Вальс

— Может, потанцуем, а? — Зачем? — А тебе что-то не нравится? — Мне много чего не нравится.       За сим и закончился разговор. Гилберт вновь и вновь пытался пригласить Родериха на танец, но тот с равнодушием вновь и вновь отказывал. По сути, их мало что связывало, Родерих не питал особой любви к Пруссии, а тот не сказать, что любил Австрию. — А если я завтра умру? — … Но каждый раз Гилберт зачем-то просил Родериха станцевать с ним вальс. — Это же всего лишь танец, Родерих! Почему ты не хочешь?       Но ответа так и не последовало. Родерих не видел причины танцевать вальс с Гилбертом, особенно с Гилбертом. Ещё Родерих не понимал, чего пытается этим добиться сам Гилберт, и, тем более, к чему эти разговоры о смерти. В итоге, он каждый раз это скидывал на осеннюю хандру. — Родерих. — Австриец прекратил свою игру на фортепиано и обернулся. Гилберт стоял возле Австрии и буравил того взглядом. — Тебе что-то нужно, Гилберт? — невозмутимый голос, словно эхом, отозвался в голове альбиноса, тот до сих пор не понимал, зачем ему, Гилберту, так нужен один единственный танец. С мужчиной. С Австрией. Пауза затянулась, и Родерих, не дождавшись ответа, продолжил играть на фортепиано. Гилберт продолжал стоять над душой.       «А действительно, зачем мне так нужен танец с этим ненормальным, сумасшедшим и совершенно невыносимым аристократом? Я уже не первый год пытаюсь добиться от него этого, одного-единственного танца, но ради чего? Зачем мне это?» — Скажи, почему ты не хочешь со мной танцевать? — Ответом служила музыка, которую создавал Родерих, практически не касаясь клавиш своего инструмента. Гилберт не мог отвести глаз от порхающих кистей рук аристократа, мысленно поражаясь его виртуозности. Но вдруг с коротким грохотом музыка остановилась. — Гилберт, отпусти меня. — Нет, ответь на мой вопрос, мне надоело твоё молчание. Ты постоянно уходишь от ответа, игнорируешь меня, словно меня не существует, но это не так, и ты это прекрасно знаешь, Родерих. Так ответь, почему ты это делаешь? Почему ты не хочешь станцевать со мной всего лишь один какой-то танец? — Зачем я должен с тобой танцевать? Чего ты хочешь этим добиться? — Родерих подскочил с места и продолжил, — И вальс — это не какой-то там танец. Почему именно он, Пруссия? Почему не та же Рио-Рита? Кажется, Рио-Рита была тебе даже больше по душе, чем вальс. — Если хочешь, можем и Рио-Риту станцевать, — Гилберт улыбнулся. — Чего ухмыляешься? Ты уже надоел, Гилберт, или это твой новый способ вывести меня из себя? Что же, поздравляю, у тебя получилось. — Родерих попытался отойти от Пруссии, но тот крепко держал австрийца плечи. — Просто. Потанцуй. Со. Мной. В этом нет ничего сложного, Родерих. — В ответ Австрия лишь нахмурил брови. «О, Боже, почему он такой милый и забавный, когда злится? Так и напоминает вредного хомячка.» — Отпусти меня, пожалуйста. И Пруссия отпустил. Родерих пошёл в другой конец зала и начал перебирать старые пластинки, ища подходящую. — Ты предпочитаешь медленный вальс или быстрый? — Это значит «да»? — Гилберт удивлённо наблюдал за действиями Родериха. — Это значит, что будем танцевать мой родной, Венский, и если ты будешь дальше стоять, как истукан, то я передумаю и пошлю тебя к чертям. Тебе что-то из этого не понятно? — Родерих отвёл взгляд от старых пластинок, и лицо его оставалось таким же непроницаемым и спокойным, но в глазах бушевала буря раздражения. — Хорошо, я понял, — улыбнувшись, ответил Гилберт. Затрещал граммофон, а через несколько секунд с тихим и ненавязчивым треском заиграла мелодия. Родерих подошёл к Гилберту и сказал: — Ну и что дальше? Кто ведёт? Только не говори, что ты не умеешь танцевать, я должен тебя научить. — Ты же прекрасно знаешь, что из-за тебя и Франции, я хорошо знаю этот танец. Великий просто не может не знать этот танец. — Тогда начинай, Великий.       И они танцевали. Танец длился практически десять минут, и Гилберт даже не удивился, что это был Штраус, он удивился лишь тому, что Родерих выбрал именно Императорский вальс, ведь его, кажется, Австрия не очень любил танцевать. Но мелодия вела их, и странная пара шла за ней нога в ногу, чётко, не отставая и не оступаясь. И на миг Пруссии показалось, что Родерих улыбается, невидимой и невесомой улыбкой, словно пряча её, как и многие свои эмоции.       «Почему именно вальс? Почему именно Родерих? В вальсе он совершенно другой, Родерих такой живой. Он так близко, что я чувствую его дыхание, как бьётся его сердце, чувствую, что он боится, также как и все мы смерти, поражения, боли… Почему он такой нежный для страны? Нам же нельзя быть аристократами, а ему и подавно. Раз, два, три, раз, два, три…»       Раз, два, три. Раз, два, три.       И танец нес их по течению Дуная, кружил их по залу старинного особняка, в который чудом ещё не попал ни один снаряд, а из граммофона с тихим потрескиванием раздавался Императорский вальс. Танцевали они в полном молчании, Родерих был погружён в свои мысли, а взгляд остановился где-то в районе подбородка Гилберта, а сам Гилберт наблюдал за прядью, что покачивалась в такт движениям партнёров.       Родерих думал о том, чего добивался всем этим Гилберт, и зачем он сам, в итоге, согласился на этот чёртов вальс. Австрия заставлял себя думать о том, что так Пруссия, наконец-то, оставит его в покое и перестанет его дёргать по разным пустякам, а не том, что Гилберт оказался чуть ли не лучшим его партнёром в вальсе, и что вальс — это слишком личный танец, и Гилберту нельзя было переступать эту черту. Но сейчас они танцуют, пожалуй, самый торжественный из танцев. Однако менее близким и личным от этого он не становился, а смущения, тем более, это не убавляло. Родерих не переставал чувствовать чужую руку у себя на поясе и дыхание партнёра рядом со своей щекой, когда они оказывались слишком близко. «Аве Мария, будто на свадьбе танцуем. На свадьбе в тайне ото всех.»       А Гилберту казалось, что мечта его сбылась, но чего-то всё равно не хватало, а потому оставалось только кружить австрийца в танце, тем более, тот ещё сам и разрешает пока. Мелодия подходила к кульминации, то ускоряясь, становясь всё громче и громче, но затем неожиданно стихла, и мотив замедлился, предвещая за собой торжественный конец. Страны остановились и отступили друг от друга на пару шагов. Родерих отвёл взгляд на стену зала, а Гилберт продолжал изучать австрийца. И всё же чего-то ему не давало покоя, недосказанность так и витала в воздухе. — Родерих. — австриец молчал, молчал, как и всегда, слушая, но мысленно уходя от любого ответа. Он не хотел разговаривать. Он не хотел танцевать. Где-то глубоко внутри Гилберт оставался для Родериха заклятым врагом, и, наверное, он бы с удовольствием в один прекрасный день убил бы его, но что-то, что неожиданно открылось ему в этом танце не даёт ему даже подумать о том, что Гилберт вдруг может покинуть его. И весь мир. Родерих молчал, он боялся, если он заговорит, то те мысли, что он прятал, вырвутся наружу. «Уже не осень. У Гилберта не может быть хандры. У стран вообще не может быть депрессий, ведь нам нельзя. Он просто издевается. Это война, всё глупая война, которой скоро придёт конец. Это война так нагнетает всё: все мои чувства, мировосприятие… Гилберт. А Гилберт просто вновь нашёл свой способ развлечься, так?» — Ты снова меня не слушаешь, так? — Почему ты однажды упомянул смерть? Или ты пытался меня так уговорить? — И да, и… нет. Просто вдруг вспомнил, что за странами тоже приходит эта старуха с косой, но я Великий. Конечно же, я не умру. А с чего такая забота? — Ни с чего. Ты получил свой танец. Теперь уходи.       Австрия отступил ещё на несколько шагов и хотел было отвернуться, но Гилберт схватил того за руку и притянул к себе, зажав объятиях, чтобы Родерих не смог выбраться. — Что ты творишь?       Но на этот раз не ответил Гилберт, вернее сказать, ответил, поцеловав австрийца в губы. В мгновение ока с Родериха словно спал огромный ледяной панцирь, и тот поддался навстречу. Поцелуй, в котором не было ничего пошлого — обычное соприкосновение губ, оказался интимнее и дороже всех сокровищ мира для обоих. Просто соприкосновение губ, а в нём оказались все чувства и мысли друг друга, ничего более и не надо.       А вальс? Вальс просто помог поставить всё на свои места.       Они больше ничего не сказали друг другу никаких слов прощания, ибо знали, что ещё увидятся, никаких признаний в любви, ведь любви-то и не было, никаких речей, ничего. Всё само встало на свои места. Родерих не смог бы жить без Гилберта, а Гилберту ни с кем более не было так спокойно и легко.