Капля тепла

— Люсиль, мне холодно… Шепот тише трепета крыльев ночных бабочек, но она слышит каждое слово. И вот сидящая на полу девочка стаскивает с плеч тонкую шаль, чтобы еще и ей укутать сжавшегося в комок брата. Это не поможет, но это все, что она может сделать. Сквозь щели в крыше летят хлопья снега — медленно и степенно, они кружатся и кружатся, оседая пеплом на смоляных волосах и плечах будущих баронета и леди Шарп. Если они, конечно, доживут до того времени, когда смогут использовать эти титулы по праву. Иногда Люсиль кажется, что это невозможно. Как и невозможно согреться в этом доме. Она давно уже перестала различать тепло и холод, пропиталась им, как шахта под домом пропиталась запахом глины. Только наивные считают, что глина не пахнет. Люсиль постоянно чувствует ее запах и кислый металлический привкус, который усиливается каждый раз, когда отец или мать поднимают на нее руку. Только холод помогает ей справиться. Холод — ее часть. Ее, но не Томаса. Хрупкое юное совершенство. Она готова отдать ему все, вот только ему сейчас нужно тепло, которого она дать не в силах. — Мне холодно. Тихие слова ранят сильнее, чем побои. Сильнее чем оскорбления, которые Люсиль выслушивает от родителей, закрывая собственными ладонями уши брата. Он не должен ничего знать. Он не должен слышать… И черные синяки, так заметные на белой коже, Люсиль привычно прячет под кружевными манжетами своего платья. Ей хочется верить, что Томас не знает, зачем сестра то и дело отсылает его на чердак первым, но когда она сама поднимается туда, ее все чаще ждет маленький подарок, созданный детскими ловкими руками с непропорционально длинными пальцами. Когда Томас что-то мастерит, наблюдать за ним, — настоящее счастье. Уверенный, сосредоточенный, счастливый — в такие моменты Люсиль забывает о любых горестях, обо всем, что ждет за стенами их единственного убежища. — Холодно… Девочка приглушенно всхлипывает и поднимает ненавидящий взгляд к прохудившемуся потолку. Снег падает по-прежнему тихо и лениво. Когда на щеку опускается снежинка, она на миг обжигает колким холодом и остается лежать неподвижно, пока Люсиль не смахивает ее движением руки, и вновь обнимает брата. Если бы в ней оставалась хоть капля тепла, она бы отдала ее Томасу без остатка, но даже если она соберет хрупкие тельца замерзших бабочек, усеивающие пол вокруг, это не поможет согреться. — Люсиль? Взгляд Томаса по-детски открытый. В серо-голубом мареве — вся чистота осеннего неба, выхолощенного первым морозцем. Он тонкий и изящный, будто стебель ковыли. И такой же хрупкий. Люсиль знает каждый его взгляд, каждую привычку, каждую мысль. Каждый завиток черных кудрей, которые она собственноручно каждый день расчесывает намного бережнее, чем собственные волосы. Такие же черные, но более жесткие и густые. Она больше приспособлена к жизни. Она сильнее. Она старше. Но единственный смысл ее существования сейчас дрожит в ее объятиях. И Люсиль больше не отдает себе отчета в том, что правильно, а что нет, когда тянется к почти до синевы бледным тонким губам, согревая их своим дыханием. Дрожь Томаса усиливается, и это почти пугает. Но когда Люсиль отстраняется, то замечает, в первую очередь, не удивленный взгляд, а румянец, выступивший на бледных щеках. — Что… ты делаешь? — Ты мне веришь, брат? — Я верю только тебе… Люсиль видела такое однажды, когда отец неожиданно вернулся из очередной поездки. Они с матерью поругались, и потом он… воспользовался ей прямо в гостиной, не замечая спрятавшейся за портьерой дочери. В воспоминаниях это осталось безумной пляской теней, криками и болью. А еще непостижимым тянущим чувством внизу живота и обжигающим жаром, столь необходимым сейчас Томасу. Замерзшие пальцы путаются в завязках одежды, и обоюдная дрожь уже вызвана не холодом. Люсиль боится оторваться от губ брата, но когда ей удается забраться под его одежду, он сам вздрагивает так, что неловкий поцелуй рассыпается в тот же миг. Ресницы Томаса трепещут, как крылья мотылька над пламенем свечи, и Люсиль кажется, что в этот момент решается вся их жизнь. Она привлекает брата обратно к себе, пряча его пылающее лицо в сгибе своей шеи — кажется, от жара дыхания на коже останется ожог. Но если бы это было возможно, то ее рука должна была бы уже обуглиться до кости. Томас все еще дрожит и тихо всхлипывает в такт движениям, а Люсиль грудью чувствует, как бьется его сердце. Слишком быстро для человеческого, хотя, если оно у них общее, то и биться должно за двоих. Эта мысль настолько неожиданна, что девочка почти пропускает момент, когда Томас вновь вздрагивает, охает и обмякает, а в ладони становится влажно и липко… И вот теперь она наоборот боится пошевелиться. Дыхание Томаса настолько шумное, что, кажется, их услышит весь особняк. И она уже почти готова просить его вести себя тише, когда мальчик затихает сам. Проходит еще несколько бесконечных минут, прежде чем Люсиль понимает, что он спит — спокойный и тихий, как всегда. Все, что ей остается теперь, лишь обнять его, сохраняя то тепло, что удалось пробудить. Движение под потолком привлекает внимание — очередная замерзшая бабочка опавшим лепестком падает вниз. Сколько девочка себя помнит, в их особняке всегда жили бабочки. Но только она знает, что и Томас — одна из них. Самая прекрасная и нежная. И чтобы достичь своего великолепия, каждой бабочке нужна куколка. Нужна защита, поддержка и помощь. И теперь Люсиль знает, как обеспечить брату все это. Как сейчас она обнимает его, так и будет делать всегда. Никто и ничто в мире не в силах этому помешать. Люсиль прикрывает глаза, отмеряя время дыханием брата. Снег продолжает падать и падать, а сквозь пол доносится тихая мелодия, наигрываемая на рояле. Вскоре они смогут покинуть это место. Но не раньше, чем Томас проснется. И пусть задержка вызовет очередное наказание, Люсиль примет его безропотно, ведь все, что она делает, она делает ради брата.