Орочье ухо

Ветер улегся, и больше не тревожил пожелтевшие листья притихших деревьев. Где-то в кустах ночная птица прокричала отчаянно, а потом зашлась полной невыразимой нежности трелью. «Какая ночь! – думала я, выруливая на освещенный хайвэй. – В такую ночь хочется мечтать. Даже и не верится, что все закончилось…» Вот уже полчаса, как в кинотеатре завершился показ третьей части режиссерской версии «Хоббита». В зале, наверное, уже потушили свет. Как странно это - досиживать до конца титров и видеть пустой экран, слышать этот скрежещущий звук, как будто ленту сворачивает исполненный важности таинственный механизм. Впрочем, какая лента? Определенно, нужно поспать. И все-таки, жаль, что части режиссёрки показывают у нас здесь только по разу! Ведь раньше, вот хоть во времена третьего «Хоббита», можно было влететь решительной и радостной походкой в фойе, взять билет («Да, один. Спасибо») и ворваться в темноту, которая укутывала и обнимала со всех сторон - как родную. А потом… потом застывший экран оживал. Я не смущалась изучающего взгляда билетера и не рассматривала посетителей кинотеатра при входе. Я шла туда, в темноту – наконец-то, к ним, к своим… К тем, в обществе которых я чувствовала себя… собой… Наверное, это извечная болезнь толкинистов - ощущать себя настоящим там, где иным бывает скучновато, и иным и вовсе видится бессмыслица. Теперь Питер Джексон, наконец, показал нам все то, над чем он трудился в последние годы. Меня не оставляло ощущение серьезной недосказанности… Или вовсе – нереальности происходящего. В этот поздний час машин было совсем немного: одна перегнала меня почти сразу после выезда на шоссе, другая неспешно ехала впереди. «Обгоню», - решила я сразу, и нежно вдавила педаль газа. Машина послушно разогналась, но, вот странно – расстояние между мной и неизвестным водителем увеличивалось слишком уж стремительно. Мне пришлось найти ногой тормоз, а потом следить, как странная старенькая машина без какого-либо поворотного сигнала уходит вправо – слишком медленно. Здесь две линии сливались в одну, и я выругалась сквозь зубы, когда старушка медленно прижалась в обочине, а затем и вовсе встала. На самом деле, обочины там никакой и не было. Только дорога и высокий бордюр. Я вырвалась вперед, с колотящимся сердцем – ведь на какое-то мгновение я испугалась столкновения – и поехала дальше. Через несколько секунд меня догнала мысль, видимо, отставшая по дороге. Что за блажь посетила этого странного водителя? Останавливаться посредине хайвэя, пусть даже и старого, со светофорами… Может быть, человеку стало плохо? Может быть, ему требуется помощь?.. Я продолжала ехать вперед, а мысли крутились у меня в голове, как варги, и перед глазами почему-то вдруг встало лицо Торина, уставшее и непреклонное. «А он ведь был очень храбрым, Торин, - пронеслось у меня в голове. – А я? Неужели я - струшу?!» Я была не очень-то опытным водителем, и разворачиваться в неположенном месте мне совсем не хотелось. Проще говоря – мне было боязно. Но ведь от меня, возможно, зависело чье-то благополучие. И вот сейчас сдрейфить? - Ну уж нет! – выкрикнула я и затормозила, а потом, осмотревшись, совершила плавный разворот через все линии. – Посмотрим, что у тебя там, как тебя там… Но на повороте дороги уже никого не было – ни машины, ни водителя, ничего. Посомневавшись в том, что авто старенькой, начала девяностых, модели могло проехать мимо меня – а я ведь следила за дорогой и машинами, - я направилась домой окольными тропами, освещенными лишь редкими фонарями, желтеющими в темноте. Назавтра предстояла учеба. Сказать, что учиться в грядущую среду мне не хотелось, значило выразиться мягко и очень непритязательно. Я ведь только что прожила целую жизнь, ребята - какая учеба, помилуйте! Торин умер. И, честное слово, мне и так было не до вас. Проблема была разве что в том, что даже единичное отсутствие на парах грозило незамедлительным снижением успеваемости в нашем университете. Английская система обучения, с которой мне пришлось вплотную столкнуться за прошедший год, мягкостью не отличалась абсолютно. А уж наши преподаватели – и подавно ею не радовали. Правда, посетовать на положение вещей мне удавалось редко – английских студентов подобные перегибы, в отличие от меня, не удивляли. Нет, учиться я любила. Тем более, что учеба давалась мне сравнительно легко. Даже несмотря на то, что английский не был моим родным языком, я делала серьезные успехи. Но вот усталость, которая преследовала меня с начала этой недели, сводила все удовольствие от учебного процесса на нет. Впрочем, что об этом было рассуждать. Нужно рассуждать о том, в чем есть хоть какой-то толк. Смирившись с положением вещей, я налила себе травяного чаю; потом неспешно прихлебывала его и курила, сидя на перилах высокого крашеного крыльца. Ночь стояла тихая-тихая… и какая-то невыразительная. Ни один прохожий не нарушил самозабвенную пустоту нашей улицы. Даже лисы куда-то попрятались. А ведь что ни вечер, так и вьются вокруг помойки. На улице было немного зябко, и меня начало клонить в сон. «Только вытащу белье из машины», - решила я. Обе стиралки стояли у нас в подполе, как его любила называть я, или в подвале, как его, на самом деле, следовало именовать. Распахнув скрипучую дверь, я нащупала выключатель на холодной стене и начала привычно спускаться вниз по лестнице. Внизу было темновато, и нужно было завернуть за угол… Стоп! Почему за угол? Здесь не было никакого угла! Я обошла из ниоткуда взявшуюся стену, и отпрянула, когда на меня пахнуло смесью из запахов имбиря, дыма и мокрой шерсти. Здесь было почему-то светлее, да и теплее, чем обычно в подвале. Я сфокусировала взгляд после сумрака, и истерично всхлипнула. Прямо на меня смотрел Беорн.