Принятие

Зератул ворвался в небольшую пещеру, избранную им в качестве временного пристанища, и полоснул клинком равнодушный камень стены. Холодная ярость разливалась по его телу, бушуя, как никогда прежде. Ярость на Керриган. Ярость на себя. И разбуженное ею сомнение давно забытым демоном запустило в разум свои щупальца. – Алдарис, – он до боли сжимал кулаки, тщетно призывая имя недавнего врага. – Что ты хотел мне сказать, старый узколобый Судья? – Зератул. Почему ты разгневан? – спокойный голос Матриарха, обычно вселявший уверенность, в этот раз ввёл в замешательство, коснувшись его разума издалека, и вновь встревожил оттенками отчуждения и потерянности, которых он не замечал, не хотел замечать прежде. – Всё, что произошло сегодня, было бессмысленной резнёй, угодной нашему врагу. Неисчислимые орды зергов разрушают наши города, а мы позволяем себе воевать друг с другом, подобно нашим диким предкам! – Алдарис сам разжёг эти древние распри. Он справедливо поплатился жизнью. – Протосс не должен поднимать оружие на другого протосса. Ты всегда повторяла это, учила нас прощать тех, кто отправил нас в изгнание. Множество наших братьев погибло, чтобы защитить их, – Прелат вспомнил свой небольшой отряд, некоторые члены которого не вернулись. Он мог каждого вспомнить по имени и чувствовал личную ответственность за их гибель. Как и за всех воинов, погибших в день исхода с Айюра. – Мы оскорбили их память. Рашагал молчала. Зератул попытался дотянуться до её сознания, но оно оказалось окутано непроницаемой пеленой, касаясь которой, он содрогался всем существом от необъяснимого отвращения. – Мы могли бы просто послушать... – Королева Клинков желала помочь нам. Не стоило прогонять её, – сказала она, не дав Прелату договорить, и её присутствие исчезло из границ его восприятия. Зератула раздавило ощущением одиночества, никак не связанного с Кхалой или Пустотой. Он вновь ударил стену в бессильной злобе, не зная, что ему делать с пошатнувшейся до самого основания верой в непогрешимость и мудрость Матриарха. Слишком долго продолжавшееся отрицание перешло черту, и наступило принятие, которое теперь уже мало что значило. Слишком много непоправимых шагов уже было сделано по неверному пути, и дальнейшие события лежали в поле его видения, как неизбежно расползающаяся зерговская опухоль. – Алдарис... – вновь произнёс он в Пустоту, деактивировав клинок, и опустился на колени, призывая обратно всё своё самообладание. – Что же ты хотел сказать?