11

Утро началось с боли. Привычной и несильной. Ева потерла россыпь звездочек под глазом. Они чуть зудели и покалывали. Видно, у Саши день задался с самого утра. Она знала в лицо его новую избранницу, видела как-то в магазинчике на углу совсем недалеко от её дома. Старый диван чуть скрипнул, провожая теплое девичье тело. Смятая простынь потянулась следом. По полу гулял сквозняк. Ева шустро натянула на себя майку и свитер, втиснулась в недавно постиранные джинсы, отыскала за диваном небрежно брошенные носки. Растянутая трикотажная резинка мягко легла поверх аккуратного изображения чертополоха. Где-то на свете есть два, а может и три человека, у которых, было время, на коже красовался колючий цветок. И они мало чувствовали боли. На левом запястье запекло, запульсировало. Невольно пришлось его растирать. Ева зло сжала губы. Волк глядел на неё с белой кожи с такой же злостью в узких глазах, свернув длинное тело вокруг тонких косточек. Андрей. Одно из самых сокрушительных поражений. Человек, которого она до сих пор не могла себе простить. Чайник на плиту, настежь хлипкую дверцу раритетного, надсадно гудящего холодильника. Все по кругу. И все потому, что она не хотела забывать свои ошибки, потому, что помнила каждый свой промах. В их мире давно стало модно сводить следы «неудачных» историй. Как только не исхитрялись, чего только не придумали! Самым простым было просто замазать гримом, замаскировать косметикой, скрыть одеждой, конечно, по возможности. Кто отчаяннее – забивали рисунок своей влюбленности другими тату. Ремесло таких мастеров цвело и пахло. А потом появился чудо-лазер, и люди массово ринулись сводить свои неудачи. Таких, как Ева, считали глупцами, безумцами, чокнутыми, мазохистами. Список можно было продолжать долго и нудно, смысл ясен и так. Люди боялись боли. Панически. Истерически, на грани помешательства. Ведь, если не взаимно, обретенный знак причинял боль своему носителю. Беспокоил он, конечно, не каждую секунду. Лишь, когда тот самый избранник, что отверг чувства, был влюблен и счастлив. Тогда тату «оживали»: болели, зудели, ныли, кололи кожу сотнями игл. Не давали забыть. Ни мига покоя, не милисекунды забытья. Спасение было лишь в новой, и главное, взаимной влюбленности. Она действовала как обезболивающее, выводила старые обиды. Но люди научились обходится по-другому. У Евы таких отметин было десять и все на самых видных местах, которые при особом желании частично можно было бы скрыть под причудливой одеждой. Она никогда не стремилась спрятать ото всех свою историю. Как и не ждала жалости. Никто ведь особо и не знал, что ни один из её избранников не ответил ей взаимностью ни на грамм, что каждая её влюбленность была сущим провалом. Ворот шерстяного свитера был «кусачим». Ева машинально потерла шею и ключицы, угадывая чуткими пальцами картинки. Зазубренная секира с правой стороны шеи – Тавр. Он был удивителен, как и его имя. Крепок, силен и высок - под стать своему знаку. С ним судьба столкнула её в общественном транспорте, когда Еве было шестнадцать с половиной лет, и она училась в выпускном классе школы. Тавр жил через пару домов, учился в профессионально-техническом колледже, по вечерам подрабатывал в продуктовом магазине охранником. Они вместе ездили на учебу. Болтали весело, он говорил много интересных вещей, давал слушать свою восхитительную тяжелую музыку. Не влюбиться было невозможно. Ева была беззаботна, кроме её родного чертополоха на лодыжке, она имела еще только один знак, даже значок. Смешная маленькая рыбка-клоун примостилась на фаланге указательного пальца. Она даже тогда считала эту отметину нелепой случайностью, всполохом юношеских гормонов. Всего лишь миловидный тонкий одноклассник со светло-голубыми глазами-плошками. С ним точно ничего не могло быть. Он был горячо влюблен в первую красавицу школы, а Ева еще не умела страдать долго и глубоко. Она невольно провела ногтем по очертаниям потускневшей рыбки. Тот мальчишка с выцветшей лазурью в радужках погиб где-то около года назад, по пьяни вывалившись из окна. Узнала об этом случайно, кажется, из газеты, по ошибке брошенной в её вечно пустующий почтовый ящик. А с Тавром все было отчаянно просто. Он, узрев тату, идентичное своему, на её, специально выставленной на показ всем, шее, скомкано сообщил, что у него есть девушка и у них все серьезно. Секиру как кипятком обдало в тот момент, так, что Ева обхватила шею непослушной ладонью и позорно выбежала из автобуса на первой же остановке, попадая под холодный осенний ливень. Потом она еще неделю валялась с температурой и болящей правой стороной шеи. Тату от Тавра болело долго, изо дня в день на протяжении почти двух лет. Тогда Ева страстно мечтала избавиться от этого «клейма», но знаки не сводили до двадцати одного года по каким-то там причинам. Приходилось терпеть. Потом полегчало. И теперь секира беспокоила её редко и тускло. На ключицах темной вязью змеился орнамент. Юрий. Он был аспирантом в универе, куда поступила Ева. Он носил клетчатые рубашки, длинные кудрявые волосы и курил нещадно много. От него всегда пахло табаком и масляными красками. Он был гениально талантливым, а Еве исполнилось восемнадцать и едва перестало жечь знак Тавра. Юра никогда не отказывался от её общества, с самого начала знал, что на по-птичьи хрупких ключицах развернулся его знак, был первым, кто притронулся к её губам. Ева помнила ту резкую боль, что вместе с поцелуем Юрия горячим тонким лезвием прошлась по коже и собралась в тугой комок в яремной впадинке. Она все поняла, но не отстранилась, пошла до самого конца, вывернув душу наизнанку, располосовав себя алыми полосами боли вдоль и поперек. Юра играл с ней, но Ева прекрасно осознавала, на что подписалась в тот самый душный майский вечер в пустой аудитории на пятом этаже. Он исчез стремительно, уехав за границу в один чудный момент, оставив Еве лишь её тяжелый чемодан дум, волнений, мыслей и сомнений. Силуэт неизвестной птицы, черный, хищный, острый, но изящный – Антон. Он был загадочен и красив, вечерами, скорее ради развлечения, нежели ради денег пел на углу книжного и кафешки без названия. Ева перебросилась с ним всего парой фраз дважды: в понедельник и четверг, а еще бросила несколько мятых мелких купюр в футляр от гитары, когда на шее с левой стороны четко обозначился силуэт с тонким изломом крыльев. Было лето и пятница, когда Антон, увидев новое обретение Евы, без особых сожалений сказал ей, что все её чаяния пусты. Еще было больно. И в ту пятницу, и через полгода, когда черная птица начала, будто раскалённым металлом клейма проваливаться сквозь кожу в мышцы. Так ей казалось, когда она глядела через холодную зеркальную гладь на покрасневшую вокруг тату кожу. Еве было двадцать, и она уже носила в себе зерна боли и разочарования. С предплечья её правой руки на Еву глядел глаз с вертикальным кошачьим зрачком. Наследство от Артема. Он был её сменщиком в магазине художественных принадлежностей, где она проработала последние курсы универа. Арти был харизматичным малым, вертким, активным, сыпящим анекдотами на каждом шагу. Он сначала совсем не понравился Еве. Не понравились его желто-карие с прищуром глаза, маленькое острое лицо и торчащие иглами короткие русые волосы. Ей резали глаз его пестрые майки и рубахи. «Цыган». Так звала его Ева в своей голове, не говоря прозвище вслух, конфликты она не любила. Артем сам прилип к ней, звал то в кино, то в кафе. Она маялась одиночеством, но долго отказывала. Ей был почти двадцать один год, когда ранней грязной весной она сдалась под напором. Надежда на то, что счастье не обойдет её стороной противоестественно крепла с каждым днем. Артем был знатный ловелас, он легко очаровал её, сдавшуюся и уставшую. Не удивительно было, что одним утром на её руке налился чернотой зловещий глаз. Это было предзнаменование. Арти потерял к ней всякий интерес, как только увидел проявившееся тату. Кстати, она единственная никогда не болела. Ни разу. И не сказать, что Ева сильно мучилась, надежда сдохла практически молниеносно, сгорела в агонии быстро и качественно. Семена боли и отрешенности дали первые желтушные ростки на скудной, обезвоженной и неплодородной земле её души. На тыльной стороне левой ладони буйно цвела пышная роза. Знакомтесь, это Влад, сын богатых родителей, бунтарь-рокер с самой дорогой ударной установкой чуть ли не на всем белом свете. Шутка, всего лишь в их городе. Розу гордо демонстрировали все его бывшие. Но вот Ева с ним не была знакома, даже ни разу не говорила, правда, в течение года успела побывать почти на каждом концерте его группы, даже если нужно было ехать куда-то. Любовь к неформатной музыке, привитой еще Тавром, не прошла даром. И да, Еве просто нравилось смотреть на Влада, чувствовать ту дикую энергию, что жила в этом подтянутом жилистом теле. А еще – она иногда мечтала прокатиться с ним на его навороченном байке по ночным улицам родного большого города. Просто иллюзии, и редкая призрачная боль в ладони. Тем временем Еве исполнилось двадцать два. И уже смотреть стали на неё. Косо. Родители уговаривали не ломать себе ни карьеру, ни личную жизнь. На работу искусствоведом её нигде не брали, ссылаясь на нестандартный внешний вид. Парни глядели с опаской. Она упрямо хранила все свои ошибки на молочной коже. Боль уже отцвела и осыпалась тысячами мелких лепестков на изрезанную бороздами душу. Пустота захватывала все больше места. Юлию она повстречала на следующий день после того, как скатала свои волосы в дреды. Стройная брюнетка в строгом брючном костюме долго смотрела на неё, остановившись у красной, будто игрушечной, машинки. Да, таких фриков, подобных Еве, нужно было еще поискать. А потом Джулия, так она любила коверкать свое имя на иностранный манер, подошла к ней, цокая тонкими каблуками, протянула визитку и сказала гордо задравшей голову Еве, что она очень красивая. Откровение не оставило двадцатитрехлетнюю печальную девушку равнодушной. Юля была чувственной, страстной и властной. И она никогда не любила Еву. Наслаждалась ей, но не более. У Юлии был муж, строгий седой дядя, выглядевший, однако, весьма презентабельно. Вот его Джу любила всем своим жарким сердцем. А он её – нет. Каламбур. Они обе жили с болью. У Юли жгло под левой грудью изображение вытянувшегося во весь рост медведя, а у Евы кололо тысячами игл висок через рисунок остроухой миниатюрной кошки. Они истязали и утешали друг друга одновременно. Еве было двадцать четыре и боли стало столько, что малодушные мысли о походе к врачам посещали все чаще. Плакала мама над её безрадостным существованием, ставила в пример успешного старшего брата, который в свое время избавился от пары докучливых узоров. Отец хмурился, изредка кричал, но Еве было плевать. У Евы был план, и принципы она ставила выше. Новый город был еще больше её родного. Он был шумным настолько, что она по первости терялась в этом гуле, будто шалая шаталась по улицам, вдыхая новые запахи, вглядываясь в людские лица. Ей, как ни странно, почти сразу удалось найти работу. По иронии судьбы, это снова был магазинчик всяческих принадлежностей для рукоделия и творчества. А по сарказму судьбы, в десятый, и последний, пока, раз Ева влюбилась без любой перспективы на взаимность во владельца этого магазинчика. Владимиру было около сорока, он любил черный кофе, классическую литературу, изредка играл на фортепиано грустные мелодии. Владимир десять лет назад потерял горячо любимую жену в автомобильной аварии. Больше его разбитое сердце полюбить не смогло. Ева глядела в это украшенное скупыми морщинами лицо и удивлялась печальной стойкости мужчины. Его элегантные манеры, глубокий голос и тусклые серые глаза притягивали к себе женщин и девиц разных мастей. И всем им он отказывал вежливо и твердо. Только Ева смогла стать ему другом. Утомленная, с новым знаком на запястье правой руки, она понимала его легко, с полуслова. Рядом с ней Владимир становился совсем спокойным и задумчивым. Они могли долго разговаривать о многом. Никогда только мужчина не спрашивал о её тату, да и не хотела Ева добавлять ему печали в разрез больших глаз. Пес на запястье тянул тягуче, почти неощутимо. Чайник засвистел нагло и бодро, пар клубящимися облачками вырывался из узкого носика. Ева зевнула, погладила пса, снова потерла звездочки под глазом и выключила газ. Кипяток с шипением ворвался в керамические берега чашки, окрашиваясь в цвет черного чая с шиповником. На душе было приятно-пусто, как в воздушном шарике. Ева ощущалась также глупо-воздушно. В просторные окна заглядывало умытое небо сентября, колыхалось зелено-желтое море парковых деревьев. На электронных часах застыло отчего-то 11:11. Ева усмехнулась, держа ладонями, спрятанными в спущенные рукава, кружку с чаем и загадала простецкое желание. Что-то незначительное, забавное, тут же выветрившееся из головы. Она еще не знала, что на её теле, в самом верху живота, под крутым сводом ребер проявился новый знак. Одиннадцатый.