Долгая дорога домой

1. Всё чаще Чёрный осматривался вокруг и не понимал, что он тут делает. Их поселение походило скорее на секту: с курятником, хлевом, многочисленными теплицами и непонятной никому, даже им самим, идеологией. Идеология, собственно, заключалась только в том, что они должны быть тут, должны жить своей общиной и что только здесь есть место для них всех. Большая часть общины уже обзавелась потомством, вокруг всегда ревели младенцы, носились и орали дети, кудахтали куры и блеяли козы. И Чёрный откровенно удивлялся, что он тут делает. И что его сюда привело. Зачем в его голове тогда, много лет назад, появилась мысль об автобусе? Отчаянная идея создания спокойной общины, в которой, как предполагалось, всё будет идти по его правилам, а точнее, без идиотских правил вовсе. Перспектива казалась настолько радужной, что пеленой мечтаний застилала глаза. Даже первые месяцы, если не годы, когда они все ютились в палатках и проржавевшем автобусе, когда пытались строить хлипкие дома, когда неумело обустраивались загоны для скота и появлялись редкие, всегда случайные, заработки – даже тогда ему ещё казалось, что во всём этом есть смысл. Что они, проведшие основную часть жизни в закрытом сером Доме, наконец-то вырвались на свет, на свободу, на поиски нового будущего. Которое обязательно должно было стать лучше прошлого с его ограничениями, законами, холодом Могильника и страхом перед Самой Длинной. И действительно, поначалу казалось, что стало лучше. До тех пор, пока Чёрный не осознал, что лучшее, единственно лучшее для него осталось там – в том самом прошлом, которое он отверг, перечеркнул и бросил ради неясных химер, из-за страха и амбиций. *** — Ты же не серьёзно? Курильщик смотрел на него, практически не мигая. В тусклом свете коридорных ламп было отчётливо видно, как блестят у него зрачки, как дрожат у него пальцы, как он судорожно цепляется за колёса коляски, не зная, в какую сторону их крутить, да и крутить ли. Как с каждой секундой молчания из глаз по капле уходила жизнь, исчезала тень улыбки и надежда на то, что это всего лишь шутка. Чёрный сжимал челюсти и молчал. Он не знал, какими словами объяснить Курильщику так, чтобы он понял. Понял, что в той Наружности, в которой есть место для Эрика, нет места для Чёрного. Что у него нет ни семьи, ни перспектив, ни навыков, ни желания вливаться в новое общество с его новыми правилами. Нет желания снова себя перекраивать, перестраивать и чувствовать себя чужим и лишним. А Курильщик всё сидел, не отрывая взгляда от его лица, словно пытаясь в скупой мимике уловить другой ответ. — Мы уедем, — повторил Чёрный. И с горечью увидел, как глаза у Курильщик моментально помертвели. Но отступать было поздно и некуда. «Переживём, смиримся и разлюбим. Забудем», — думал Чёрный, уходя в сторону шестой и отчаянно сдерживаясь, чтобы не повернуться, передумать, подхватить на руки и сказать, что всё это было неудачной шуткой. Кажется, в ту ночь шёл дождь. Неважно. *** Рыжий сидел на веранде своего дома, закинув ноги на перила и потягивая пиво из банки. На деревянном настиле играли в тряпичные куклы две его дочки. Рыжий же, формально, за ними следил. Откуда-то из глубин комнат доносились звуки магнитофона. Кассеты с записями Депеш Мод и ЭйСиДиСи остались ещё со времён Дома, это Чёрный точно помнил, потому что под эти же самые звуки они всей общиной и строили дома. Каждый по очереди, но всё под одну и ту же музыку. К окончанию строительства от неё уже тошнило всех, даже вполне себе флегматичных коз, не говоря уже о жителях общины. И только Рыжий всё так же любил сидеть на веранде, щуриться на солнце, пить пиво и слушать музыку давно ушедших времен. Чёрный кинул на траву полупустой и заштопанный серый рюкзак. В рюкзаке было несколько книг, документы, очки, мыло, бритва, немного одежды и много денег – все трудовые деньги, которые он откладывал именно для такого случая. Когда-то, сразу после покупки, рюкзак был темно-синим. Выгорел за последние несколько лет, на протяжение которых он не раз путешествовал на плечах хозяина, проживая долгие дни дороги в город и назад. Рюкзак напитался пылью и потом, в то время, как его хозяин пропитался тоской, страхом и сомнениями. — Уезжаю, — сказал Чёрный, присаживаясь на ступеньки крыльца и доставая сигарету. — До скорого, — Рыжий даже не удосужился повернуться. — На этот раз точно. — Ты каждый раз так говоришь, — зевнул Рыжий и бросил ему холодную банку пива, — на дорожку тебе. И усмехнулся. Так же, как усмехался десятки раз, когда Чёрный говорил ему, что покидает общину. И когда Чёрный раз за разом возвращался назад. В прошлые разы Чёрный говорил ему, что наконец-то едет домой, на что Рыжий беззлобно отвечал, что у него нет дома. Никакого, кроме их поселения. И на пути в город Чёрный понимал, что едет в никуда. Едет в прошлое, которого нет, и в дом, в котором его не ждут. *** — Да подожди ты, — Чёрный с трудом отдирал от себя вцепившиеся тонкие пальцы, — смотрят же. Ещё несколько минут, и свидетелями это зрелища стал бы весь Дом. Курильщик подловил его у выхода из столовой. Неодобрительно покосился на выбритую голову и мёртвой хваткой вцепился в полы расстёгнутой рубашки. — Нам нужно поговорить, — припечатал он, но руки всё же убрал. И первым поехал в сторону спортзала. Ещё недавно, точнее, тогда, когда у них с Курильщиком только всё начиналось, в спортзал затащить его можно было только на руках, уворачиваясь от слабых ударов ладоней. А потом, осторожно положив на мат, целовать в подставленные сухие губы и смотреть, как необоснованный страх перед этим местом сменяется откровенным желанием во взгляде. — Ты хотел поговорить, — напомнил ему Чёрный, когда тот с порога принялся расстёгивать на нём рубашку. — Да, — голос у Курильщика глухой, — мне не нравится, что ты побрился. — Так удобнее, — успел ответить Чёрный, прежде чем Курильщик потянул его вниз, на мат, и принялся сдирать с себя футболку. Борьба с его комплексами проходила медленно и поэтапно. Курильщик стеснялся своего тела, своих покрытых шрамами ног. Заливался краской, когда Чёрный проводил носом по его рёбрам, вдыхая запах кожи, слизывал языком её вкус. Пытался отбиваться, когда с него стягивали джинсы и бельё. Закусывал себе до крови ладонь, когда Чёрный опускался языком ниже и обхватывал губами головку члена. Зажимал себе рот рукой, когда Чёрный осторожно вводил пальцы. Расслабленный, распластанный под ним, Курильщик вызывал звенящие безумные волны желания. Хотелось больше, ближе, глубже. От его «Чёрный!» — на выдохе, от его стонов, от его взгляда из-под ресниц вело не хуже, чем от любого пойла или наркотика. И Чёрный понимал, что подсел. Даже когда Курильщик ежеминутно доводил его своими вопросами. Даже тогда, когда он попытался свести их встречи к минимуму. Даже тогда. Потому что бесполезно сопротивляться этому желанию, этой, взрощенной им самим, близости. Позже, когда Курильщик, сонный и теплый, курил в кольце его рук, он понимал, что нужно это прекращать. Потому что близость – это слабость. А слабость – это повод стереть в порошок и разнести по кирпичикам все те защитные стены, которые Чёрный долго, год за годом, возводил вокруг себя. И дурацкое слово «люблю», которое выдыхал Курильщик, думая, что его не слышат, начинало медленно пробивать в этих стенах дыры. Страшнее было только то, что на это «люблю» хотелось ответить: «Я тоже». *** Дорогу от общины и до самого города Чёрный знал, как свои пять пальцев. Каждую тропинку, каждую дорожку, каждую трассу и каждую изгвазданную полуразрушенную остановку вдоль неё. Знал расписание автобусов, состыковки с пригородными поездами, знал наизусть каждую станцию. Летом автобусы ходили редко, проще было добраться автостопом до ближайшего крошечного вокзальчика. Чёрный топал по просёлочной дороге, но перед глазами уже стоял весь путь, который ему предстояло преодолеть. Он будет пересаживаться с попутки на попутку, с попутки на электричку, с электрички на поезд. Это могло отнять двое суток, а могло — чуть меньше двадцати часов. Всё зависело от темпа ходьбы, от удачи с автостопом, от ходящего не по расписанию транспорта. На этот раз хотелось, чтобы дорога не заканчивалась. Вдоль трассы простирались поля подсолнухов. Небо с редкими облаками было таким низким, что казалось, будто подсолнухи вот-вот дотянутся до солнца. Красивая и обманчивая иллюзия. Пахло свежей травой, недавним дождём и прибитой к асфальту пылью. Чёрный полной грудью вдыхал этот дурманящий насыщенный воздух, убеждая себя, что главное – сделать первый шаг. И вот, он его делает, первый шаг длинной в сотни километров. Через несколько часов его подобрал дальнобойщик, увозя ближе к цели и дальше от их трижды проклятой общины, проселочных дорог и жёлто-зелёных полей. Мысли заполняли голову. На самом деле, первый шаг – это не самое сложное. Сложнее всего не сбиться и сделать второй, затем третий. Чёрный же топчется туда-сюда уже целую бесконечность. Хоть и понимает, что время неумолимо утекает, как вода сквозь пальцы. Что шагать туда-обратно можно всю жизнь, до тех пор, пока эта канитель не закончится, или пока само движение не потеряет всяческий смысл. «Я больше не буду убегать», — пообещал себе Чёрный. Сквозь плотный сизый от тумана воздух перрона пробивается желтый свет окон подходящего поезда, который ещё больше приблизит его к цели. И который снова отберёт у него такое необходимое сейчас время. *** Поворот за поворотом, по бесконечным рельсам поезд приближал Чёрного к Курильщику. Изначальное беспокойство переросло в лёгкую панику. Переросло так же, как и множество раз до этого. Всегда в тот момент, когда, сбавляя скорость, поезд переезжал реку, а вдалеке уже виднелись первые высотки, трубы заводов и вечный смог над ними, Чёрный распечатывал пачку сигарет и уходил в тамбур. Когда поезд остановился на перроне, в тесном помещении стоял плотной пеленой горький табачный дым. Такое же серый, как и город за окном. Главное – доехать, а там будет видно. Потому что вся эта гонка за призраками прошлого забирает последние силы и последнюю решимость. Он знает, даже скорее чувствует, что если не получится и на этот раз, то уже не получится никогда. Сейчас – последний шанс, который нужно держать за хвост настолько крепко, насколько хватит сил. Поезд прибыл на четвёртую платформу. Чёрный купил газету и сел в автобус, идущий окольными путями через весь город. Оттянуть время и тут. На второй странице газеты – Курильщик. Статья о том, что его агентство объявило о новой выставке. Но Чёрного не интересует текст – он смотрит на фотографию крупным планом. Смотрит, узнавая и не узнавая одновременно: всё такие же тёмные взлохмаченные волосы, такая же тонкая шея. Разве что скулы стали резче, да и всё его лицо тоже. Более взрослое, более усталое, совершенно равнодушное. И глаза. Всё такие же мёртвые, как и тогда, когда он видел Курильщика в последний раз. От этого становится тошно и больно. Он помнил, как эти глаза сияли, как взгляд затягивало поволокой возбуждения. И как влюбленно, восхищенно смотрели они на Чёрного. А потом влюблённость и надежда в них сменились обидой, обида – отстранённостью, отстранённость – пустотой. Время тогда тоже, как и жизнь, для него замерло. А Чёрный просто выкинул это из головы, быстро, хоть и не надолго, и ушёл с головой в стройку, в общину, в обустройство своей собственной утопии. В фундаменте которой, как оказалось позже, не хватало самого главного элемента. 2. Конечная остановка автобуса находится в десяти минутах ходьбы от дома Курильщика. Когда до него остаётся идти пять минут, Чёрный рвёт пополам обратный билет. Он замечает Курильщика возле ярко-красного седана; тот громко и жёстко выговаривает кому-то что-то по телефону. Слов не разобрать, но от самого голоса становится не по себе. Голос уверенный и злой, в нём ни капли от того, каким его запомнил Чёрный. Курильщик замечает его почти сразу, и, замолкнув на полуслове, опускает руку с телефоном вниз, шепчет одними губами: «Чёрный…», смотрит на него, как на призрака. Длится это всего несколько секунд, потом он берёт себя в руки и заторможенно выключает телефон. Но Чёрному хватило и этих несколько секунд, когда Курильщик был тем самым – его – Курильщиком. Он подходит ближе. И совершенно не знает, что сказать. Зачем он вообще приехал сюда пять лет спустя? — Ты, ну, знаешь… — Не изменился? – Курильщик как-то нехорошо ухмыляется и отводит взгляд. — Что-то вроде, — отвечает ему Чёрный. В висках громко бухает пульс. Всё не так, совершенно не так, как должно было быть. Взгляд Курильщика оставался отчужденным. Если так можно сказать, то даже ещё мёртвее, чем был в тот день, когда он уезжал. И был несравненно более тусклым, чем казался на фотографиях, которые Чёрный, вырезая из газетных статей, бережно хранил в книгах. Тощий рюкзак моментально камнем оттягивает плечи. Начинают ныть спина и ноги. Голова, кажется, вот-вот разорвётся от пульсирующей боли. Чёрный достаёт пачку и со второй попытки вытаскивает из неё сигарету. — Я два года назад курить бросил. Врач запретил, — зачем-то говорит ему Курильщик. И пальцы Чёрного замирают, так не донеся зажженную сигарету до губ. — Будешь? – скорее из отчаяния, чем пытаясь криво пошутить, предлагает он Курильщику. Всё, всё зря. Прошлого Эрика не вернуть, ошибок не исправить и отношений не склеить. Зрачки Курильщика расширяются почти до размеров радужки, взгляд цеплялся за пальцы с зажатой в них сигаретой. — Буду, — хрипло соглашается он и тянется к сигарете губами. Закашливается. Совсем как когда-то, много дней и жизней назад, когда счастливый, расслабленный после секса, доверчивый Курильщик курил из его рук, откинув голову ему на плечо. Чёрного будто бьёт током, когда губы на мгновение прикасаются к его пальцам. Сигарета медленно тлеет, дым попадает в глаза, вызывая слезы, а может, это и вовсе не дым. Он отходит на пару шагов, не знает, куда деть руки, куда деться самому, как сдержать рвущиеся наружу признания и извинения. — Я, — пытается Чёрный, — помешал, наверное. Ты спешишь? — Хорошо, — соглашается с чем-то Курильщик, быстро набирает сообщение и, спрятав телефон, разворачивает коляску в сторону двери, — уже не спешу. Чёрный мнётся на месте, пока тот, раздражённо махнув ему рукой, не вставляет ключ в замочную скважину и сам не въезжает за дверь. — И что, — спрашивает Курильщик, оборачиваясь как раз в тот момент, когда Чёрный переступает порог дома, — потрахаемся, как в старину, и ты вернёшься обратно? — Я больше туда не вернусь, — фраза дается на удивление легко. Будто он должен был её сказать. Будто он жил все эти годы только для того, чтобы сказать её Курильщику. — Ты каждый раз это говоришь, когда уезжаешь из общины, — Курильщик щёлкает выключателем, и просторную прихожую заливает мягким светом. От этого тени на его лице кажутся ещё глубже. — Рыжий уже устал тебя провожать. «А я ждать», — читается между строк. В голове у Чёрного успевает мелькнуть мысль, что он убьёт Рыжего, когда увидит. Если увидит. Потому что всё это значит, что Курильщик знал о каждой его попытке, и каждый раз ждал его. А он только и мог, испугавшись и поджав хвост, приползать обратно в общину. В то время, как его так давно и так безнадёжно ждали. — Я никуда не уеду. Мой дом не там. Он в один шаг приближается к Курильщику, поднимает с коляски на руки, как и множество раз в прошлом, жадно вдыхает его запах, и успевает краем глаза уловить лёгкую почти-улыбку на его лице. Выключатель повторно щёлкает, погружая прихожую в уютную темноту. И пока он несёт Эрика по незнакомым коридорам, у него наконец-то получается схватить за хвост мысль, которая не давала ему покоя многие годы. Которую не получалось ни сформулировать, ни озвучить. Всё оказалось очень просто. Дом – это не там, где ты спишь, а где тот, без которого ты не хочешь засыпать.