Лазурные бабочки

Когда Шона открыл глаза, стояла уже глубокая ночь. Он чувствовал ломоту во всём теле, таком слабом, худосочном, уподобившемся высохшим в пустой вазе цветам. Глаза, кажется, за последние две недели стали хуже видеть. Вот и сейчас, оглядевшись, он еле различил землю и небо. Только его руки ярко белели в ночи. С трудом он вырвался из цепких объятий колючей травы, которая так услужливо спасала его от холода, пока он спал. Ноги дрожали. Шона, казалось, каждой частичкой своего тела ощущал, как в его стопы впиваются колючки и шипы. С каждым шагом всё больнее и больнее. Он хотел закричать – от боли и злости, переполнявших всё его существо, но голос охрип ещё неделю назад. Чистой, не отравленной смердящими тварями воды вокруг было катастрофически мало, поэтому он не мог смочить своё горло, не мог позволить себе расходовать влажность, которую хранил его рот, на пустые крики. Он брёл медленно, то спотыкаясь о невидимые во тьме препятствия, то погружаясь по щиколотки в ледяную воду, которая таилась в ямах и трещинах, испещривших дорогу. Путь его был недолог. Вскоре он стоял, окружённый неаккуратно сплетёнными крестами из сухих веток, воткнутыми тут и там – повсюду. Молчаливо смотрел на Шону мальчик лет двенадцати. В глазах его отражался немой укор, а губы скривились в гримасе отвращения. Шона разозлился, и топнул ногой, отчего мальчик будто задребезжал, а потом и вовсе растворился на зеркальной поверхности озера. Всё ещё было темно, но здесь Шона видел и знал каждый уголок. Это место – плод его ненависти, это место – оплот его скорби. Он огляделся в поисках чего-то, его взгляд впивался в тонкие прутья, образующие кресты, скользил над гладью озера, блуждал среди ровно насыпанных горок. Прошла, кажется, вечность, прежде чем Шона вновь шевельнулся. Да, сомнений быть не могло, он заметил их. Лазурные бабочки, появившиеся словно из ниоткуда, резво порхали вокруг крестов, оставляя за собой еле заметную голубоватую дорожку света. Он всё ещё колебался, глядя на них, но сегодня день, когда решение принято. Две недели он бродил вокруг, наблюдая за этими несчастными душами, бывшими при жизни такими ему ненавистными людьми. Шона любил их, любил беспредельно, бесконечно, но не мог простить. Предав их мукам однажды – в отмщение за себя и Сарнай, Шона не мог смотреть на то, как эти бабочки резвятся здесь, будто бы позабыв о нём, будто бы простив его, будто бы. . . Нет, Шона не мог, не мог допустить того, что они здесь, летают в окружении света, а он, он. . . Он сжал кулаки. В поле, простиравшемся вокруг, зловеще завыл ветер. Бабочки же продолжали порхать над могилами, разбрызгивая искорки света. Оборванная, висящая лохмотьями рубашка Шоны будто бы взбеленилась на ветру; его тёмные, спутанные, грязные и жирные волосы ветер трепал так неистово, что казалось, вот-вот он их сорвёт вместе со скальпом. А бабочки продолжали мягко кружить, сталкиваясь и рассыпаясь снопами искр, плавно скользя вне нарастающего урагана. Шона, шатаясь при каждом шаге, дрожа всем телом, двинулся навстречу лазурному свету. Как он и думал, бабочки не узнавали его. Приняв, наверное, за новый крест на их уютном поле с озером, они окружили Шону, старательно взмахивая крылышками. Шона, кажется, даже улыбнулся, когда одна из лазурных озорниц опустилась на его иссохшую руку. Затем, медленным движением, всё ещё чувствуя слабость, но с непоколебимой уверенностью, он поднёс бабочку к лицу. Она не шевелилась. Шона смотрел на неё с любовью, а затем, широко раскрыл рот, так, что его губы потрескались, а голова слегка запрокинулась назад. Бабочка цвета неба оказалась у него во рту. Шона с наслаждением сжал челюсти, ощутив во рту лёгкое, щёкочущее трепыхание, а затем начал жевать. Ураган подбирался всё ближе к полю с крестами из прутьев, а бабочки продолжали порхать вокруг Шоны. Их становилось всё меньше и меньше. Шона знал точное число – двенадцать бабочек. Двенадцать его любимых, сладких, ярких душ освещали гладь озера эти две недели. Сейчас, с непередаваемым чувством удовольствия запихивая комочки света в рот, один за другим, он медленно погружался в темноту. Бабочки не боялись Шону. Последняя из них сама, будто поддавшись любопытству, залетела в широко раскрытую пасть человека и исчезла там. Шона радостно улыбался, когда потускневшее кладбище и его самого поглотила стихия.