Cut me. Heal me.

Стоит ему только открыть рот, и Чонгук не может больше никого слушать, просачиваясь в тембр целиком и стараясь выровнять дыхание в такт. Иногда получается. И воздух становится слаще. Ленные плавные движения и полупьяные ужимки, томная харизма и не прорисованная обольстительность Юнги – они делают Чонгуку безотказно больно в области грудной клетки и часто ниже, они его мучают. Ночью душно спать, в душевой некуда прятать стоны. Одна фантазия о близости – головокружительна, терпеть уже невыносимо. Чонгуку хочется хёну насолить, но не унизить. Умеренная фетишизация. На лисьи глаза, кайму губ и чувственность, которую нужно отколупывать и доставать, вытягивать ниточку за ниточкой, как будто делая модную дыру на джинсах. Чонгук любит копаться в деталях. Он накатывает на Юнги временами, не стихийно и очень жарко, и после уходит уверенным, что выцепил самое главное, надкусил и нагнал страху. Но Шуга шлет его подкаты на хуй, считая шалости не резонными и не по сезону. Единственное, что Чонгук Юнги не прощает – нравоучения, переходящие в стадию лечения безбашенности. Чонгуку не нужны смирительные рубашки и избыток заботы. Но даже мозги Шуга вправляет так пиздато, с такой расстановкой слов и смыслов, что Чонгук начинает залипать, царапать себе коленки и щипать кожу, ему как будто хочется разорвать вены, чтобы впустить туда Юнги, чтобы поглотить его. Такой тип людей, которых видишь – и жаждешь забрать с собой, желаешь превратиться в них, дышать и говорить как они. Так у Чонгука не получится. Но может получиться иначе. Однажды Шуга выбрался из студии и предложил сходить покушать их излюбленную баранину на шпажках в хорошо знакомом насиженном местечке. Кроме них двоих пища никому не по вкусу. Избранные. По дороге Юнги замечает весь недостаток роста, рядом с младшим он выглядит крайне невыгодно, не как хён, а как его тёлочка, потому что он меньше и тоньше, а Чонгук может пошатнуть его мизинцем. Изгнание проблемных мыслей уходит с принесенной порцией еды. Отпускает помаленьку. Шуга намусолит себе глупостей, а потом не спит ночами – раскладывает по полочкам, утюжит складочки и наводит марафетик в чертогах разума. И пиздит всем, что тщательно работает над песнями, а чаще он засыпает от усталости, доделав что-нибудь незначительное, наутро ненавидит слова и музыку. Ненавидит Чонгука. Которого он воспитал, к которому должен относиться по-отечески, братски… Но вот Гуки уже совершеннолетний, с не по годам развитым мощным телом, обладающий сексуальностью, что выманивает глубоко запрятанную сучью натуру Юнги и давит голыми руками. Обычно они едят почти молча, перемежая неловкими разговорами тишину и аппетитное чавканье, и Юнги думается, что младшему с ним тупо скучно. Не в том дело. Сейчас Чонгук его раздевает глазами и, совсем нескромно обсасывая последний кусочек баранины, смотрит в глаза, как палач приговоренному. — Пора возвращаться… — роняет Юнги, оплачивая счет. — У меня другие планы. — Понятно, — пожимает Шуга плечами, — с менеджерами сам разбирайся, если что. Гук хватается за его запястье и усаживает на место. — Планы с тобой, хён. Послушай, есть кое-что, о чем мы должны поговорить. — Насчет музыки? — выдавил Юнги, отирая вспотевшие внезапно ладони. По правде говоря, его бросает в пот от того, что сотворил Чонгук одним прикосновением к пульсу. — А мы можем поговорить об этом в общаге…? Опять. Опять он выворачивается, выскальзывает, как змея. Но Чонгук хороший заклинатель, не такой опытный, но желающий опыт приобрести. И совсем немножко перевоспитать хёна, загнав его в угол. — Не хочу, чтобы другие грели уши, лучше другое место. — В студию пойдем… — Шуга облизывает губы и пугается биения сердца. Гук приблизился, перегнувшись через стол, очень прямолинейно заявляет: — Нас никто не должен слышать, понимаешь? Юнги рад бы понять, а потом разозлиться, выслав наглеца по назначению. Но вместо ожидаемых возмущений, только кротко кивает и идет следом. Возбужденная марионетка. Пожалуй, ему интересно, на что способен Чон, как далеко может зайти. Зря он берет его на слабо. Чонгук давно не сосунок, Чонгук его выжмет досуха и сожрет, не поперхнется. Закоулками Гук вывел к отелю, он взял достаточно денег для того, чтобы в номер на час зашли не Чон Чонгук и Мин Юнги, а двое неизвестных. Умишка у него хватает, и это Юнги нравится. Сложно сказать, что под данную категорию не попадает, когда в Чонгуке все слишком ладно. В лифте Гук натягивает Юнги капюшон на голову и завязывает, умиляется над бантиком. Увидев себя в отражении глянцево-серых дверей, Юнги фыркает и называет его «пизденышем». По коридору они проходят спинами к камерам, опустив головы. В номер пробираются быстро. Гук запирает дверь на замок. Шуга тихо смеется, привалившись к стенке, давненько так не веселился. — Миссия выполнена. Давай, рассказывай. Чон уже и забыл, под каким предлогом они пришли. Впрочем, и он, и Шуга, уже понимают, что предельное натяжение между ними звенит и искрится, да и разговоров никаких быть не должно. Договорились уже, хватит. Смех растаял. У Чонгука в полутьме словно чеширское безумие в белозубой улыбке. Вдруг распалось. В один рывок он припирает Юнги к стене и заламывает ему руки, вжимаясь в губы не жестоко, но требовательно, оттягивая за волосы и захватывая язык. Юнги мычит и вырывается. Тщетно. Чонгук ловко подсаживает хёна на бедра и вгрызается в шею, врезаясь стояком в пах. Без света Чонгук горазд на обостренное восприятие запахов, так вот Юнги пахнет ресторанными специями, прилипшими к воротнику рубашки и если ее слегка надорвать по пуговицам, опуститься к груди – пахнет нежным ванильно-клубничным, может, это часть геля для душа или парфюма. Не важно. У Чонгука ощущение, что он топит в руках молочный и белый шоколад, и эта переслащенная кашица отпечатывается на коже. Юнги каждой клеточкой слышит, как напряжен Чонгук, как его крепкое тело завоевывает доверие. И может быть, так все равно бы случилось. Манжеты рубашки неожиданно жесткие, режут по запястьям: Гук срывает с Юнги рубашку и напирает на него. Юнги снова опущен на пол, но путается в ногах, а ладонь Чонгука смачно сползает по животу вниз и обхватывает член, и Шуга вздрагивает, ударяясь затылком, снова наталкиваясь на губы Чонгука и нервно расстегивая ему ширинку. Шуга в мыслях шипит: «Сука», но тут одна такая нетерпеливая – он сам. Они предпочитают молча донимать друг друга, дроча с пристрастием, но войну выигрывает Чонгук, а Юнги утыкается носом ему в плечо и заходится стоном. Гук размазывает пальцами семя, слизывает и возвращает Юнги через рот, растерзал его и проверил, как широко тот может раскрыться. Его задевает то, как трогательно у Юнги получается смотреть, трезвея от поцелуя. Но сама трезвость так и не наступает: Чонгук хватает его на руки и с размаху бросает в купель красно-белого белья, насколько еще видно в сумерках. Шуга сам красно-белый, и красные пятна там, где обозначил себя Чонгук, ревниво притираясь или точа зубы. Юнги напуган, он больше не видит перед собой забавного подростка, над ним склоняется мужчина, чей позвоночник держит силу и груду мышц, и среди всех вариантов он избрал вынести еще и именно Юнги. Непростительно он называл его дедушкой, подкалывал, подлавливал, тонко издевался. А в действительности втрескался по уши и подошел к решению вопроса радикально, когда намеки перестали давать эффект. …Эти тощие ляжки Чонгуку никогда не нравились, для парня не комильфо, высмеивать бы. Но нет. Тогда он не знал, что будет облизывать их, присасывать мягкую кожу, пропускающую тонкий рисунок вен, что будет обожать худые ноги и вечно сбитые коленки, даже стопы. А Юнги подается бедрами выше и шуршит, водя руками по простыни и позволяя Чонгуку пропускать член в глотку, Юнги наматывает на пальцы пряди взлохмаченных волос и стонет в голос. Проигрывает младшему тотально, да и черт с ним. Сколько можно. Чонгуку кайфово от того, что он делает с неприкосновенным хёном, как он медленно разводит его на секс, играя в прелюдии, обращая сахар под прессом в горячую жвачку. Позаботился обо всем заранее, запланировал или высчитал по звездам, видите ли, что сегодня Юнги отдастся ему и не сможет отказать. А тот упирается и шипит, рыча на вставленные пальцы в холодной смазке. Гуки возвращается к его губам и терпко целует взасос, вводя до костяшек. Шуга держится мужественно, увлекается поцелуем, а потом смазывает слюну по щеке Чонгука от резкой перемены объемов, от того, что Гук наполовину внутри, а реальность вперемешку. Одна большая бетономешалка зацепила их и вращает. Чонгуку хочется, чтобы Юнги отпирался и плакал, кричал: «Вытащи!», как бывает в яойных мангах, что Тэхён прячет под матрасом, а он терпит и только крошечные влажные точки набухают на внутренней стороне век, слипаются ресницы. Гук толкается медленно, до конца, обхватывает Юнги и целует ласковее, без напора. Хён его выдерживает. Такое не каждый сможет. Шуга много чего видел и чувствовал, чтобы облачать все в музыку, но Чонгук его разубедил: оказывается, он ничегошеньки не понимает и мало знает об изнанке простых вещей. Чонгук плавно ныряет между бедер Юнги и срезает с него иллюзии, и Юнги подставляет ему губы, шею, оставляя воспаленные круговые разводы на спине, он сам подтягивает его ближе, подстегивает. Пусть лучше отыгрывается на нем, учится, преобладает… Юнги прекрасно знает, что восемнадцать лет – это погоня, вихрь. И Чонгук еще растерянный, ему надо испробовать все по максимуму, наиграться вдоволь. …Чонгук выматывает Юнги, трахая его на четвереньках, сидя, на полу и, замерев в нем напоследок, слушает, как бешено бьется чужое сердце, которое должно быть его. Шуга тяжело и надсадно дышит, поглаживая Гука по лопаткам, голове. — Дурной ты, Чонгук. — Я знаю… Он выходит, а Юнги старается подняться так, чтобы не было видно – малой его, блядь, порвал, и по бедру катится красно-белая мешанина, наверное, уже в тон всей жизни. Пропустив дрожь, Шуга высматривает дверь в ванную. Пойдет туда один, перекроет больной выдох шумом воды, завяжет в глотке эти дурацкие слова о том, что Чонгук прописался в нем основательно, продрал чувства и переломал к ебеням. На обратной дороге Чонгук смущенно берет его за руку, всего на несколько секунд, держит теплоту и отпускает: Юнги ускорил шаг. А Гук даже не понял еще, почему все-таки «дурной», потому ли что такой неожиданный или потому, что Юнги отныне боится за двоих. — Хён, как мы теперь…? — Как обычно, Гуки, — обернувшись, отвечает он. — Я лечу, ты - режешь. И улыбается, похлопав его по плечу. Улыбается и позволяет себя обнять. Думает, может, не каждый замкнутый круг так уж и плох.