Labyrinth

      Каждый раз, когда Томас засыпает, он видит один и тот же сон. Парень давно забыл, что значит спать без кошмаров — они стали неотъемлемой частью его существования, а теперь, когда рядом не было никого, кто мог хотя бы на несколько часов вытащить его из этого водоворота, он смирился с этими сновидениями и даже в какой-то мере полюбил их.       Потому что те, кто раньше спасал его от них, теперь сами стали частью непрекращающегося ужасающего фарса в его голове.       Лабиринт был давно позади, но он продолжал преследовать мальчишку во снах, такой же реальный, как и прежде, за тем только исключением, что теперь из него действительно не было выхода... А если бы и был, Том вряд ли стал бы его искать.       Только там он мог снова увидеть Ньюта, Алби, Минхо...       Томас боится закрывать глаза, но в его голове начинают звучать знакомые голоса, неразборчиво, гулко, тихо, они будто зовут его, и он сдаётся, сдаётся сразу, как только разбирает среди этой полу-беззвучной какофонии родное "Томми", от которого раньше сердце билось чаще, а теперь только загнанно колотится, грозя остановиться от боли.       Открывает глаза он уже в Лабиринте — он знает, что нужно добраться до Глэйда, и тогда кошмар закончится, тогда всё на какое-то время будет хорошо, но сможет увидеть ребят, они будут смеяться, много говорить и стараться его обнять, чтобы заполучить частичку тепла живого человеческого тела.       Он знает, что времени у него мало, поэтому он бежит, бежит изо всех сил, только вот в чем загвоздка: куда бежать, Томас не знает. Поэтому на помощь приходит голос Минхо, который командует, когда нужно повернуть налево, когда направо. Иногда он просто прикрикивает: "Прямо!", и Томас бежит, стараясь успеть, потому что это его единственный шанс...       Он понимает, что не успевает, когда к громким выкрикам Минхо добавляется сначала едва слышный, а потом вполне осязаемый шёпот Ньюта, насыщенный истерическими нотками: "Ты не выберешься отсюда... Не выберешься! НЕ ВЫБЕРЕШЬСЯ!.." Томас знает: если он не успеет, то после того, как дверь в Лабиринт снова откроется, он найдет около нее Ньюта: всего в крови, с разбитыми об твердый камень руками, холодного, с еще мокрым ото слез лицом... Мёртвого.       Том не может себе этого позволить, не может в который раз потерять его, поэтому он бежит, мысленно моля всевозможные высшие силы, чтобы у Ньюта не сдали нервы, и он не начал вмешиваться в указания Минхо... Но никто не слышит его молитв.       "Налево!" — кричит Минхо.       "Направо!" — в унисон с ним едва ли не взвизгивает Ньют.       Томас не знает, кого слушать, кому верить, поэтому выполняет их указания поочерёдно, неимоверно радуясь, когда они сходятся во мнениях: "Прямо!"       Томас забывает, кто он такой, для него сейчас не существует ничего, кроме темных стен Лабиринта и голосов в его голове. Это безумие, которое пустило корни глубоко у него в мозгу, переломав и исковеркав его реальность, подарило надежду на встречу с теми, кого он потерял, в обмен на повторяющуюся боль потери в том случае, если Томас сдаётся. Но он не сдаётся. Никогда не сдаётся. Несмотря на то, что каждое утро после подобного сна его отражение искажается, в волосах проступают седые пряди, скулы все больше вваливаются, а в глазах почти не осталось живого блеска.       Но Томас не может остановиться, он продолжает бег, на пределе своих сил и возможностей, задыхаясь, практически ничего перед собой не видя из-за пота и злых слез, застилающих глаза.       Томас продолжает бег, потому что только там, в Глэйде, в центре Лабиринта есть те, кто сможет поддержать его.       Он не знает, слышат ли друг друга Минхо и Ньют в его голове, поэтому не знает, слышит ли Минхо ласковый шёпот Ньюта: "Ну же, позволь мне вести тебя... Никто не узнает... Позволь мне..."       Том бежит, повинуясь указаниям своих пока что невидимых друзей, и вот, наконец, в проёме между стен виднеется Глэйд, его ярко-зеленая трава снова символизирует спокойствие, умиротворение, спасение. Спасение ли? И если всё-таки спасение, то чьё?       Он заставляет себя сделать последний рывок, выжимая из себя все оставшиеся силы. Грудная клетка готова разорваться от боли, каждый вдох даётся ему с трудом. Томас борется с желанием замедлить бег, потому что знает: стоит позволить себе сбавить темп хоть немного, сон возьмёт верх, и тогда он не успеет до закрытия дверей. Он видит, как на поляне собираются глэйдеры, ожидая его возвращения, и не может позволить себе остановиться.       Бегун видит, как с травы поднимается Ньют, сидевший по-турецки и мастеривший что-то из множества верёвочных узлов. Одежда на нём всё так же свободно болтается, как и прежде (Томас просто не позволяет себе подумать «как и тогда, когда он был жив»), и он щурится, чтобы разглядеть вдалеке лицо Тома, и когда ему это удаётся, на его лице расплывается широкая улыбка.       Минхо треплет Ньюта за плечо, и они отбивают друг другу «пять», как будто спорили между собой, появится Томас сегодня, или нет. Они ждут его каждую ночь, зовут его, тянутся к нему сквозь завесу, но повидаться им удаётся так редко...       Земля начинает дрожать у Томаса под ногами, и он понимает, что стены Лабиринта пришли в движение. Глэйдеры меняются в лицах и бросаются ему навстречу, но останавливаются у самых дверей: Минхо — выкрикивая подбадривающие реплики, Ньют — прижав ладони ко рту и нетерпеливо постукивая ногой.       Томас собирает в кулак последние силы и буквально сметает с ног Ньюта, падая в траву. За его спиной смыкаются стены Лабиринта, а это значит, что начался новый отсчёт. Время снова утекает, оставляя всё меньше и меньше счастливых минут рядом с друзьями, а Томас никак не может восстановить дыхание. Он шумно втягивает в себя воздух и может думать только о том, какие ледяные у Ньюта всё-таки пальцы — такие холодные, что он чувствует это через все слои одежды, когда тот трогает его за плечо. Иногда ему кажется, что парень каким-то хитроумным способом выточен из настоящего льда, и если долго дотрагиваться до него, то он исчезнет, растает, обернётся водой, что утечёт сквозь пальцы. И Томас его снова потеряет, разрушит, убьёт собственными руками... От этой мысли его передёргивает, и он не рискует опираться на протянутую руку Ньюта, когда поднимается с земли.       Томас по привычке оглядывает Глэйд, но вокруг всё точно так же, как было с его первого сна: вместо хлипких деревянных построек, где им приходилось спать наяву, место занимает добротный каменный дом из трёх этажей. От дверей к ним уже направляется Алби, и Тому уже даже не нужно гадать - он знает, что руках у глэйдера ключ от двери в комнату, которую приготовили для Томаса. — Эй,Бегун, — Минхо хлопает его по плечу, и единственный живой в Глэйде ёжится от холода: руки у Минхо тоже совершенно ледяные. — Мы думали, ты уже не придёшь.       Томас вымученно улыбается и мотает головой — говорить ему не хочется, да и что тут ответишь? Он был бы рад, если бы ему не нужно было приходить сюда, но этот новый Глэйд стал краеугольным камнем его существования. Здесь, в этой импровизированной тюрьме, истязая себя, он получает какое-то абсолютное, близкое к экстазу, извращённое удовольствие, которое вытягивает из него все силы, оставляя жалкие крупицы жизненных сил для возвращения в реальность. Он не может остановиться, несмотря на то, что каждый визит сюда причиняет боль, но эта боль с лихвой окупается для него возможностью увидеть тех, кого больше нет. Возможностью улыбаться тому, кто отдал свою жизнь в его руки. Возможностью убедить себя в том, что для него всё ещё осталось немного любви...       Переходя из объятий в объятия, Томас физически чувствует, как оставляет часть того, что поддерживает его живым, в груди каждого из глэйдеров. Он готов рухнуть на землю от боли и усталости, у него нет больше сил стоять на ногах, но они ждут, они смотрят на него с жадностью, ожидая его улыбки. Поэтому Томас улыбается, так широко и так радостно, как только может, прищуривая глаза, чтобы только не позволить слезам покатиться по щекам. Боль в груди настолько сильна, что сдерживать себя становится всё труднее с каждой секундой... Ещё немного, и у него потемнеет в глазах. Алби замечает, что Бегуну нехорошо, и они проходят в дом — по дороге Томас, как всегда, крадёт несколько прикосновений у Ньюта, ведь у них так мало, нестерпимо мало времени... Ему, конечно, хочется взять больше, но каждый раз он не осмеливается, ведь мысленно Ньют говорит ему: "Это тайна... Наша тайна, никто не должен об этом знать... В этом Лабиринте никто не знает, что плохо, а что - хорошо... Пусть это будет нашей тайной, хорошо?" Но сейчас он практически висит на Ньюте, потому что с трудом переставляет ноги. По телу проходит неприятный, колкий холод, но Томас рад, ведь это ощущение заменяет ему все чувства из реального мира.       В доме Алби провожает Бегуна в его комнату и оставляет "отдохнуть": — Тебе нужны силы. Скоро придётся бежать снова... Только ты можешь выходить в Лабиринт, — говорит он,и едва слышно, будто про себя, добавляет,— Потерянный ребёнок.       А дальше Томас перестаёт контролировать своё сновидение, и от этого он каждый раз впадает в отчаяние, злится, пытается что-то изменить, но никак не понимает, что именно ему нужно сделать, чтобы не допустить того, что будет дальше, чтобы не закрывать захлопнувшуюся за Алби дверь на ключ, чтобы не сидеть напротив окна, ожидая, пока солнце начнёт садиться, чтобы не слышать, как из-за двери раздастся голос Ньюта... — Томми? Эй, Томми, ты в порядке? — Томас знает, что нужно подать голос, нужно ответить, но не может этого сделать. Он как будто тонет в чересчур густом для дыхания воздухе, который забивается в нос и рот, не пропуская ни звука. Обессиленный, он закрывает глаза, сдерживая злые слёзы. Сейчас начнётся...       И действительно, снова, в очередной раз, начинается. Не получив ответа, Ньют стучит в дверь, но мёртвая тишина по другую сторону пугает его. Он боится, что Томас ушёл, что его уже нет здесь, в этом холодном Лабиринте, что он не вернётся, никогда больше не принесёт с собой тепло реального мира, никогда больше не даст ему почувствовать себя живым — хотя бы на мгновение... От этих мыслей у Ньюта срывает крышу. Он бьётся в закрытую дверь, прекрасно понимая, что совсем скоро ему придётся исчезнуть, потому что Томас проснётся, и вместе со сновидением пропадёт эта связь, которая позволяет им быть рядом. Ему больно, ему холодно, от крика уже саднит голосовые связки, но он не останавливается. Он никогда не остановится. Он не остановится до тех пор, пока в один прекрасный момент Томас не откроет дверь... Только вот раньше он никогда её не открывал. И Ньют снова и снова чувствовал, как холод сковывает его тело, как силы медленно покидают его, и, проваливаясь в темноту, он снова умирал — на время. — Впусти меня, Томми, пожалуйста,— у Томаса сердце готово разорваться на части, когда он слышит голос Ньюта, надрывающийся,болезненно громкий. — Я ведь знаю тебя, Томми, я видел, что у тебя на душе, ты ведь можешь сопротивляться! — крики прерываются всхлипываниями, и Томас его за это не осуждает. Ньют никогда не был слабым, и эти слёзы тоже нельзя было назвать признаком слабости. Томас знал, что Ньют всегда чувствовал по отношению к нему что-то особенное, и только рядом с ним позволял себе показать, что он чувствует на самом деле. — Ты можешь это Прекратить, Томми, я знаю.       И Томаса осенило. Это ведь его собственное безумие, верно? Его угнетал тот факт, что даже в исковерканном его собственным мозгом мире он не мог принимать решения. Если этот Лабиринт отнимает у него силы, почему он не сопротивляется? Почему не может изменить привычный порядок событий? Чего он ждёт? Да, раньше можно было ждать, что Ньют, разбуженный его криком, начнёт тормошить его, и тогда всё прекратится, но... Какой в этом смысл теперь? Только он сам может что-то изменить... Но во благо ли?       Вложив все свои силы в один рывок, нечеловеческим усилием Томас поборол неведомые силы, которые удерживали его на месте, и распахнул дверь. Ньют, барабанивший в неё с другой стороны, затих на полуслове и свалился прямо на него. Томас подхватил его и прижал к себе, содрогаясь от нечеловеческого холода, исходившего от глэйдера. Ньют был таким холодным, что от прикосновения к нему немело тело. Томас снова почувствовал, как его сердце загнанно заколотилось, как будто разматывая невидимую нить с катушки, на которой почти ничего не осталось. Эти тонкие ниточки натягивались и разрывались, и от этого по телу Бегуна прокатывалась неприятная дрожь, которую было тяжело скрыть.       Томас стиснул зубы, не давая им предательски застучать друг об друга, а Ньют тем временем старался дотронуться до него везде, где только мог достать, как будто не мог поверить, что Бегуну и в самом деле удалось изменить привычный ход событий. — Всё это на самом деле, слышишь? Всё взаправду, несмотря на то, что мы только в твоей голове, — сбивчиво говорил Ньют, тыкаясь носом ему в шею, как щенок, просящий ласки. — Я верил, что ты сможешь. Я так боялся, что окажусь неправ... Мы все боялись, что ты уйдёшь, — он крепко схватил Тома за руки. — Обещай, что ты не уйдёшь, Томми.       Томасу было холодно и больно, из глаз были готовы покатиться слёзы бессилия и обиды. Потому что он не мог ничего пообещать, ведь сон мог прерваться в любую секунду...       "И всё-таки, ты просто потерянный ребёнок", — прозвучал в голове насмешливый голос Алби.       Томас закрыл глаза и крепко обнял Ньюта, который молча цеплялся за его плечи, отнимая у него последнее тепло, не понимая, что каждое его прикосновение причиняет физическую боль.       Томас пообещал себе сделать то, чего не успел сделать, пока Ньют был жив, чего бы ему это ни стоило.       Он провёл кончиками пальцев по его лицу, еще раз запоминая черты, по которым он так скучает наяву, приподнял его лицо за подбородок и поцеловал, позволив себе, наконец, почувствовать всё то, что пробуждал в его сердце Ньют. Именно сейчас он в полной мере осознал, насколько тот для него важен. Томас растворялся в фейерверке боли, который взорвался в его голове; он наслаждался им, как будто заново познавал самое себя.       Ньют гладил его по спине, забираясь под футболку, и с каждой секундой его пальцы становились всё теплее, а когда Томас отстранился, тот притянул его обратно, целуя его лицо, прикрытые глаза, улыбающийся рот, растрёпанные тёмные волосы. — Я сохраню этот секрет, — шептал он между поцелуями. — Я умею хранить тайны.       Томас не хотел ничего говорить. Впервые за долгое-долгое время ему было хорошо. Он улыбался, чувствуя теплые объятия Ньюта, наслаждаясь его прикосновениями, которые, наконец-то, больше его не ранили.       Сон совсем не собирался подходить к концу.       Утром Томас не проснулся. Когда обеспокоенные товарищи вскрыли дверь в его комнату, его нашли в постели, хотя узнать парня было трудно: темные волосы совсем поседели, а глаза потеряли цвет.       На лице, как в насмешку, застыла умиротворенная, счастливая улыбка.