Время собирать камни

      Я бреду домой по парку. Некогда мной очень любимому, волшебному, в котором постепенно зарождалось наше чувство, сперва робкое, несмелое, которое росло и крепло, которое мы так чутко хранили и оберегали, не впуская в наши отношения никого постороннего, лишнего.       Парк, мой старый друг, мой верный союзник, сколько же ты пережил вместе со мной? Мои радости и мои откровения, признания и страхи быть отвергнутым, ожидания, надежды, счастливые моменты встреч, и грусть недолгих расставаний. Парк моей прошлой жизни, в которой был ты…       «Встречай меня, мой незримый друг, — я останавливаюсь возле скамейки, сплошь усыпанной разноцветной листвой. — Давай посидим, вспомним былое, послушаем шорох опадающих листьев, которые стремятся вниз. Послушаем тишину уходящего на покой лета».       Вот и наступила осень… Третья осень без тебя. Осень с тяжелыми и низкими тучами, холодными дождями и усыпавшими все тропинки и аллеи в парке сырыми мрачными зонтами, под которыми прячутся люди, спешащие по своим делам. Я раньше любил осень, она была звонкая. Пусть плакучая и тоскливая, но такая задумчивая, золотистая, яркая, пламенная — цвета янтаря. А сейчас… Безжалостная, жесткая, гнилая и грязная, одинокая, как и я… Где я один, где нет тебя.       Многие события из моей, нашей с тобой жизни, связаны с этим парком. Наша первая встреча произошла именно здесь…       — Ой, пап смотри, белка! Она сидит у дяди прямо на руке и что-то ест, — писклявым голоском лепечет девочка лет четырех-пяти, остановившись рядом со мной и разглядывая, как я держу на своей ладони зверька, подкармливая орешками. — А что это она ест? А она не укусит? Я тоже хочу, можно?       И девчушка несмело протягивает свою ладошку мне. Я присаживаюсь на корточки и аккуратно, чтобы не спугнуть белку, опускаю руку и прижимаю ее к своей груди. Белка дергает хвостиком и вращает своими глазками-бусинками, но не убегает: она мне доверяет. Я прихожу сюда каждый день, разговариваю с ней, угощаю кедровыми орешками — я ее друг.       — Тихонько подходи, руками не маши. У меня в правом кармане есть еще орешки, возьми. Давай сюда свою ладошку, положи ее на мою, вот, теперь аккуратненько двигаемся, двигаемся… — мы уже почти приближаем свои руки, в моей большой ладони замерла влажная детская ладошка. Белка, недолго думая, перепрыгивает с другой моей руки, берет лапками орешки и засовывает их в рот. — Смотри, она признала тебя за свою, теперь ты предводительница белок!       Девочка хохочет, рука вздрагивает и белка, спрыгнув на землю, скачет по тропинке в неизвестном нам направлении. Все еще смеясь, девочка поворачивается лицом ко мне.       — Меня зовут Настя. А как тебя? — произносит это маленькое чудо, одетое в оранжевое пальтишко, словно сама только что слетела как листочек с березки или клена. Так же на ней одет беретик в тон ее пальто, из-под которого выбиваются черненькие кудряшки, которые трясутся в такт движениям. Ее карие хитрые глазки и растягивающиеся в улыбке губки-бантики — и это не эвфемизм, они и в самом деле похожи на бантики, — ее личико напоминает мне кукольное.       — Наська, нехорошо говорить взрослым «ты», — вступает в разговор мужчина лет тридцати-тридцати пяти (я всегда плохо определяю возраст), молча стоявший все это время рядом с девочкой.       — Ну пап…       — Я Михаил, эта егоза — моя дочь, — произносит мужчина и протягивает мне руку для приветствия.       — А меня зовут Виталий, — я пожимаю протянутую ладонь и встречаюсь с ним взглядом. Меня словно протыкают насквозь какой-то невидимой спицей, и что-то копошится в районе то ли живота, то ли паха… Я очарован, как школьник, его лицом. Таким простым, открытым и в то же время что-то в себе таящим. — И ко мне можно на «ты». Привет, Настёнка, — эти слова я уже говорю обращаясь к девчушке, которая дожидалась моего ответа, не отрывая от меня глаз.       — Ой, пап, смотри, а Виталий такой же, как ты, — отец смущается и начинает кашлять, — смотри, смотри, у него такая же сережка в ухе, как и у тебя.       Прощебетав все это на одном дыхании, Настя, тут же утратив всякий интерес к новому знакомому, разворачивается и вприпрыжку бежит разгонять стайку голубей.       — Вы уж, Виталий, извините, ребенок, что с нее возьмешь, — говорит отец этой маленькой негодницы, но глаза его прожигают мое правое ухо, в котором красуется небольшой бриллиантовый глазок.       — Да ладно, ничего страшного, — отвечаю я и, покраснев, тоже смотрю на его уши. У него также виднеется небольшая серьга в ухе, которая ему идет и смотрится очень даже сексуально и как-то показательно.       Так, стоп, о чем это я? Серьга в ухе — показатель чего? Что он такой же, как я? Бред, я вообще на подобные символы и знаки не ориентируюсь. Я и сам-то проколол ухо не потому, что это что-то там значило: в левом — нужна доза, я наркоман, в правом — я гей. А потому, что таким образом показывал протест всему миру, учителям и родителям в частности, которые запрещали ходить с длинными волосами, делать пирсинг, слушать рок и многое другое. Так почему сейчас я с такой надеждой заглядываю ему в глаза?       Михаил стоит напротив меня, смущаясь, но не отводит взгляда. Надо срочно что-то сказать, но на ум ничего не приходит. Я, взрослый мужик тридцати четырех лет, стою, как юнец, и не могу связать пару слов. Беру себя в руки, улыбаюсь и, показав головой в сторону его дочери, произношу:       — Красивая у тебя дочка, на тебя похожа, — уже сказав, я понимаю, что именно я произнес, и опять краснею, как подросток.       Но он и в самом деле красив, не просто симпатичен, а именно красив. Черные как смоль волосы, карие, почти угольные глаза, бархатные, бездонные, в них можно утонуть, раствориться. Красивый высокий лоб, губы, словно очерчены тонкой линией по контуру, белоснежная улыбка и ямочка на подбородке, которая пленит меня с первого взгляда. Я даже представляю, как я прохожусь по ней языком и кончиком попадаю в серединку… Потом по щеке поднимаюсь к уху и беру в рот маленькую сережку-гвоздик, ту самую… Стоп… о чем это я, какую сережку? Очнись, Алька, не о том ты думаешь, ох, не о том! Тряхнув головой, прогоняя последние видения и эротические мысли, отворачиваюсь, но поздно. По моему лицу, наверное, можно считывать все мысли. Черт. Черт!       Я разворачиваюсь, поискав глазами его дочку, иду по тропинке. Михаил двигается следом за мной. И мы бредем по парку. Настя бежит впереди, хватая листья, собранные в кучки, и подбрасывая их вверх, а мы, беседуя, идем следом за ней. Михаил рассказывает, что работает дизайнером в студии дизайна интерьеров, делает проекты для квартир, студий, кафе. Разведен. Вот по выходным гуляет с дочкой. Я тоже рассказал о себе. Что работаю начальником отдела снабжения на заводе шампанских вин, что тоже разведен, но моя дочка уже взрослая, ей почти 15 и она, к сожалению, по парку гуляет уже не со мной.       Вот так происходит наше знакомство. Расставаясь, Настя говорит, что будет меня ждать в следующую субботу здесь, что принесет орешки, и мы будем кормить нашу общую знакомую — белку. Мы даже имя ей даем — Хвостик. Потому что она очень смешно им дергает и виляет, прямо как собачка. Михаил тоже говорит, что будет рад меня видеть и, протянув руку для прощального пожатия, нежно касается пальцами моего запястья, то ли случайно, то ли… Но глаза его говорят… обещают…       Я выплыл из своих теплых, приятных воспоминаний и вернулся в промозглую, осеннюю реальность настоящего. Все в прошлом, ничего не вернуть, не изменить, не повернуть время вспять. Я замерз. Озноб пробежал по телу — не хватало еще заболеть. Встав со скамейки, на которой просидел больше часа, и подняв воротник пальто, я пошел к выходу. Пора было домой. Пусть меня там никто не ждал, но не ночевать же в парке на лавочке.       А вот если б можно было уснуть и не просыпаться. Или выйти на улицу, а тебя раз — и сбила машина. Или на голову упал бы кирпич, или пьяная компания навстречу и кто-то ножом бы тебе по горлу. И все — нет меня. Вот было бы замечательно! Просто идеально! Но так не бывает, к сожалению. Нет, я на себя руки не накладывал, вены не резал, таблетки не глотал. Нет, я так… Просто подумал, а вдруг… ну совершенно случайно. Но, увы и ах, живи, Алька, живи, помни и мучайся… Придя домой, раздевшись и приняв душ, сел за рабочий стол — надо было немного поработать, коль уж «случайностей» не случилось. Надо было жить дальше. Поставив кружку с чаем, включил лэптоп и завис. На меня опять смотрел ты, смотрел своими прожигающими душу глазами и улыбался. Ты всегда улыбался: когда разговаривал, когда смотрел на меня, когда что-то готовил на кухне, когда… Остались только одни "когда"…       — Виталь, а как ты понял, что я тоже запал на тебя?       — В самый первый день, когда мы прощались и ты ласкал мою руку, — смотрю в такие любимые и родные глаза.             Мы вместе уже три месяца, три божественных месяца, и я не перестану благодарить всех святых, что они послали мне тебя.       Ты наклоняешься, тянешься к моим губам и нежно-нежно, почти не касаясь, проводишь по ним языком. От тебя пахнет кофе и корицей: ты у меня хозяйственный — сварганил нам кофеек, и мы, позавтракав, опять вернулись в постель. Твои руки, о Боже, как я люблю твои руки. Что они творят, что они делают со мной. Я, как жаждущий странник, никак не могу напиться, утолить жажду от твоих прикосновений, поглаживаний… Ты проникаешь в самое сердце, ты поселился там прочно и надолго. Скользишь по моему телу руками, и вслед за ними — губами. Опускаешься все ниже и ниже, и я знаю, что последует дальше. Твоя ладонь накрывает пик моего желания, нетерпения, и я, как малолетка, взрываюсь от одного только твоего касания.       Наши с тобой ночи, да и не только, наполнены такой страстью, таким необузданным накалом, что я даже подумать не могу, что бы я делал без тебя, как бы жил. Как я вообще раньше жил? Твоя неуемная фантазия радует и обескураживает. Ты, как мальчишка, дорвавшийся до новой игрушки, пытаешься выяснить все ее функции и выжать все возможности до предела. Так и со мной. Твои эксперименты то до приторности сладки и нежны, то пугают своей агрессией и смелостью. Скованные руки, шибари, разнообразные девайсы — это то немногое, чем мы разбавили нашу пресную до сего момента жизнь. Нет, мы не проповедуем БДСМ. Мы ходим по краю этой теории, радуем друг друга тем, чем умеем, чему пытаемся научиться вместе, открывая для себя много нового и еще неизведанного нами. Ты покорно подчинился мне, подарив мне всего себя без остатка. Стал ведомым, отдал бразды правления в мои руки, признав мою ведущую роль, хоть я этого и не требовал. Ты так решил, захотел, а я принял.       — Я хочу тебя, — шепчешь, перекатываясь на живот, и аппетитно расставляешь ноги, утыкаясь носом в подушку. Ты дышишь часто и жарко. Твое дыхание обжигает мое лицо, когда я, повернув твою голову, наклоняюсь и целую тебя. Язык никак не может остановиться, никак не найдет пристанища себе, он словно в вечном поиске. Как сладки твои губы, как притягателен твой запах. Запах мускуса и твоей страсти. Как гладок и бархатист главный участник нашей игры, нашей битвы. Как яростны, неистовы и дики наши движения, совершающие один из древнейших ритуалов. Ты мой, я в тебе, ты полностью принял меня, до самого конца, испил до последней капли, выжал досуха. Ты мой. Ты со мной. И никакая сила в мире не отнимет тебя у меня. Никогда.       Никогда. Какая ирония… Спрятав свои воспоминания далеко и глубоко, я начал просматривать договора, которые требовалось отшлифовать и отправить на рассмотрение начальству для заключения контракта с фирмой поставщиком виноматериала для нашего производства.       Свет от экрана ноутбука падал на стол, безрадостно освещая небольшое пространство вокруг себя. Рядом стояла моя чашка с чаем, а по всей поверхности стола были разбросаны карандаши и ручки. Стопка листов чистой бумаги одиноко дожидалась своей участи на самом краю стола. Потянулся к ней, чтобы взять один: я часто что-то пишу, черкаю, рисую. Так мне легче успокоить нервы. Вытянул листок, положил перед собой и замер… Передо мной лежал рисунок Наськи. Миша часто приводил ее сюда, она любила сидеть за моим столом и рисовать. Вот он, тот самый рисунок, на котором мы все вместе. Гуляем, держась за руки. Я, она и Миша. Она нарисовала его после того, как мы вернулись с прогулки. В тот раз мы ходили в кинотеатр, смотрели мультфильм про какую-то Рапунцель, девушку с длинными волосами. После чего наша девочка заявила, что тоже будет растить волосы и никогда-никогда не будет их стричь — она ведь тоже принцесса. Даже на рисунке она нарисовала себя с длинной, почему-то блондинистой косой, а мы с Мишкой по бокам, в коронах, как настоящие принцы. Еще она сказала, что когда вырастет, «женится» на мне. Так и сказала… Когда вырастет…       Я, вернувшись из командировки, застаю Мишу сидящим на кухне. Он курит, перед ним стоит пепельница, полная окурков, и стакан водки. Сказать, что я удивлен — ничего не сказать. Я в шоке, потому что мой Мишка никогда не курил и не хлестал водяру стаканами.       — Что случилось, Миш?       Он поворачивает голову в мою сторону, но в глаза не смотрит. Свои то опускает, то вообще закрывает. Он делает из стакана глоток и его кадык дергается так, что я ощущаю это, будто он не глотнул, а мне вырвали кадык без наркоза и с особой жестокостью. Я морщусь:       — Ми-и-ш?       — У Наськи рак. Лейкемия.       — О Боже! Что ты говоришь? – я хватаю его за плечи, разворачиваю к себе лицом и трясу, — Миш, что ты говоришь?       Он не сопротивляется, руки висят, словно плети, глаза закрыты и из-под опущенных ресниц катятся слезы:       — У моей дочери рак крови, шансов практически нет, десять процентов из ста. Это мало, это конец. Всему конец, — Мишка рыдает навзрыд, разрывая мне сердце на части. — Это я во всем виноват…       — Миш, родной, ну при чем здесь ты, успокойся, — сам того не понимая, кричу в полный голос, — мы что-нибудь придумаем! У меня есть деньги, и друг живет в Израиле. Мы ему сейчас позвоним, и он нам обязательно поможет! Отвезем Настюху туда, мы ее выле… — горло схватывает спазм и я обрываю фразу на полуслове…       Слезы застилают глаза, в голове сумбур. Как, как такое может быть? Почему Настя? Почему именно она? Сто вопросов и ответов крутятся в голове. Миша молча встает, подходит к окну, руками упираясь в подоконник. Я вижу как подрагивают его плечи. Подхожу, обнимаю, шепчу, успокаиваю, глажу по голове. Он разворачивается в кольце моих рук, утыкается головой в шею, и я чувствую как слезы, капая, стекают мне за воротник и катятся по моей груди. Не знаю сколько мы так стояли. Мишка, подняв голову и заглянув мне в глаза, скользит губами по щеке и начинает нежно целовать меня в уголок губ. Нежность вскоре перерастает в агрессию. Он целует меня неистово, с каким-то остервенением. Внезапно он отстраняется и произносит:       — Виталь, прости меня за все, прости и прощай. Это моя вина, я не должен был… Ирка ходила в церковь, и там священник ей сказал, что дети отвечают за грехи своих родителей. А я грешу. Моя любовь к тебе — это неправильно, это грех, это содомия. Наська теперь несет мой крест за меня… Надо покаяться, надо все прекратить… Я… виноват… пред ней… — говоря все это, он опять рыдает, перемешивая слова всхлипами и стонами отчаяния. — Я ухожу… я не смогу так, зная, что она… что я… Прости, Виталь, но это мой выбор, я так решил… Мы с Ириной решили обвенчаться, так надо, для Насти, чтоб не в грехе…       — А меня ты спросил? — от того, что я сейчас слышу, мороз бежит по коже, внутренности скручивает так, что я сгибаюсь пополам и опускаюсь на пол. Сажусь возле его ног, обняв их обеими руками. — Меня спросил? Миш, мы ее вылечим, Миш, отвезем за границу и вылечим. А Ирка твоя — дура, какого черта она поперлась в церковь, врачей надо искать, а не по батюшкам ходить… Венчаться хотите — венчайтесь, надо, значит надо. Я не против… Миш, все будет хорошо! Мы все вместе, мы сможем, мы спасем нашу принцессу! Мы…       Мы. Нет больше мы, нас, вместе… Не будет уже хорошо… НИКОГДА! Настя умерла спустя семь месяцев. Врачи сказали, что она и так долго прожила, они отвели ей и того меньше. Три-четыре месяца. Ничего не помогло. Ни Израиль — там врачи только развели руками: «Поздно...», ни уколы, ни лекарства, ни поддерживающая химиотерапия, ни венчание, ни молитвы… Мы до последнего вздоха были рядом. Мишка съехал с моей квартиры и неотлучно находился при дочке, держал ее маленькую ручку в своей, обещал, что все будет хорошо. А она, маленький солдатик, почти не плакала, смотрела своими грустными глазами и молчала. Она в свои пять лет повзрослела лет на десять, и, казалось, все понимала. Мне тоже позволено было навещать ее. Даже Ирка молчала: не язвила, не упрекала.       Я сидел и, рассматривая Наськин рисунок, вспоминал все это. Все события тех месяцев стояли перед глазами так свежо и ярко, словно это было вчера. Нашего ангелочка мы похоронили весной, когда вся природа оживала, зеленела, зацветала. Она просыпалась, словно насмехаясь над нами, людишками, со своими проблемами и печалями. Словно говоря, что мы - это миг, прах, ничто… Я встал и прошел на кухню, достал стакан и бутылку коньяка, налил и выпил. Ну и что с того, что завтра за руль, ну и что, что пью один. А если оно болит, если оно почти уже не живет, а просто ждет своего часа, чтобы просто остановиться и уснуть навеки… Мишка ко мне так и не вернулся. Сказал, что время платить по счетам. Время собирать камни…       Я стою и курю, ожидая Михаила. Рабочий день скоро закончится и он должен выйти из своего офиса. Нам нужно поговорить, а он не отвечает на мои звонки. Время уже восьмой час, почти все вышли, вот и последний работник. Наверное, мой трудяга, как всегда последний, гасит свет и выходит… На улицу выходит девушка лет двадцати трех-двадцати пяти на вид и закрывает дверь на ключ. Я подхожу к ней и интересуюсь, где Михаил К. На что она отвечает, что он уволился и уехал в А. пустынь. Я вообще ничего не понимаю. В какую пустынь? Что за бред? Она пожимает плечами, мол, ничего не знаю, но диктует телефон его отца — возможно, он что-то сможет объяснить. Поблагодарив ее я бреду домой. Звонить пожилому человеку на ночь глядя не рискую. Откладываю разговор на завтра.       Но то, что рассказывает мне Николай Владимирович, отец Михаила, повергает меня в шок. Все сказанное им не умещается в моей голове. Одна мысль душит другую, нервы на взводе и я… Я просто тупо напиваюсь с самого утра, забив на работу, контракты, договора, поставки и прочую хрень. Я просто выпадаю из реальности, теряюсь во времени, забываюсь, вкусив дурманящего и так необходимого в данный момент напитка счастья — водки.       Да, время собирать камни. Эти твои слова я постоянно прокручиваю в голове. После того, что мне рассказал твой отец, я много думал. Я ходил в церковь, стоял на службах, смотрел на иконы, ставил свечи, молился и просил… Но ничего не менялось, ничего не происходило. Боль, которая сидела внутри меня, никуда не уходила. Наська умерла, ты ушел, я один… Почему, почему жизнь сложна и несправедлива? Да, выхода не было. Тупик. Время собирать эти чертовы камни…       «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру».       Как все верно и правильно, как тонко подмечено — всему свое время. Но я был в корне не согласен с такой постановкой вопроса. Почему мы должны были отказаться от нашей любви, если были нужны друг другу, как воздух. Почему? Если я без тебя не жил, а существовал. Почему? Миллион «почему?», на которые я не мог найти ответов, ни в своей голове, ни в этой самой книге книг, ни в смерти Настюшки, ни в твоих словах, которые ранили, жалили, убивали…       Я сижу за столом трапезной в А. обители с чашкой чая в руках. Тут же на столе тарелка с монастырскими пирожками. Господи, что я здесь делаю, а самое главное — что ты здесь делаешь? Твое место не здесь, в богом забытом краю. Твое место рядом со мной, в моей жизни, в моей квартире. А мое сердце ты вообще не покидал никогда. Ты в нем навсегда. Вокруг снуют монахи, послушники, священники… Они выделяются из общей толпы обычных людей: на них надеты длинные, черные и темно-серые одеяния, кресты. Их лица спокойны и кротки. К моему столу тоже подходит один из них.       — Привет, — я подскакиваю, как ужаленный, от неожиданности и от твоего голоса, который я слышал уже так давно. В другой жизни, в другом мире…       — Привет, — отвечаю и замолкаю, глядя в твои такие родные, любимые глаза.       Ты тоже смотришь, не сводя с меня глаз. Открыто, смело, выдерживая мой грустный, тоскующий взгляд. Ты другой, ты изменился, в тебе появилась какая-то непоколебимость, что ли. Если я смотрю на тебя с любовью — сжигающей, испепеляющей меня изнутри, то твой взгляд выражает только братскую любовь и сострадание.       Я страдаю, а ты, бл..ь, испытываешь ко мне сострадание?.. Я вскакиваю из-за стола и хватаю тебя за руки. Твои руки, которые когда-то ласкали мое тело, проникая в самые потаенные уголки, руки, которые я целовал и нежил, кусал и сжимал в моменты нашей близости, теперь чинно сложены на груди, точно передо мной изваяние, статуя. И, словно очнувшись ото сна, сняв свою маску безразличия, ты тоже вцепляешься в меня. Хватаешь за лацканы пиджака, и в твоих глазах вспыхивает огонь, прожигающий меня насквозь. До самого дна моей порочной, больной, страждущей души. В твоих глазах я вижу прежние эмоции, то самое адское пламя, в котором мы сгорали тогда, в той нашей жизни, до… Да, наша жизнь разделилась на до и после, и то, что стало после — мне совсем не нравится. Я хочу тебя прежнего. Моего Мишку, который мог быть нежным как котенок, а мог быть безумным гризли. И я тебя потерял. Смерть отняла у меня не только Настёнку, но и тебя. Но ты жив, черт побери, жив… Вернись! Ты быстро приходишь в себя, словно очнувшись от страшного сна. Словно видишь не меня, а беснующуюся толпу вокруг того самого адского пламени. Ты убираешь мои руки и вынуждаешь меня сесть на свое место, с которого я подскочил в бешенстве. Сам садишься напротив.       — Как поживаешь? Что нового? Как твоя дочь, жена? Работа? — ты произносишь слова, словно жалишь — жена, работа…       — Какая нах… жена, мы в разводе больше десяти лет, Миш, очнись! Скажи-ка, долго ты тут еще будешь прозябать? Миш, возвращайся! Миш…       — Не сквернословь. Нет, Виталий, я останусь здесь. Отец Илиан говорит, что надо молиться. Молиться о душе Насти, которая приняла мой грех на себя. Молиться до конца своих дней, отмаливать… Отмаливать всю ту грязь, что я творил в миру, всю ту мерзость, за которую поплатился мой единственный ребенок. Надо молиться. Я приму постриг, как только настоятель увидит, что я готов. Приму с радостью и благоговением. Я и за тебя буду молиться, за твою душу бессмертную, чтобы Господь простил нас, меня, тебя…       — Миш, ты слышишь себя? Что за бред ты несешь, мы же любили друг друга, я тебя и сейчас люблю, — уже кричу я ему через стол, на нас оглядываются, смотрят, косятся. – Миш, поехали домой?       — Нет, я выбрал свой путь, я буду нести свой крест, какой бы долгой ни была дорога. Забудь меня, не приезжай больше сюда. Бесполезно. Я больше не выйду к тебе. Мне нельзя, я не хочу… Я забыл, все забыл, забыл… — из твоих глаз катятся слезы. Ты, нервно подергивая пальцами, поправляешь свою рясу, или как там ее назвать, встаешь и, опустив голову, шепчешь: «Прощай». А затем быстро уходишь, почти убегаешь.       Я непонимающе смотрю в одну точку минуту, час, вечность. Я не понимаю, как можно все перечеркнуть, все забыть, как можно идти на поклон к смерти? Она забрала у тебя дочь, а ты подносишь ей на блюде и свою жизнь тоже. Свою свободу, свой выбор, свою любовь. Я не понимаю… Молча встаю, выхожу из трапезной, бреду по тропинке через монастырские сады и огороды. Я здесь лишний, я тебе не нужен. Уйти, исчезнуть, забыть. Внезапно мне на плечо ложится чья-то рука. Я резко оборачиваюсь, надеясь, что это ты передумал и… вижу перед собой какого-то старичка. Может, монах, может, просто священник. Кто их разберет, все на один лад…       — Мил человек, послушай! Дай ему время все осознать и подумать, его душа больна, раны на сердце кровоточат, горе застилает глаза. Он сам не понимает, чего хочет, куда стремится. Внутри него идет борьба. Борьба двух его Я. Вина, которую он испытывает, поглощает его, проглатывает, словно жерло вулкана. Он либо потеряет себя, либо возродится заново, словно птица феникс. И никто не в состоянии ему помочь, только Бог. Бог вокруг нас, он видит, знает, поможет. Время — лучший лекарь. Тебе тоже нужно время — понять его мотивы и поступки, понять и принять… Вы разбросали камни, пришло время их собирать…       Камни, кругом эти камни… Я собираю их уже три года… У меня их уже целая коллекция. Камни печали и камни боли. Камни грусти и камни ожидания. Камни тоски и камни безысходности…       Три года, как ты ушел, почти два года, как не стало Наськи и год, как я видел тебя в последний раз… Постриг ты так до сих пор и не принял, но и в мир людей, в наш мир, ты не вернулся. Это мне рассказал твой отец. Я звоню ему иногда поддержать, поговорить. Ему тоже не очень просто. То ли ты еще сражаешься с бесами и своими невидимыми драконами, то ли все уже для себя решил, то ли еще что… А я тебя жду. Не перестану ждать никогда, даже если жду зря — все равно буду!       Осень опадала последней листвой на землю. Уже выпал первый снег, покрыв дорожки и тропинки тонким слоем, который постепенно таял под ногами прохожих. Скоро наступит зима, заморозит и без того ледяное сердце, которое уже забыло, что такое радость и смех. Любовь и прикосновение любимых рук. Счастье и встречи…       Ожидание — это единственное, что держит меня на плаву… Я жду и верю…