Алкогольные

      Бухой в стельку Спун звонит Мише уже в который раз, что-то невнятно бормочет, вздыхая. Он закатывает глаза и просит скинуть место. Кшиштовский устал от этих разговоров, устал от постоянных идиотских фраз, устал, чёрт возьми, от пьяных поцелуев, которых Даня потом не помнит. Вообще-то, это довольно болезненно — помнить чужие губы, тонкие руки, зарывающиеся в волосы, тихие откровенные стоны, и постоянно молчать.       Миша трясёт головой и выходит из дома. Об этом нельзя думать. Сейчас всё будет по-другому, он просто отвезёт Даню к себе, тот не полезет целоваться, а сразу пойдёт спать. Эта мысль уже не успокаивает, потому что он знает: тот всё равно будет лезть и будет целовать, как бы он ни уворачивался. Как же всё запутано.       Психодозер входит в клуб, на пару секунд наступает дезориентация от гремящей музыки, запахов дыма и алкоголя, мелькающего света. Потом взгляд привычно выхватывает знакомый силуэт у барной стойки. Он вздыхает и подходит к Дане, кладёт руку ему на плечо. Тот поднимает голову и, что самое удивительное, взгляд у него абсолютно трезвый. Он поднимается со стула, расплачивается, тянет Кшиштовского к выходу. На улице Поперечный оборачивается к нему и улыбается. — Всё-таки пришёл. — Как и всегда, — пожимает плечами Миша. — Зачем ты пьяного изображал, скажи мне? — Я хотел, чтобы ты приехал, — улыбается тот, разводя руками. — А когда я бухой, ты всегда приезжаешь. Поехали к тебе, а?       Кшиштовский вздыхает, щурится, прикидывая, как будет быстрее, и вызывает такси. Логику Спуна ему явно не понять. Находит запоздалое облегчение от того, что сегодня, по крайней мере, не придётся уворачиваться от чужих губ, потом отцеплять руки от себя, терпя щенячий взгляд, и долго размышлять о том, какое помешательство находит на друга. Такси, к счастью, подъезжает быстро, и он садится в машину первым, устраивается около двери, неловко согнув длинные худые ноги. Данила устраивается рядом, на среднее место, пристёгивается, а потом с довольным видом прислоняется к другу. — Сядь нормально, — ворчит Психодозер, смотрит в упор на наглую физиономию, щелкает парня по носу. Тот недовольно морщится, но не торопится отстраняться. Он довольно прислоняет голову к чужому плечу, прикрывает глаза, когда понимает, что более жёстких мер воздействия не предвидится. И хотя Мишино плечо довольно костлявое, Даня всё равно всю дорогу не убирает голову, кидая на друга довольные взгляды из-под светлых ресниц, не обращая внимания на недовольный вид.       Когда приходит время вылезать из машины, Поперечный отстраняется с откровенно кислым видом, отстёгивается, платит за такси, закрыв Дозеру рот рукой, чтобы не начинать очередной спор. На улице гораздо холоднее, и он невольно ёжится. Нужно быстрее идти в квартиру. Миша кидает на него не предвещающие ничего хорошего взгляды, но молчит — разборки нужно устраивать, находясь уже в квартире.       Стук поднимающихся по лестнице ног, как отсчёт времени до смерти. Хлопок двери — занесённый дамоклов меч. Даня, честно говоря, побаивается Кшиштовского, когда тот в ярости, потому что не бояться невозможно, когда карие глаза, которые и так тёмные, становятся чёрными, голос становится почти громовым, невыносимо при этом напоминая какого-то злодея, и весь парень напрягается, как зверь перед прыжком.       Неожиданно, но в квартире, раздевшись, Миша проходит в комнату и садится на диван, сутулится. Слова — тяжёлые камни, взгляд потухший и безумно усталый. — Заебали меня твои шуточки, Даня, — он поднимает глаза на замершего, как кролик перед удавом, парня. — Ты сначала напиваешься в тло, потом звонишь мне, я тебя забираю, тащу на себе домой и знаешь, что ты здесь обычно творишь?       Спун холодеет от собственной догадки, заворожённо смотрит на друга, а в мыслях полнейший сумбур, бардак, как будто там прошёлся ураган Катрина, не оставив ничего целого, заставив переосмыслить большую часть собственных догм. «Миша, не надо, пожалуйста», — читается в испуганно распахнутых голубых глазах. — Ты лезешь ко мне целоваться, Даня, — беспощадно продолжает Кшиштовский. — Ты постоянно стремишься залезть руками мне под футболку, жмёшься, смотришь, мать твою, не то умоляюще, не то блядски, и цепляешься, не желая отпускать.       Он, выговорившись, горбится, прячет лицо в ладонях, устало вздыхает. Сил уже нет ни на что, нет и мыслей, ни единой. У Поперечного тоже не всё радужно, он потерян, не знает, что делать, как реагировать, водоворот эмоций затягивает всё глубже. На негнущихся ногах он подходит к другу, садится рядом, осторожно касается худого плеча. — Миш, ну прости, знаю, я дурак, — говорит он и чувствует нестерпимое желание закурить, успокоиться хоть немного. — Я плохо помню, что делал, но если то, что я принимал за сны бухого идиота, правда… Я не знаю, Миша, блять, правда не знаю! Я не понимаю, почему лез целоваться!       Он смотрит затравленно, боясь, что Кшиштовский сейчас начнёт злиться или решит прекратить общение. Чёрт подери, это действительно страшно, он никогда не думал, что так привяжется к человеку. — Хочешь, ударь, — глубоко вздохнув, рыжий прикрывает глаза, скорее ощущает движение, слышит резкий звук — и щека невыносимо горит. Никаких синяков, они же блоггеры, нельзя. Он хватает ртом воздух, глаза открывать страшно. А когда его губ легко, почти незаметно касаются чужие, то и вовсе кажется, что он забывает, каково это — дышать.       Миша облизывается, отстраняясь, и едва удерживает улыбку, потому что у Поперечного забавно недоумённое лицо, на левой щеке след его ладони, и на секунду становится неловко. — З-зачем? — тот распахивает глаза, прижимает пальцы к губам, поднимает откровенно беспомощный взгляд. У Спуна ощущение, что он в параллельной вселенной, и что он ни-че-го, блять, не понимает. У него есть девушка, но прикосновения друга волнуют гораздо больше, от одного целомудренного поцелуя холодеет внизу живота, и тянет поцеловать, узнать вкус этих губ не в пьяном дурмане. Дошутился, Даня. «С удовольствием стал бы геем», да? Ну, геем тебе не стать, конечно, но осознать, блять, в двадцать с хвостиком лет, что би, это вин. Робкие замечания рассудка, вроде того, что такая реакция только на Кшиштовского, замечены не были.       Поперечный истерично смеётся, запрокинув голову, громко, отчаянно, никак не может успокоиться. Неожиданно его прижимают к тёплому телу чужие руки, успокаивающе поглаживают по спине. Истерика постепенно прекращается, и Даня понимает, как нужно было просто выпустить эмоции, когда мысли в голове выстраиваются стройными рядами. — Спасибо, — хрипло говорит он и смотрит в карие глаза, сжимает в пальцах чужую футболку, теряясь и не зная, что делать. Целоваться всё равно тянет, так безумно и неправильно. Неправильность происходящего. Именно это противное ощущение сковывало по рукам и ногам. Блять, ну вот что же он за человек-то такой? Ну почему нельзя быть как все: найти себе любимую девушку, долго с ней встречаться, жениться, и чтобы ничего необычного? Но не-е-ет, у него всё через жопу, блять. «Какая ирония», — подмечает внутренний голос. — Даня, успокойся, — говорит Миша негромко, смотрит в глаза уверенно. Он скорее гипнотизирует этим, и Спун действительно успокаивается, приходит в себя, удивляется этой своей истерике. Ну подумаешь, Кшиштовский нравится. Так он, вроде бы, и не против. Чтобы проверить последнее утверждение, парень притягивает его за футболку ещё ближе, приподнимается и целует, сравнивая свои ощущения с тем, что снилось (не снилось, а было по пьяни, дебил). Психодозер целует уверенно, перехватывает инициативу, и Данила понимает, что начинает возбуждаться именно от этого ощущения чужой власти. Это странно, ему немного страшно, но мыслей прекратить не появляется. Зачем прекращать то, что нравится? Но ничто не длится вечно, и вскоре они разрывают поцелуй.       Кшиштовский смотрит на него, подмечая растрёпанный вид и припухшие, маняще приоткрытые губы. Миша, безусловно, хочет его, это не подлежит обсуждению. Он даже подумать не успевает, как Спун вжимается в него всем телом, дрожит, поднимает откровенно больной взгляд, шепчет что-то. Да что с ним сегодня творится-то? Истерики какие-то непонятные, эмоции. Дозер проводит пальцем по его губам и потрясённо замирает, когда парень втягивает его в рот, начинает играть языком, пошло посасывать, бросая взгляды из-под светлых ресниц. Возбуждение увеличивается, дыхание становится сиплым. Сдерживаться всё сложнее.       Данила постанывает, изгибается. Он уже не контролирует себя, это какое-то помешательство, в здравом уме он никогда бы так не сделал. Но вскоре парень приходит в себя, смотрит на Дозера с неким страхом, но видит лишь желание, и это немного успокаивает. Неожиданно чужая ладонь ложится сверху на пах, и из груди вырывается громкий стон, его невозможно удержать. Поперечный краснеет, вздрагивает от того, что Миша склоняется и мокро целует его в шею. Он не может решить, как быть — оттолкнуть друга и сбежать, потеряв дружбу, или прижаться ближе, возможно, став больше, чем друзьями. Но всё решается само собой, когда тот лезет пальцами под толстовку и поглаживает чувствительный низ живота, потому что тело бесконтрольно выгибается, практически предавая хозяина. — Чёрт, — почти хнычет Даня, подаваясь к его руке, решив, что терять больше нечего. Стыд отошёл на второй план, как и мораль, осталось лишь удовольствие. И он намерен получить его сполна. Он сам проникает ладонями под чужую футболку, изучает пальцами кожу, пьянея от этого ощущения вседозволенности. Проводит пальцами по выпирающим рёбрам, внимательно смотря на Кшиштовского, запоминая реакцию. Тот стягивает с себя футболку, а потом раздевает Даню, проходится по торсу ладонями, заставляя его прогнуться навстречу прикосновениям. Миша сжимает оба соска и улыбается, слыша стон. Спун реагирует на каждое его движение, он словно соткан из порока. Он оставляет несколько засосов на животе, а когда гладит его низ, то парень всхлипывает, приподнимается навстречу рукам, смотрит затуманенным умоляющим взглядом. У него не хватает терпения на долгие прелюдии, хочется быстрее почувствовать Кшиштовского. А мысль о том, что его первый раз с мужчиной произойдёт с другом, с лучшим, мать его, другом, приводит в какое-то безумное состояние.       Дозер скользит рукой по внутренней стороне бедра, не касаясь члена, и усмехается, когда Даня начинает ёрзать, приподниматься, пытаясь получить желанное прикосновение. — Миш, — шепчет-хнычет он умоляюще, хватается за худые руки, сжимает так сильно, что останутся синяки. Ему хочется больше, сильнее, ярче, и с губ слетает вскрик, когда широкая ладонь всё-таки ложится на член, но Дозер не даёт ему толкаться, держит за бёдра и водит рукой в издевательски медленном темпе. — Пожалуйста-а-а-а, — срывается на дрожащий стон юноша, смотрит шальными серыми глазами, облизывает губы. Кшиштовский ухмыляется, сжимает в ладони яички, сильно, заставляя его вздрогнуть и втянуть в себя воздух. Блядь. Стоит Мише отстраниться, как с губ срывается тихий полустон. Чужие пальцы раздвигают ягодицы, касаются ануса. Поперечного подбрасывает, он судорожно дышит, сжав руки в кулаки. Миша достаёт с полки тюбик смазки, невозмутимо, будто это не он сейчас собирается трахнуть друга.       Странно, но Даниле не страшно. Совсем. Он осознаёт, что будет больно, что потом надолго останется дискомфорт, но одна только мысль о том, что Дозер войдёт полностью, будет двигаться, вбиваться, очень возбуждает, просто до потемнения перед глазами. Миша вводит палец, действует очень осторожно и нежно, постепенно. Дане, конечно, приятна такая забота о себе любимом, но это слишком медленно, издевательски, невозможно терпеть, он приподнимает бёдра и кивает, мол, вводи второй, я готов. И глухо охает, закусывая губу, стоит только Мише начать растягивать. Это всё похоже на калейдоскоп: с невероятной быстротой меняются приятные и неприятные ощущения, он попросту теряется в них, тонет. Он не очень хорошо понимает, два в нём пальца или три, потому что всё воспринимается сплошным сносящим все преграды потоком, из которого невозможно что-то вычленить.       Юноша относительно приходит в себя только тогда, когда пальцы исчезают, приоткрывает глаза, смотря, как Дозер смазывает свой член, а потом запрокидывает голову, с протяжным стоном подаваясь назад, принимая в себя член полностью. Боль, удовольствие, необычное ощущение заполненности смешиваются в его сознании в какой-то коктейль. Миша начинает двигаться, и вот теперь Данила осознаёт, что значит «потеряться». Он ничего не понимает, и это, блядь, безумно ему нравится. Есть только Миша, быстро его трахающий, и ничего больше. Он стонет, сцепляет ноги за его спиной и прогибается до хруста в позвоночнике, сжимается вокруг члена, чтобы почувствовать острее. В комнате душно и жарко. Парень начинает ритмично надрачивать себе, ловит откровенно жадный взгляд и решает немного поддразнить: — Сильнее, — стонет он и вскрикивает, когда Кшиштовский начинает буквально вбивать его в диван, от этого жалобно скрипящий.       Спун теряет ощущение времени напрочь, растворяется в удовольствии. Но стоит только Мише низко зарычать, как он не выдерживает, с хрипом изливается себе на живот, судорожно дыша. Тот тоже вскоре кончает, устало наваливается сверху. Даня чувствует, как сочится из ануса чужая сперма и почему-то этому улыбается, немного ёрзает. У него вообще очень шальной взгляд. — Успокойся, — бормочет Миша, зевает, щурясь. Поперечный ложится поудобнее, оглядывается в поисках одеяла и вытягивает его из-под их тел. Сознание всё ещё тусклое, как неяркая картинка. И ему это нравится.