что ты с ними делал? – Да ничего же, господи! Только рассказывал сказки. В конце концов, я очень хорошо это делаю, тебе ли не знать. Саркастичное фырканье. – И что же ты рассказывал? О грудастых гуриях и мускулистых мачо? – Да нет. Сиф всегда хотел собаку, а Виолетта – снова увидеться с семьёй. Артур молчит так долго, что Ивану кажется – ночь давно перевалила через середину. – Вот, значит, как... – наконец произносит Артур. – Сладкие долгие сны. Безболезненные и полезные что для слушателя, что для рассказчика. Иван не отвечает. Просто потому, что бессмысленно. Снова молчат, и теперь уже гостю кажется, что ночь идёт на убыль. – Можешь думать, что хочешь, – подаёт голос Иван, – но попробуй поверить, что уж его-то я люблю настолько, что не причиню вреда. – Ты не можешь его любить. Ты – набор букв с заданной системой качеств. – Тем не менее. – Тем более. Жажда жизни была и остаётся основным императивом даже у подобной структуры, иначе ты не жрал бы крыс и не кусал кроликов. – Не то. Я поступаю так, чтобы вернуться к нему, а возвращаюсь к нему, потому что нужен ему. – Это я написал, что ты нужен ему! – Сначала, когда он был маленьким – да. Но сейчас уже нет. Не ты пишешь мою судьбу. Артур неопределённо хмыкает и внезапно заваливается головой на чужие колени: – Снова доказать обратное? – Э?.. Прости? Путаясь в подкладке, гость вытаскивает из брючного кармана клочок бумаги, несколько нетерпеливо щёлкает пальцами и, когда Иван, догадавшись, передаёт ему огрызок карандаша, пару минут что-то выводит. Потом снова прячет записку в карман. Протянута вверх рука. И чужая щека медленно, словно нехотя, всё-таки ложиться в неё теплом от ладони к пальцам. – Я тебя написал. И я диктую тебе, что хочу, а не ты об этом думаешь. Подушечка большого чертит по твёрдой скуле, скользит ниже, касаясь уголка губ. – Нет, – тепло исчезает. От удивления Артур привстаёт: – Что значит – нет? Иван поднимается, заставляя его скатиться с дивана. – Просто нет. Я не тот, кто тебе нужен, и не стоит путать меня с тем, другим. – Вернись на место, – Кёркленд цедит слова сквозь зубы, повелительно и с отвращением одновременно. Отступивший к столу Иван качает головой и крутит между пальцев последнее в этом сезоне не порченое яблоко. – У психологов это называется «перенос» – проецирование неосуществлённых желаний на сторонние объекты. Артур криво ухмыляется: – Вы гляньте, какой образованный персонаж. В ответ рассеянно пожимают плечами: – Ты меня создал. Как и каждое творение, я отчасти наполнен тем, из чего творит создатель, то есть – им самим. Так что в теории я должен знать то же, что и ты. Оксфордского магистра ты ведь не за красивые глаза получил. Артур сжимает кулаки. – Вернись. На. Место. И когда высокая фигура всё же будто через силу оборачивается – вновь прижимает руку к лицу жестом хозяйским и откровенным. Трогает переносицу, проводит по крыльям носа, пробирается пальцами между губ... ... Острые, как у ласки, зубы вцепляются в ладонь до хруста, до солоноватого привкуса на языке, а когда под ударом вдребезги разбивается скула, Иван лишь хохочет. В чертах лица – звериное, нечеловеческое, то самое, что видят в нём чужие глаза. Злая ухмылка – белоснежным оскалом: – Пусть ты меня создал. Но я не стану есть у тебя из рук. Артур, ухватив растерзанную ладонь губами, так же по-звериному зализывает рану и оскаливается в ответ: – Сейчас ты доказал именно то, что я и так знал – ты ни перед чем не остановишься. И даже я не смогу тебя удержать. Головорезов он выпишет тщательно, со всем старанием и максимально достоверно – от гнусных ухмылок до свинцовой тяжести кастетов. Не потому, что они действительно должны решить проблему, а лишь для того чтобы окончательно убедиться – не поможет. Гордиев узел можно одолеть одним-единственным способом. Нужно было немного напрячься и сразу понять, а не терять время, попусту играя в слова. Неверный оранжевый свет сияюще вычерчивает чёрный в ночи глянец плюща, лижет неторопливые руки человека. Иван высаживает дверь всем телом, скатывается с веранды и напролом рвётся на этот свет, собирая на себя траву и спящие вьюны вместе с клочьями корней. Рвётся из последних сил, чтобы свалиться под ноги от упреждающего удара горячим железом. – Нет, – произносит Артур, снова присаживаясь на ящик у садовой печи, – сломать мою шею тебе всё-таки не удастся. – Альфрр...ред... – Дружеские посиделки и снотворное творят чудеса. Надеюсь, когда он вернётся к учебе, новые впечатления помогут ему справиться с тем, что его дружок куда-то исчез. Иван скорчивается, наваливаясь на занимающиеся изнутри локти: – Ты ... хотя бы можешь представить, как это больн...но – гореть? И не тогда, когда пожар из-под пера, а непосредствен...но? – Могу лишь догадываться, – кивает Артур и суёт в очаг ещё одну, скатанную трубочкой, стопку листов. Рассеянно возит внутри кочергой, разлохмачивая горящую бумагу и взбивая искры, вылетающие вместе с дымом через жестяную трубу: – Что-то плохо тянет... Видимо, ты давно её не чистил, вон сколько яблочных недотрупиков в золе. Запах сырой земли и преющей листвы щекотал бы ноздри, если б Иван снова мог обонять. Но запах уходит вместе с цветом и зрением. Зато он чувствует, как, потревоженная непонятной вознёй над её домиком, пытается проскочить под щекой землеройка. Резкий изгиб, почти змеиный бросок, хруст на зубах мелких косточек... Артур издаёт сухой смешок: – Не напрягайся. Тебе требуется мышиный полк. – Ну, за что-оо?.. Я всего лишь твоя рукопись! – Ты оборотень. И убил, как минимум, трёх человек, одну собаку, двух кошек и лошадь. О крысином геноциде я даже говорить не стану. Если приподняться и навалиться всем телом, то, возможно, печку удастся опрокинуть. И тогда, может быть ... может быть ... Но между ним и печкой непреклонный человек. У Альфреда глаза огромные, больные. Кажется, даже какие-то сумасшедшие... Иван – непривычно тонкий, лёгкий, словно прозрачный – нашаривает поверх одеяла его ладонь и сжимает настолько сильно, насколько способен на это сейчас: – Что с тобой? – Ничего. Обеими руками друг трогает его лицо, водит по плечам и шее, всматривается, вглядывается, вбирает в себя взглядом, потом наклоняется, прижимает ухо к груди и долго слушает, как под рёбрами быстро и звонко стучит. После зажмуривается и отчаянно трясёт растрёпанной башкой: – Но ведь ... – Что? – Ничего, – вытягивается рядом и обнимает за шею, прижимая к ней нос, словно мёрзнет. Рука неуверенно, слепо добирается до его затылка. – Почему ты никогда не брал моей крови? – глухо спрашивает Альфред, не отрываясь. – Я сам её предлагал, помнишь? Сам. – Потому что стоит попробовать один раз – и уже не остановишься. А ещё... Мне с избытком хватало твоей любви. – Дурак... Завтра притащу тебе бобра. Или откопаю пару кротов. Почти восковые пальцы ободряюще сжимаются на золотистых завитках. Артур перерывает постель Альфреда сверху донизу, швыряет на пол матрас, перетряхивает одеяло, вспарывает подушки. Такая же участь постигает платяной шкаф и письменный стол. Потом одна за другой методично летят на пол книжки, игрушки, затасканные порножурналы и фигурки супергероев. Однако Альфред не дурак и не хранит сокровищ в своей детской комнате. Артур берёт билеты на экспресс и едет очень далеко, чтобы в университетском общежитии, наконец, обнаружить то, что нужно – сильно обгоревший, но бережно сложенный вчетверо клочок писчей бумаги, зашитый в пузо старого колченогого медвежонка: «... шали по углам мыши, ёж грозн ... рандой, а Иван в который уже р ... мой прямо на ступеньках: – То есть, опять ни ... ки? А ты не лопн...» – Я был небрежен, – бормочет Артур, – надо было самому вычистить печь. Подносит зажигалку.4.
В Мидлтауне весна. Город словно за одну ночь покрывается буйной зеленью, всё оживает, гомонит, готовится к новой – наверняка лучшей! – жизни. – Салли, – радостно голосит Том, – мой пинч ночью сцапал твоего хорька! – Вот счастье-то, – лавочница всплёскивает руками, – может, хоть теперь эти сволочи перестанут трястись и начнут трахаться? – Виолетта звонила. Радостная такая, говорливая – у неё дочка разродилась и теперь не отпускает бабку, убеждает, что, мол, с тройней сама не справится. – Ну, хоть кому-то счастье ... Слу-уушай, пока они там сопляков на ноги поднимают, давай мы Леттин лужок ... того? Под пасеку, а? Хотя бы ненадолго? Я первый медок сниму и такой браги поставлю! А, мужики? – Падре, а он прямо здесь умер? – На этом самом месте, милая, но ты не бойся, он тихо к Господу отошёл, безболезненно. – А откуда вы знаете? – Улыбался он, детка. Счастливо, как ребёнок. – ... а клыки - что медвежьи. Порвал бы пацана, как не фиг делать, хорошо батя его рядом случился – дёрнул берданку со стены и одним залпом из обоих стволов. Рисковал, конечно, в родное попасть, но тут либо пан, либо пропал. – Да уж, повезло. – Ещё бы! А ещё больше всем нам, потому как констебль рассказал: судя по слепкам, этими же зубками порвали племянницу Маршалов. Помнишь? – А то! Хоть теперь бедняга упокоится с миром. Да и мы крепче спать будем. – Так почему царевич никогда не находит у Кощея косточки любимой? Почему дракон не сжирает молодца, а гномы привечают заблудившуюся девчонку, вместо того, чтобы приготовить из неё мясной пирог? – Почему? Возможно, потому, что людям в обычной жизни хватает бед, и они желают, чтобы хоть в сказках всё было хорошо, раз уж здесь это невозможно. – Глупость какая. – Слышал, Кёркленд уезжает? – Слышал что-то, да не понял. – Болтают, что к любовнику. – Тьфу. Вот пропасть, ни за что не подумал бы, что он из этих. – Да какая уже разница? С его-то кашлем дай бог океан живым пересечь... Младшенький-то его как? – Не знаю. Он сюда не пишет. «Шуршали по углам мыши, ёж грозно топал под топорщащейся половицами верандой, а Иван в который уже раз расставлял блюдца с голубой каймой прямо на ступеньках: – То есть, опять ни хлеба не будешь, ни булки? А ты не лопнешь – с целой-то банки и без всего?» Заброшенный сад почти утонул в плюще и осоке. Скоро сквозь вязкую зелень совсем перестанет быть виден обгоревший разрушенный остов, словно не стоял тут никогда старый дом. И не жил в нём никто. ... А жил ли вообще?