Бом. Бом. Бом.

Бом. Бом. Бом. Колокольный звон удивительно созвучен ночи. Он опережает заунывный хор голосов. Он собирает пестрый поток прихожан. Их не видно здесь, наверху. Тут только холодный металл колоколов. Темных и чуть шершавых на ощупь. И вечер. Сильный, пронизывающий. Путает волосы, выбившиеся из косичек и играет с платьицем. Бом. Бом. Бом. Город спит. Как в старой игре. А люди там, ниже, шумят. Голоса медленно перекрывают оглушительный звон и старый, потрепанный канат сам ложится в ладонь. И так же легко выскальзывает. В голосах возбуждение и предвкушенье. Будто под покровом ночи все они идут на праздник. Вслушиваюсь. Вслушиваюсь. До сих пор. Так же жадно, как толпа. Они тоже ловят каждый звук и каждый вдох. Бом. Бом. Бом. Запах ладана чувствуется даже здесь. По прежнему неприятный. Душащий, даже на ветру. От него немного кружится голова. И я не понимаю как его терпят все эти люди. Бом. Бом. Бом. Заунывная молитва заставляется стихнуть гул голосов. Закрываю уши раньше, чем прихожане в едином порыве начинают подвывать. Не помогает. Вой прошивает насквозь и становится страшно. На глазах выступают слезы и руки сжимаются в кулаки. Неровно обрезанные ногти царапают кожу. И этот почти чужой страх нелегко отогнать. Бом. Бом. Бом. Толпа беснуется. Толпа неистово молится своему мертвому богу. Сотни свечей чадят и слепят. Здесь нет света, но отчего-то больно смотреть. Тонкие запястья перевиты слишком толстыми веревками и из них, кажется, легко выпутаться, но никак не получается. Грубый шпагат только натирает кожу, оставляя горящие полосы. Камень алтаря холоден и от этого холода не защищает не тоненькое платьице, не сбившиеся гольфы. Нет же. Это ветер забирается под одежду. А руки — в красных полосах — свободны. Бом. Бом. Бом. Отчаянный, полный страха детский крик множится под высокими сводами. Мечется и вырывается наружу. Ему вторит иступленный вой толпы и еда слышные заунывные молитвы священников. А я стараюсь не кричать. В кожу впивается что-то острое и от этого почему-то становится нестерпимо горячо. Нет. Это не я. Это девочка там, внизу, извивается на каменном алтаре, безуспешно пытаясь противостоять прислужникам бездушного бога. Бом. Бом. Бом. Люди кричат. Люди заходятся в экстазе и, кажется, напряжение между ними становится почти невыносимым. -Не надо. Не надо. Не надо — моего шепота не слышно. Даже мне. Но я все еще надеюсь. В жуткую какофонию вплетается хриплый, изломанный голос. Только едва ли кто-то еще услышал умирающую девочку, молящую о наказании для своих мучителей. Хочется совсем по детски разрываться. С этой мольбой умирает моя надежда. Бом. Бом. Бом. Толпа стихает. Выдохшаяся, уставшая. Прихожане опускаются на пол, не в силах больше стоять. Тяжело дышит опирающийся на алтарь священник. Кровь течет по холодному камню, но это больше никого не волнует. А свечи продолжают гореть все так же ровно, заливая светом священный храм. И никто, как всегда не видит кто смахнул на пол одну из сотни свечей. Тяжелая, старая ткань вспыхивает словно факел. Несколько мгновений и приторный запах ладана мешается с тошнотворным запахом горящего мяса. Толпа опять кричит. Только теперь в криках страх и боль. Мне не нужно смотреть, что бы видеть как люди давят друг друга, пробиваясь к двери и окнам. Словно в этом есть хоть какой-то смысл. Я точно знаю — отсюда никому не выбраться. Руки сжимают прочный канат. Бом. Бом. Бом. Там, снизу, уже не кричат и не стонут от боли. Никто уже не просит о пощаде безжалостного бога. Некому просить. Огонь ползет по стенам, жадно глотая все, что только может проглотить. Дощатый пол часовни скоро обвалится, но пока есть немного времени. И мне не остается ничего, кроме как ждать. Я не издаю не звука, когда огонь касается потрепанного платья и облизывает ноги, тут же покрывающиеся волдырями. Это по прежнему больно. Но привыкнуть можно ко всему. Особенно если горишь десятки лет подряд. И я сгораю вместе со старым храмом, под размеренный бой колоколов. Чтобы завтра вновь отмерять время до собственной смерти.