***
С тех пор прошло десять лет. Интересных, богатых на события и знакомства — и на кошмары тоже. Самые разные: и полезные, которые предупреждали о беде, грозящей здесь и сейчас, и бесполезные, которые пугали непонятно-будущим, и просто самые обычные, которые приходят к каждому человеку или ксену, чья жизнь состоит из череды относительно смертельных опасностей. Постепенно материала накопилось достаточно для разработки более-менее приемлемой схемы, позволяющей определить реальность кошмара и то, относится ли он к настоящему или будущему. Схема включала в себя цветовой код, символы, архетипы и образы, и, по словам магистра-отшельника, в прошлом сошла бы за диссертацию на соискание джедайско-научной степени. По мнению Оби-Вана, куда важнее было то, что схема работала и не раз выручала их с учеником из сложных ситуаций. Магистр-отшельник был единственным в Ордене существом, способным адекватно, без воплей и гиканья, выслушать и оценить подобную теорию. Остальные немедленно начинали рассуждать об опасности видений, подстерегающей Тёмной Стороне и необходимости тренировки разума. По слухам, магистр был по крови тускеном и потому жил уже безумное количество лет, чуть не дольше Йоды; впрочем, поскольку этих существ без маски не видал никто, ни подтвердить, ни опровергнуть слухи никто и не мог. По другим слухам, он был раскаявшимся ситхом — как Кель-Дрома — и отбывал какое-то особо изощрённое наказание, проживая за первым бюстом из числа Двадцати Утраченных и помогая падаванам с домашней работой. Это, конечно, тоже было недоказуемо. Хотя Оби-Ван в ситха верил. Магистр-отшельник для правильного и чистого джедая был слишком злоречив и слишком прагматичен, да и недостаточно у него было уважения к Кодексу и лично к Йоде. А главное — недостаточно самоотречённого равнодушия ко всему сущему. Словом, именно с ним можно было безбоязненно и безнаказанно обсуждать вопросы скользкие и стоящие на грани тёмной стороны. — Я считаю, — говорил магистр-отшельник, — что даже те сны, которые ты маркируешь бесполезными, на самом деле вполне осмысленны. Просто их надо истолковать. — Но как? — Смотри, если считать, как ты пишешь, что это отдалённое будущее, — магистр тряхнул декой, проматывая несколько страниц, и длинным чёрным ногтём выделил нужный абзац, — тогда смысл этих кошмаров оказывается не в демонстрации реальности, ибо её как таковой ещё нет… — он перещёлкнул на другую вкладку и потыкал в пёстрый график. — Вот, видишь? По данным К'Анилии будущее настолько неопределённо, что даже в пределах года мы можем видеть лишь вероятности. Но! Те вероятности, которые мы видим — это вероятности, которые повлияют на некие важнейшие выборы. Сила как бы предупреждает нас… — То есть, допустим, если Эни уже десять лет видит иногда, как его маму мучают таскены… — Прилетает на Татуин, вышибает дверь и с криком «Мама, я всех убью»… — …садится обедать с родными. А я всегда извиняюсь и чиню дверь, — обиженно заметил Оби-Ван. — То беда в том, что, вне зависимости от твоих извинений, это неправильная реакция. Теоретически он должен смириться с тем, что это случится и приготовиться встречать это без гнева и отчаяния, со спокойным сердцем…***
Канцлер Палпатин тоже знал, что у Энакина бывают вещие кошмары — и, в отличие от него, легко мог истолковать те из них, которые обещали закованную в белую броню безликую армию или четырёхрукое чудовище с крадеными мечами. Чуть сложнее было с лишённой силы армией безумных чудовищ, но и тут были кое-какие мысли. Может быть, именно поэтому он по-прежнему неизменно-ласково принимал изрядно выросшего мальчика в своих покоях —, а может быть, потому, что просто испытывал к нему лёгкую симпатию, чувствовал что-то очень родное и близкое: любовь к гонкам, неприятие обществом, постоянные толки окружающих про внутреннюю неискоренимую тьму… всё это напоминало ему юность. А ещё Энакин был тот ещё сплетник — сам он, правда, считал свои байки очистительной критикой прогнившего джедайства —, а канцлер очень ценил возможность узнать о слабостях и пороках членов совета двенадцати. — …и соответственно, Ади Галлия поставила вопрос ребром: уже сколько лет Ки-Ади Мунди с двумя жёнами спит, а результата всё нет. Может, он предохраняется, говорит. Надо проверять. — И что? — Ну что, формируют комиссию. Магистр-отшельник уже назвал её «Свечконосцами», в честь какого-то древнего обычая…, но вообще, — он шмыгнул носом и вмиг из несколько излишне самоуверенного юнца превратился в застенчивого подростка, — я попросить хотел. Вообще не положено, но может быть… в общем, такое дело… Дело, каким бы оно ни было, явно было деликатное — и Палпатин отечески, добродушно, ободряюще и вместе с тем чуть насмешливо кивнул, побуждая продолжать. — Словом, понимаете, на сенатора Амидалу совершают покушения, — наконец родил Энакин. — И совет, в общем, он постановил выделить ей охрану. Вот. Охрану, да. Наверное, это кто-то из совета и будет. Или Сири Тачи… Он снова умолк, очевидно, набираясь наглости. Помочь ему было естественным движением души: — Но ты полагаешь, что лучше было бы направить на это задание людей, которые имеют опыт общения с моими соотечественниками и, более того, — лично с сенатором Амидалой? — Ну, в общем, да, — обрадованно кивнул спасённый. — Я подумал, они, конечно, совет и всё решают…, но вы-то всё-таки канцлер. Уверен, они послушаются, если вы прикажете. — Разумеется, — кивнул Палпатин. — Я выскажу свои пожелания, и совет охотно пойдёт мне навстречу. Канцлер по мере сил старался научить излишне прямолинейного подопечного выражаться округло и обтекаемо; успех был пока ещё за горами, но он не отчаивался, памятуя, что и сам убил на это искусство немало времени и сил. Пожалуй, он был даже благодарен Энакину за его просьбу. Сенатор Амидала, по юности и горячности своей, по самую свою красивую шейку влезла в неприятную компанию недо-оппозиции. Словно забыв недавнее прошлое, она яростно ратовала за пацифизм, отказ от армии и невмешательство в дела конфедератов — и это Палпатину решительно не нравилось. Обнаглевших торгашей вывел на поле большой галактической игры его учитель. Сам из Банковского Клана, он опирался на тех, кого понимал и кем, как ему казалось, мог управлять. По его записям судя, он хотел развязать большую войну, в которой его союзнички легко выиграют, обеспечив ему место у власти. Участью же самого Палпатина было не мешать учителю, занимая почётный, но в сущности бесполезный пост канцлера. Проблема была в том, здесь их планы разошлись. Овладевший тайнами жизни и смерти Плагиус относительно мирно скончался во сне, а Палпатин остался со званием канцлера-диктатора и последствиями его потрясающих решений, гениальных озарений и вдохновенных прозрений — то есть с обнаглевшими от зажратости конфедератами, охватывающим систему за системой вирусом ксенофобии, гигантскими армиями дроидов, жалкими двумя миллионами клонов на подходе и гигантским долгом перед каминоанцами. К счастью, были у него и союзники — внутренний круг, достаточно широкий, чтобы включить и прожжённого политикана Амедду, и идеалиста Шатле, и опытного Панаку, и совсем юную Айсан, и беглых мандалорцев Кая и Вида, и клонов древних набуанских героев — Ла Ир, Морица и Арена, и ненавидевшего джедаев Таркина, и юного рыцаря Энакина Скайвокера… Одни из них устали от бесконечного хаоса в правительстве и жаждали сильной руки, которая сможет навести порядок, другие верили в грядущую светлую Империю, обещавшую мир и процветание, третьи были очарованы личностью сенатора, четвертые — прельщены его деньгами… А Республика была не в курсе, что она — грядущая великая Империя, а потому вместо армии у неё было несколько тысяч джедаев и синяя гвардия, а бои уже давно шли исключительно в сенате и исключительно мирные: за откаты и попилы. Вопрос был в том, сумеет ли он включить в этот круг ещё и сенатора Амидалу. И Скайвокер делал положительный ответ возможным. Так говорила Сила — и, что важнее, так говорил многолетний опыт.***
Было что-то глубоко неправильное и недолжное в том, чтобы после смерти Корде, после нескольких покушений, после идиотского разговора об эффективной форме правления и не менее идиотского поцелуя сидеть в полутёмной гостиной и бездумно смотреть очередную серию «Братьев Кель-Дрома» по неоконченному, но уже ставшему культовым произведению Омара Беренко «Симфония Снегов и Лавы». На экране головизора плавно покачивалась голая синяя попа Матери Ранкоров в исполнении знаменитой тви'лекки Юны Чу. Ни актрису, ни режиссёров, видимо, нисколько не смущало, что в книге эта героиня была вроде как датомирской ведьмой (в реальности-то её и вовсе не существовало): многочисленные опросы доказали, что синяя попа гораздо привлекательнее обычной белой и даже загорелой, а режиссёры никогда не могут противостоять власти опросов. — Есть в ней что-то гипнотическое, — задумчиво сказала Падме. Краем глаза она наблюдала за лицом Энакина. Оно было едва ли не интереснее сериала, а выражение философской скуки на нём дорогого стоило. Судя по всему, Юна Чу оставила его равнодушным — и это было… лестно. — С шансами, — очнулся он и живо улыбнулся. — Вот мы не знаем, а на самом деле когда показывают эту жо… задницу, передают зашифрованный гипно-сигнал. Ну там, реклама какая-нибудь… — Скорее «Сериал этот смотреть и дальше хотите вы!», — предположила Падме. — Поэтому он всё более скатывается в маразм, а зрителей всё прибывает! — И однажды не останется ни сюжета, ни персонажей, только ж… задница на экране сияющем! И вся Галактика будет смотреть на неё, и глаз оторвать не сможет!!! — пафосно прорёк Энакин и загоготал. — Знаешь, я читал, когда-то у нас на Татуине была такая передача, «Все любят гипножабу». — И что? — Ну, она была дико успешная. Просто белый экран и гипножаба. Гипнотизирует. — Прямо посмотреть захотелось… — А не выйдет. Её закрыли. Усмотрели в названии политическую сатиру на великого-несравненного-офигенного нашего. — Джаббу? — Ну да. Попа исчезла, сменившись милыми созданиями, похожими на помесь ёжика и болотной птицы нуны, только размером с шаака. Так художник-постановщик представлял себе искажённых Тьмой ранкоров. Их Мать, как выяснилось, шла на свидание к любовнику-масасси, чтобы сказать ему о том, что Сила назначила ей в мужья па'ловика. Любовник был похож на помесь виквэя, зверя вампы и, что характерно, опять же ёжика. Явно к ним питал нездоровую склонность или Экзар Кун, или, что вероятнее — всё тот же художник-постановщик. — Даже странно думать, что ты тоже это смотрел. Ты ведь джедай. — И что? — удивился Энакин. — Ну, тут ведь сплошные мирские страсти. Кровь, секс, азарт… — Зато здесь повествуется о том, как Улик Кель-Дрома пал и восстал. Магистр Винду находит это поучительным, а Йода даже включил в программу обучения юнглингов. Бедняги… — он осёкся, явно оборвав очередную резкость на грани допустимого в разговоре с женщиной, и преувеличенно-внимательно уставился в экран. Там как раз традиционным для сериала очень внезапным переходом-шторкой действие перенеслось в систему Тета, где голый Сетал зачем-то приглашал Улика Кель-Дрому принять ванну с ним вместе. Возможно, это предвещало очередной акт гомосексуального разврата. — Бедняги, действительно. Риу и Пуджа как-то тайком от родителей посмотрели пару серий, так ещё несколько недель писались по ночам и ревели, — сказала Падме. Ей нравилось, когда Энакин забывался и начинал говорить с ней не как с сенатором и бывшей королевой, а как с подружкой. Как с равной. Как… Как с человеком. (Сетал осторожным движением провёл по груди Кель-Дромы, потом выхватил непонятно откуда нож и, сделав длинный надрез, с довольным видом принялся слизывать довольно узнаваемое варенье: «Мой господин должен быть сильным, если он хочет быть ситхом»). — Вот и наши юнглинги тоже впечатлились! Главное, их же как учат? Если страшно или плохо — это в тебе тьма бушует, ты сам виноват, ты плохой, надо сидеть и бороться с собой, — Энакин резко скривился. — Хорошо, было человек пять нормальных, которые бежали доставать старших. А другие… — Надеюсь, обошлось без… без непоправимого? — Не, никто не повесился, — правильно понял тот. — Даже порезался только один, и ещё одна себя довела до обморока постами да медитациями. Но мучились многие, и мы с ними намучались, пока утешали да успокаивали… да ещё морока была донести до наставников, что не дети плохие, а сериал идиотский и нельзя им его… да ладно, что об этом говорить, дрянь оно и есть дрянь. Давай о чём-нибудь другом? Не сговариваясь, они потянулись выключить экран, обрывая стоны страсти и боли, и впервые за вечер посмотрели друг другу в глаза. — Ты джедай, я сенатор, — начала Падме.***
В ту ночь Энакину снилась мама и тускенские зомби-дроиды, которые её пытали. Непривычно-чёткий сон давал рассмотреть мельчайшие капли пота на её верхней губе, зреющие капли слёз в уголках глаз, запёкшуюся кровь на месте вырванного с корнем клока волос. А потом всё заслонила тень — чёрная, как дыра, и такая же жуткая. То ли дроид, то ли человек в странной модификации мандалорского шлема… жуть, одним словом. Тяжелой походкой он шёл по пустыне, и на руках у него был отчаянно вопящий свёрток с младенцем внутри. Подойдя к маленькой ферме, он снёс входную дверь, за которой почему-то сидели Клигг Ларс и его сын с какой-то симпатичной девушкой, и заявил: — Вот. Вы его возьмите, а я отойду на километр и сотру себе память. Потому что иначе вернусь и всех убью. Потому что я шёл сюда и видел Дарт Мола. И Оби-Вана. Глюк, наверное. Так и назовите. Положив свёрток на стол, чудовище вышло вон, а Энакин проснулся, задыхаясь криком. Он сознавал, как никогда остро и ясно: надо лететь на Татуин. Он ведь уже два года там не был. Учитель сказал бы… Но учителя здесь не было. Он ловил убийцу. Здесь была Падме.***
— Вот так вот и вышло, Падме. Я всех убил. Я столько раз обещал, Падме. И убил — всех. Женщин, детей… Энакин плакал у неё на плече и повторял раз за разом: «Я всех убил, Падме». А она не знала, что с ним делать. — Там был голос, он кричал мне: «Не делай», но я не мог остановиться, Падме. Как, — он горько усмехнулся, — помнишь, Кель-Дрома, когда Сетал напоил его ситским ядом? Чтобы он стал сильным и смог взойти на трон. Идиотская отсылка к идиотскому сериалу была как нельзя кстати во всей ситуации, такой же нелепой и странно-невероятной. — А ведь у меня было видение. Мне говорили, что оно для того, чтобы подготовить меня. А я не был готов. Падме, в другой раз я буду готов. Обещаю. Он серьёзно посмотрел ей в глаза и повторил: — В другой раз — никакого «я всех убью». Обещаю.