Забери меня

Дюк смотрит на горку одежды, оставшуюся от одной из них: в голове не укладывается, что Мары больше нет. — Одри? — неверяще переспрашивает Нэйтан. — Паркер?! Паркер. Одри Паркер выжила, Мара уничтожена, все счастливы. Все, кроме Дюка Крокера — хотя и он сам не смог бы объяснить своё состояние. Всё в порядке, никакого мирового зла, по странной прихоти судьбы локализованного в небольшом городке Хэйвен, штат Мэн. А Дюк Крокер сначала напивается вместе со всеми, отмечая начало новой жизни, а потом сваливает из «Серой Чайки» на «Кейп Руж». Алкоголь начинает выветриваться, но Крокеры так просто не сдаются, и бутылка старого скотча звякает горлышком о стакан. Мара мягко насаживается на его член, она запрокидывает голову, подставляя солёную кожу шеи под поцелуи. Белые ладони оглаживают плечи Дюка, держат крепко, не давая одуматься или вырваться. Дюк гладит узкую талию, задевает большими пальцами тяжёлую грудь и склоняется ближе. Ближе. Ещё ближе. Кадрами старой плёнки перед глазами мелькают то вещи Одри, то трюм и Мара в наручниках. Дюк не хочет думать, кто из них действительно стал пленником, а кто просто вёл свою игру. Это даже забавно, как могут меняться роли, полностью изменяя итог. Дюк посасывает один сосок, Мара глубоко дышит, и в спальне звучит только это: прерывистое дыхание, шорох простыни, влажные звуки секса и глупый рингтон на мобильном. Дюк просыпается за пару движений до оргазма. Член стоит, у Нэйтана с Одри опять что-то стряслось, в иллюминатор безразлично заглядывает утреннее солнце — и Дюк, некстати вспомнив Будду, заканчивает то, что не закончил во сне. Ему кажется, что Мара — чёртова ведьма — хохочет в его голове. День пролетает незаметно. Дюк звонит старым знакомым, договаривается о чём-то, переправляет партию ямайского рома, получает свою долю, мимоходом помогая Одри и Нэйтану разобраться с очередной бедой. Отвечает на закономерно возникающие в среде контрабандистов вопросы о его частых посещениях полицейского участка, выпивает пару пива вечером и проваливается в мутный сон. Дюк до последнего надеется, что Мара ушла насовсем, что больше она сниться не будет, что после такого дня он сам бы точно никому сниться не стал, но Мара приходит. Она такая же, какой была в трюме: тонкая футболка на мокром после душа теле, влажные волосы и чёрные трусики. Наручники совершенно не портят картину, Дюку это кажется смешным. Он хочет смеяться, он хочет хохотать, заваливаясь назад, он хочет прогнать бредовые сны старого обдолбанного наркомана-неудачника, но вместо этого просто смотрит на Мару. Та улыбается краешками губ, окидывая комнату взглядом. — Выбрось ты эту люстру, — брезгливо говорит Мара. Дюк молчит, наблюдая, как она подходит к постели, как морщит носик и на коленях подбирается к Дюку. Сбитая простыня выглядит несвежей, и он даёт себе обещание завтра же отправиться в прачечную. Мара целует его первой, Дюк отвечает, и снова то ли сон, то ли тоска отключают ненужный сейчас разум. Её кожа пахнет лавандовым гелем для душа, с волос капает, цепочка наручников звякает сзади — за головой Дюка. Член встаёт, когда прохладная кожа бёдер касается потного, одуревшего от ночной духоты Дюка. «Одри и Нэйтану плевать на тебя», — хочет сказать Дюк между поцелуями, но Мара кусает его нижнюю губу, и Дюк молчит. Трусики так и остаются на ней: сама она их снять не может из-за наручников и неудобной позы, а Дюку плевать — он предпочёл бы не видеть Мару вторую ночь подряд, на раз уж она здесь, грех будет не воспользоваться ситуацией. Дюк целует прохладные губы, чувствует холодные капли на своей коже, держит Мару за шею... Он прикидывает, что будет, если задушить её сейчас. Будет ли она являться по ночам со сломанной шеей, прекратит ли сниться или придёт как ни в чём ни бывало, как тогда в старом лодочном домике. Мара трётся бёдрами о член Дюка под серой простынёй, смотрит глаза в глаза, ноздри её трепещут, губы припухли. Когда она прикрывает глаза, доверчиво прижимаясь к его груди и выдыхая, Дюк понимает, что и сам сейчас кончит. Вот-вот, сейчас... «Надеюсь, ты горишь в аду», — думает Дюк, просыпаясь от дурацкого рингтона, тяжёлое дыхание и смех Мары опять звучат из углов спальни. Снова беда, снова нужна его помощь, снова Нэйтан смотрит промокшим бездомным щенком, снова Одри советуется по поводу девочки с бедами, снова партия не совсем законного товара — на этот раз кубинские сигары. Беготня, выход в открытое море, звонки, деньги, но сегодня перед сном Дюк медитирует, очищая сознание, а только потом напивается. Когда Мара улыбается ему с другой половины кровати, Дюк думает, что мог бы и не тратить время, что мог просто лечь спать и выспаться наконец-то. Мара приподнимается на локте, хмыкает и закидывает ногу на его бедро. — Как там моя мамочка? — спрашивает Мара. Дюк молчит. Если говорить честно, то мать Одри — или Мары, или их обеих, он не будет разбираться в этом — его злит. Хотя бы потому, что полезла туда, где и в чём совершенно ничего не понимает. Да, она действовала из благородных побуждений, но все Крокеры знают про эту дорогу в ад. Мара полностью обнажена и целует его шею, переходя к плечу, потом смеётся, откидывает волосы назад и касается ледяными пальцами его виска. — Ты совсем седой, — говорит она. Дюк зло перехватывает тонкое запястье, он почти не надеется, что завтра там не останутся синяки. Дюк кусает белую в полутьме кожу, кусает сильно, ему мерещится привкус крови на губах. Мара хохочет и царапает его спину. И снова дурацкий рингтон. Дюк дрочит, сбросив для разнообразия звонок, и, когда дыхание выравнивается, отправляется на палубу. «Приветствие солнцу» — лучшее начало дня. Простыни, подушки, покрывала, чехлы для кресел крутятся в стиральных машинах, пока Дюк разговаривает с Дуайтом. Опять беда, но о ней нет никаких записей в дневнике Крокеров, поэтому Дюк просто шлёт Дуайта к чёрту. То есть к братьям Тигсам, что, в принципе, одно и то же. — Ты плохо выглядишь, — сообщает Дюку своё невъебенно важное мнение Нэйтан. В его глазах любой ребёнок, только-только познакомившийся с алфавитом, легко сможет прочитать: «Одри-Одри-Одри! Как же я люблю Одри! Как же мы — тут плохое слово, которое мамочка запрещает мне произносить — счастливы от нашей — тут два плохих слова, я люблю тебя, мамочка — любви!» — Не выспался, — бурчит Дюк и трёт пальцами глаза. Глория звонит Дюку через полчаса. — Котёночек, ты не хочешь встретиться со старушкой за чашечкой отличного ромашкового чая? — Как твои ноги, Глория? — улыбается Дюк. — А как могут себя чувствовать ноги такого сексуального динозавра, как я? Они просто есть, и этого достаточно. Дюк приносит в кафе пакетик хорошей травы. Разговор не клеится: получается говорить только о ничего не значащих вещах, а самым важным не остаётся времени. Видно, что Глория переживает — она слишком крепко обнимает его на прощание — но Дюк не может и не знает, что ей сказать. День, проведённый в своё удовольствие, надраенная палуба «Кэйп Руж», переглаженное бельё — гора белья — не помогают. Мара сидит в кресле, поджав под себя одну ногу. На её пальцах жёлто-оранжевый лак, и всё в комнате пахнет ацетоном. — Ты же оставил мой пальчик на память, Дюк? — спрашивает Мара. Дюк отрывает голову от стопки белья и трёт щёку рукой, засыпать на узком диване было плохой идеей. — Я его сжёг, — говорит Дюк. Мара улыбается и снимает футболку через голову. — Плохой мальчик. Нехорошо лгать мамочке, — медовым голоском мурлычет Мара. — Сжёг, — говорит Дюк. — Я его сжёг, а пепел развеял над водой. Ты исчезла, а твой прах сожрали крабы. Мара встаёт, белые пальцы медленно поднимаются по её животу к груди. Она ласкает свои соски, а потом опускается перед Дюком на колени, ловко справляется с завязками на штанах, и вот уже вялый член оказывается у неё во рту. Дюк слышит гул крови в ушах, чувствует обволакивающее тянущее тепло, задерживает дыхание и сдаётся. Нет ничего в жизни Дюка Крокера более странного, чем мёртвая ночная любовница. — Ну вот, так-то лучше, — довольно шепчет Мара, пока её рука исчезает за поясом её джинсов. Она ласкает себя и отсасывает Дюку. Он уверен, что ей нравится приходить сюда и мучить его. Ему нравится гладить её волосы, пока она занята своими планами по изменению или захвату мира. — Достань мой пальчик из морозилки, Дюк. И выбрось уже эту люстру. Грёбанный рингтон не даёт кончить ей в рот, Дюк матерится, додрачивая и спуская на стопку белья — оно будет пахнуть спермой, ну и ладно. Опять забег во имя чего-то, чего у Дюка нет и никогда не будет. У Саймона Крокера была жена, если её можно так назвать, и дети. У Дюка нет никого, кроме пары проверенных знакомых, школьного приятеля Нэйтана, незнакомой и далёкой сейчас Одри и старой Глории. И Мары в мутных снах. Дюк зарабатывает деньги, копит на чёрный день и прекрасно понимает, что до этого дня может банально не дожить. Завещание составлено и редактируется чуть ли не каждые три месяца с учётом выживших знакомых, но злой червячок сомнений грызёт Дюка изнутри. Зачем всё это, для чего нужны шестизначные суммы на его счетах, если он не успевает их тратить? Дюк просто работает, разбирается со счетами за неправильную парковку, даёт взятки, испытывая странное чувство радости от трат. Дуайт встречает его в «Серой Чайке». Шериф внушителен и основателен, он хлопает бесцветными ресницами и сообщает, что сегодня день обошёлся без происшествий. Дюк салютует бутылкой пива, Дуайт неодобрительно качает головой. — Ты паршиво выглядишь, Крокер, — говорит Дуайт. Дюк молчит. Давно, когда Дуайт ещё не был шерифом и в Хэйвене ещё не появилась Одри, Дюк с Дуайтом были отличной парой. Они не говорят об этом, но Уборщик и Контрабандист — это было горячо. Когда за последним посетителем закрывается дверь, Дюк поворачивает ключ. — Ты ведь останешься? — спрашивает Дюк. Дуайт смотрит на его губы и быстро облизывает свои. Они целуются долго, достаточно долго, чтобы передумать и свалить, но ни один из них не уходит. Дюку нравится крепкое тело под его губами, Дуайт когда-то говорил, что любит людей, не задающих вопросы. Они трахаются на узком диванчике возле окна, в качестве смазки на этот раз используют какое-то органическое масло из кухни, подниматься на второй этаж, в комнаты, которые снимала Одри, кажется неудачной идеей, поэтому Дюк трахает Дуайта лицом к лицу, глядя, как тот откидывает голову на лоскутной подголовник. Летом светает рано, и на раскрасневшихся щеках Дуайта видны ходящие желваки. Дюк слизывает капли пота с его груди, сжимает руки на скользких бёдрах и продолжает двигаться. — Ты же не думал, что это поможет? — спрашивает Мара, разглядывая спящего Дуайта. Они уснули на полу, на тонком пледе с двух ближайших диванов, до которых смогли дотянуться. Голова шерифа лежит на дощатом полу, и Дюк игнорирует вопрос, аккуратно подкладывая свёрнутую рубашку под голову Дуайта. У него приоткрыт рот: детская травма — и грозный шериф всегда спит с приоткрытым ртом. Дюку это нравится до сих пор. — Что ты от меня хочешь? — шёпотом спрашивает Дюк. — Ты можешь кричать, это его не разбудит, — хихикает Мара. И Дюк кричит: — Что? Ты? От меня хочешь? Дуайт причмокивает губами, но не просыпается. Мара хохочет в голос. — Мой пальчик. Раз уж он остался у тебя, я просто хочу получить назад свою часть, Дюк. Он бьёт её наотмашь по лицу, светлые волосы, собранные в хвост, взлетают, ладонь щиплет от её крови, впитывающейся в кожу, Мара хохочет. — Пальчик, Дюк! Её хохот снова слышен, но будит Дюка не мобильный. Дуайт нависает над ним, беспокойно вглядываясь в лицо. Большое, тёплое тело успокаивает, что не успокаивает, так это каменный стояк, явно вызванный не привычной утренней бедой всех парней, а Марой. Мёртвой странной Марой, не дающей ему кончить. — Ты кричал, — говорит Дуайт. Дюк держится за его плечи, утыкаясь лбом в широкую грудь. От кожи пахнет потом, деревом и немного домом. Дюк не хочет про это думать. — Трахни меня, — просит он. Дуайт никогда его не трахал. Любил, может быть, по-своему, целовал... Дюк знает, что заниматься любовью можно только с женщинами и с Дуайтом. Он романтик, Дуайт, но кто знает, может быть, романтика и нежность сейчас куда лучше недосекса с Марой. И день пролетает незаметно. У Дюка приподнятое настроение и палец с оранжевым ногтем в морозилке, у Дуайта пара засосов на шее и дела в участке. Дюк не хочет знать, как проходит день шерифа: знать — это слишком близко, а дела сами себя не решат. Во время ланча он пьёт ромашковый чай с Глорией, избегает прямых ответов на её вопросы и всё пытается сформулировать свои. — К чему снятся мертвецы, Глория? Женщина хмыкает и смотрит куда-то вдаль. — К тому, что я перетрудилась, котёночек. Обычно мне снятся цветы на моей клумбе, люпины, пионы и лилии, странный набор для патологоанатома, да? Дюк прощается, оставляя деньги на столике, целует Глорию в щёку, как-то остро поражаясь её привязанности, и слышит тихий шёпот: — Надо отпустить их, прочь, навсегда. Если они мертвы, то мёртвые — к мёртвым, живые — к живым. Дюк крепче прижимает её к себе, старое тело напрягается, сдерживая рыдания, а Дюк вполне может себе позволить побыть здесь ещё минут десять. — Уходи, — говорит он Маре, когда она опять появляется на пороге его спальни. — Уходи. Мёртвые — к мёртвым, живые — к живым. Мара смеётся, склоняя голову к плечу. — Я бы ушла, но ты не хочешь меня отпускать. Ты действительно обойдёшься без меня? Ты сможешь один, Дюк Крокер, сможешь? «Смогу», — хотел бы сказать Дюк, но слова не выходят. Рот будто заклеен скотчем, а руки сами тянутся обнять эту заблудившуюся девочку, прижать к себе... Дюк не хочет её отпускать. Мара запрокидывает голову, заглядывая ему в лицо, и невесело улыбается. — Ты любила меня? — Мара молчит, отводя взгляд, и Дюк продолжает: — Ты ведь любила Уильяма, ты знаешь, что это такое. Ты ведь любила и меня? Он прикусывает язык, чтобы не скатиться до мольбы и глупых подростковых просьб. «Хоть немного, хоть совсем чуть-чуть, но ты ведь любила меня?» — боится спросить Дюк. Мара целует его подбородок, привстав на цыпочки. Ведёт языком по щетине; ей наверняка больно, но Дюк физически не может расслабить руки и продолжает сжимать её плечи, единственное, на что его сейчас хватает — отстранить Мару от себя и открыть глаза. Она смотрит насмешливо, но подчиняется. — Помнишь, ты говорила про «повторить ещё тысячу раз», это же не значит?.. — Тысяча и одна ночь? — у неё очень тёплый смех, не злой, не обидный — тёплый. Дюк кожей чувствует, что она его всё-таки любила, немного, странно, но два дня этой любви у них были. И Мара кивает. — Любила, Дюк. — Теперь не любишь? Она пожимает плечами, футболка сползает, обнажая нежную кожу, Дюк сдерживается, чтобы не поцеловать её. — Зачем тебе этот палец? Ты плод моего воспалённого сознания, ты галлюцинация, а палец вполне реален. — Так ты его всё-таки не сжёг! — и это восклицание озаряет Дюка, как свет маяка в расширенные от ночной темноты зрачки. — Ты не знала! — Теперь знаю, — она опять хохочет и опять целует Дюка, теперь в руку, сжимающую её плечо. Дюк кусает её губы, зализывает синяки в форме отпечатков своих пальцев, ведёт носом вдоль ключиц, щекой касается волос, толкает её на кровать и опускается сверху. Мара хохочет, а потом только хрипловато стонет и пытается то оттолкнуть Дюка от себя, то притянуть ближе. В комнате пахнет пролитым скотчем и морской водой, луч света будит Дюка за пару секунд до оргазма. Палец с оранжевым лаком так и лежит в пластмассовой колбе в морозилке, пласты льда намекают на плановую разморозку, а Дюк думает о том, что будет, когда Мара получит желаемое. Он не знает, и знает ли она сама, не знает тоже. В кресле на палубе обнаруживается дремлющий Дуайт. Дюк оборачивается, на ходу размышляя, свалить по-тихому или отпустить пару скабрёзных шуточек, которые так не любит шериф, вынуждая уйти его, но на кривоногом столике стоит пакет с какой-то выпечкой и логотипом кондитерской Розмари, и Дюк сдаётся. Кофе он варит отменный, все, кто хоть раз пробовали его кофе, хотят ещё. И кофе, и Дюка — в этом и проблема. Но Крокер знает, как в случае чего отшить Дуайта, а от пакета пахнет корицей, поэтому Дюк варит кофе в отцовской турке и щурится на водную гладь, сверкающую за иллюминатором. — Доброе утро, — хрипловато откашливается от двери Дуайт. Дюк молча смотрит на него. — Я проходил мимо, решил тебя навестить... — Кофе готов, — отвечает Дюк. «И ты тоже», — не говорит он. Они поднимаются на палубу, располагаясь в тени, пьют кофе с хрустящими булочками. Дуайт смотрит то на воду, то на Дюка, Дюк размышляет о том, есть ли у Розмари беда, и не связана ли она с кулинарией. Сообщение, пришедшее на мобильный шерифа, заставляет того быстро допить кофе и, прихватив с собой одну булочку, торопливо и скомкано попрощаться. Когда Дуайт уже шагает по дощатому причалу, Дюк негромко говорит: — Приходи вечером. Он говорит это просто так, не зная, хочет ли он, чтобы Дуайт услышал или не услышал сказанного, но шериф спотыкается на ровном месте, замирает, кивает и идёт дальше, расправив плечи. Дюк так и не понимает, зачем это всё. Сегодня активировалась беда у парнишки-подростка. Безответная любовь — самый частый детонатор в этом возрасте. Хэйвен на полдня превратился из провинциального американского городка в спальный район Парижа, на месте маяка гордо возвышалась Эйфелева башня. Дюку об этом рассказал Нэйтан, заскочив в «Чайку» промочить горло. Дюк ничего не видел и ни в чём не участвовал, да, он мимолётом удивился количеству посетителей, одетых в слишком уж французско-киношной манере, но списал это на очередной прилив туристов. А вот не взглянуть на Эйфелеву башню было откровенно жаль. Дуайт приходит около девяти. Они молча стоят друг напротив друга и не знают, что делать. Целоваться, трахаться, разговаривать? Шериф снимает бронежилет и не сказать, что без него он выглядит менее внушительно, но какая-то присущая, пожалуй, только Дуайту нерешительность так и сквозит от его напряжённой фигуры. — Стейк с овощами, — говорит Дюк. Шериф кивает пару раз, не отрывая взгляда от сковороды, и приподнимает в мощной руке две упаковки пива. С Дуайтом было просто: он не задавал неудобных вопросов, не требовал быстрых ответов, он приносил пиво, ел что дают, и спал с приоткрытым ртом. Дуайт делал по-настоящему прекрасные минеты и, кажется, действительно — Дюк даже мысленно не смог бы произнести это слово — очень тепло относился к Дюку. Очень тепло. Очень-очень-очень тепло. Очень-очень, но Дюка это никогда не напрягало. Что сейчас находит привлекательным в их взаимоотношениях сам Дуайт, Дюк не знает и думать об этом не собирается. Он ест, рассматривая крошечную вилку в лапе шерифа, и вспоминает, что эта самая вилка всегда была вполне нормальных размеров... — У одного моего знакомого проблемы, — говорит Дуайт. — Его что-то беспокоит настолько, что стало беспокоить меня. — Дай ему самому разобраться, шериф. Пока не нарушен закон, это не твоё дело. Дуайт кивает и отправляет в рот кусочек стейка. — Я хочу ему помочь. — А он славный, — сообщает Мара, вдруг появляясь за плечом Дуайта. Дюк вздрагивает. Светлые глаза шерифа с беспокойством смотрят на Дюка, пока Мара ведёт пальцем по его носу. Дюк сейчас не спит, в этом он уверен, ещё он понимает, что Дуайт Мару не видит и не чувствует, но как общаться с сумасшедшим призраком-галлюцинацией в присутствии шерифа он точно не представляет. — Мы могли бы жить втроём. — Нет, — резко говорит Дюк. — Ладно, ладно! — вскидывает руки Дуайт. — Я просто беспокоюсь за тебя. — О, он такой милый, Дюк. Он беспокоится!.. Ты сто лет не был никому нужен, а теперь он за тебя беспокоится! Это наверняка какое-то проклятие, или чья-та давно отобранная Крокерами беда даёт о себе знать, но Дюк изо всех сил старается сдержаться, пока непослушные губы повторяют за Марой: — Я сто лет не был никому нужен, а теперь ты беспокоишься? Дуайт медленно встаёт, Мара рядом с ним кажется подростком. Она хихикает и отходит в сторону, Дюк чувствует привкус желчи на языке. — Беспокоюсь, Дюк. — А кто он такой, чтобы беспокоиться о тебе, а, Дюк? — Мара усаживается в кресло так, чтобы насладиться зрелищем. — Кто ты такой, чтобы беспокоиться обо мне, Дуайт? — губы произносят слова сами, Дюк может только отслеживать реакции шерифа, поглядывать на Мару, удивляться бессмысленным вещам вроде остывающего стейка и греющего пива. — Я Дуайт, Дюк. Я... Шериф всё-таки не выдерживает, смотрит постаревшими и больными глазами, безнадёжно машет рукой и выходит. Дюк закрывает лицо руками. — Зачем ты пришла? — Палец, дорогой, мне нужен мой палец. — И тогда ты исчезнешь из моей жизни, пропадёшь без вести, сгоришь в аду? Дюк отодвигает ставший невкусным стейк, встаёт и подходит к креслу вплотную. Мара, откинув голову назад, с любопытством рассматривает что-то за его плечом — старый трюк, но Дюк оборачивается. Дуайт стоит в дверях, пялится на кресло и держит палец на спусковом крючке шокера. Мара хохочет. — Спасатель!.. Он не видит меня, Крокер! — У меня проблема, — рассказывает Дюк креслу. — У меня огромная проблема, Дуайт. Эта проблема сейчас сидит в этом кресле и смеётся, потому что ты не можешь её видеть. Шериф подходит беззвучно, его правая рука всё так же сжимает шокер, а левой он прижимает Дюка к себе. Через рубашку, майку и что там было на Дуайте, Дюк чувствует заполошный стук сердца. — Хватит этих соплей, мальчики, — морщится Мара. — Он всё ещё не видит меня. Тёплые губы касаются шеи Дюка, становится тепло и спокойно. Мара закатывает глаза. — Палец, Дюк. Не забудь. И исчезает. Этой ночью она не появилась, а вот на следующую Дуайт разбирается с очередной «утечкой газа», и Мара приходит снова. Она не смеётся, не выводит Дюка из себя подколами и замечаниями, не упоминает Одри и Дуайта, она смотрит серьёзными глазами и молчит. В этот раз Дюк целует её первым. Что-то есть в ней такое, что она тщательно скрывает, и будет грубо и жестоко выспрашивать о чужих тайнах. Дюк нежит её, как умеет, ласкает и трахает, чёрт, он её почти любит, он не хочет узнавать чужие тайны, он не копилка для чужих секретов. Мара жалобно стонет под его руками, и у Дюка будто срывает все заслоны. — Я люблю тебя. Я любил тебя и люблю. Ты ненормальная, ты почти уничтожила мой город, ты угрожала моим друзьям. Ты убила уйму человек, ты убьёшь ещё, а я люблю тебя. Мара не отвечает, а когда чувствует приближение её оргазма, Дюк отстраняется. Он уверенно идёт к холодильнику, достаёт пластиковую колбу, на ноги осыпаются хлопья изморози. Дюк возвращается. — Вот он, Мара. Ты хочешь его? Забирай! «Только оставь меня в покое», — хочет сказать Дюк. В мозгу уже готов список условий, на которых мистер Крокер готов отдать Маре её собственность. «Не трави Хэйвен», «Полюби меня», «Исчезни навсегда», «Останься со мной», «Забери меня с собой в любой мир на любых условиях», «Забери меня». — Забери меня, — два голоса одновременно произносят короткую фразу. Они молчат, глядя друг на друга. Мара смотрит Дюку в глаза, и он отвинчивает замёрзший пластик, ледяной пальчик с ярким лаком падает в широкую ладонь. — Забери меня, — опять одновременно произносят два голоса. Дюк роняет палец на Мару, руки становятся неподъёмными, в глазах темнеет, катастрофически не хватает воздуха. Дюк открывает и закрывает рот, красные круги плывут по стенам спальни, по потолку, по нелюбимой Марой люстре, по двери, в которой стоит Дуайт, по самому Дуайту. Дюк поворачивает голову к Маре: она выгибается на простынях, почти встав на мостик, белые пальцы скребут спинку кровати. Мара падает, как подстреленная, и ловит взгляд Дюка. «Люблю тебя. Дышать» — последняя мысль, и оба погружаются во мрак. Во мраке тепло. Тьма дышит морским ветром и укачивает на волнах. Тьма бормочет невнятными голосами, уговаривает остаться, уйти, решить, не решать. Дюку всё равно, он знает, что здесь, в этой тьме, где-то есть Мара. Сумасшедшая, ненормальная, живая и такая же одинокая, как сам Дюк. Она бредёт наугад, передвигая ноги в мутной тёмной воде без цвета и температуры, она зовёт кого-то, кого любит, или того, кто любит её, она одна и нет никого, кто пришёл бы на её зов. Дюк не может ухмыльнуться и порадоваться юмору ситуации: в этой тьме все равны и одинаковы, Мара — это Дюк, Дюк — это Мара, между ними нет никакой разницы. В его лицо дует тёплый ветер, донося обрывки слов и интонации Дуайта, Дюк не может вспомнить почти никого из прошлой жизни. Мара, Дуайт, Глория. Всё, остальные канули во тьму и потеряли смысл, остались невидимыми тенями во мраке, сам Дюк Крокер потерял смысл. Он тень. Он и Мара. Две бесплотные тени в воде. Опять ветер в лицо, и голос Мары, плачущей жалобно и очень тихо. Она зовёт его, нуждается в его помощи, просит забрать её. Откуда? Если бы Дюк мог знать, он бы забрал, не задумываясь. Просто потому, что тьма скрыла все покровы и сделала все тайны явью. Каждому больно, и пока в наших силах помочь тем, кто просит помощи, ты жив. Пока Мара могла, она выпускала проклятия и беды из Дюка, выпускала, не имея иммунитета к ним. Какая разница, преследовала она свои цели, или любила Дюка по-своему — она могла помочь, и она помогала. Дюк бредёт по тёмной воде в сторону тонкого плача, и в зов вплетается низкий встревоженный голос Дуайта. Подожди, совсем немного подожди, я приду и за тобой, Дуайт. Если в моих силах будет помочь тебе, я помогу. Плачет Мара. — Я иду. Зовёт Дуайт. — Я иду. Дюк передвигает ноги до тех пор, пока мышцы не начинает жечь огнём, а в лёгких не заканчивается воздух. Тьма бормочет обрывками слов из прошлой жизни, ветер бросает в лицо брызги и нарушенные клятвы, и Дюк Крокер медленно идёт навстречу судьбе, и ему плевать, в каком мире он окажется потом. После тьмы обязательно будет свет, после ночи всегда наступает день, за любым отливом бывает прилив. Дюк Крокер жив, и он идёт. И он выгибается на дощатом полу спальни «Кэйп Руж». Мара смотрит неверяще и зло стирает слёзы со своих щёк, Дуайт молчит, кривовато улыбаясь. — Потом разберёмся, — шепчет пересохшими губами Дюк. Дуайт кивает, Мара хмыкает и прячет покрасневшие глаза. Шериф протягивает руку и сжимает ладонь проклятой ведьмы. Дюк лежит на полу, смотрит на своих любовников и вспоминает последствия кислородного голодания.