Зеленое море и холодные горы

1. Зеленое море Может быть, тот холодный мир только приснился ей, думала она. Только привиделся в жгучем сне — зеленое море у ее ног, свинцовое небо, черная галька, белые шапки гор за ее спиной, и фиолетовое солнце в зените. Только померещился жгучий запах льда — звучит странно, но если обратить внимание, стужа еще как пахнет: свежо, колюче, сладко и одиноко. Может, ей только показалось, что ее продувает ветер, что ее руки кусает белая крупа, что чуть подальше от берега под водой ходят черные тени, что — Что ей показалось, думала она. Ей тогда было шестнадцать. Ее рывком вернуло в реальность, но с тех пор она не знала, какая реальность — настоящая. Пока ей не сказали, что мир с зеленым морем не отражен на картах, а значит, не существует. Она не поверила. В библиотеке ей выдали целую охапку карт, больших, жестких, непослушных, они постоянно норовили выскочить из ее рук и хлопнуться на пол по пути от кафедры к столу читального зала. Ей физически казалось, что она видела усмешку, спрятанную в складках пластиковых листов. Но она не опускала руки, подбирала карты и снова разворачивала. Но ничего похожего на тот мир она не находила. Нигде в оловянных зрачках карт, которые смотрели на нее в ответ на ее ищущий взгляд, нигде в этих равнодушных глазах не отражались зеленое море и черная галька. Были похожие побережья, но без гор. Были высокие горы, но без моря поблизости. И приходилось самостоятельно зарываться в атласы, сначала в попытках найти тот мир, а потом все больше увлекаясь вселенными, которые люди успели наоткрывать за десять или шестнадцать тысячелетий своей истории, смотря как считать. Ей нравилось разглядывать горы и равнины, представлять себя там, под высоким или низким небом, на лугу или у моря, в городе или деревне. Она бы скоро позабыла тот мир, как странный сон, если бы он не продолжал являться ей. Или, точнее сказать, она не продолжала являться зеленому морю и холодному небу. Она не могла это контролировать. Раз — и ее словно крючком выдергивало на тот безлюдный пляж, под ветер у подножия равнодушных сияющих гор, к тихо шипящей пене бутылочно-зеленых волн. Она бродила по гальке. Она стояла у моря. Она смотрела на небо. Она считала звезды, когда тут проясневало. Она пыталась зайти так далеко, как могла, и однажды чуть не начала подниматься по склону холма, преодолев верных километров десять, по ее подсчетам. Ей позволили немного прогуляться и выдернули обратно. В так называемую настоящую реальность. — Такое ощущение, что ты не веришь в эту реальность, — говорили ей. — У тебя в глазах вечно это сомнение. Как будто я не существую. Как будто я твой сон! Она никогда не могла нормально ответить на эти слова. Нет, почему же, она верила. В конце концов, она жила в этой реальности. Ее руки ощущали полированное дерево столов, мягкий вельвет диванной обивки, теплый мех котят. Ее глаза видели солнце — обычное желтое солнце родного мира, и зеленоватые, белые, красные солнца других миров, в которых она путешествовала. Она обоняла карри, ваниль, кофе, шоколад. Она жила и ощущала жизнь всеми своими чувствами. Но зеленое море и фиолетовое солнце всегда оставались на краю ее сознания, как что-то более реальное, более весомое, чем... чем все вокруг. Гладкий текстиль ее платья, жесткость волос ее возлюбленных, запах благовоний в церкви или голос подруги — она не знала, что именно щелкнет, что нажмет на триггер и пулей отправит в тот выстуживающе прекрасный мир. Мир фиолетового солнца блестел мокрой галькой и режущими шапками гор, и не пускал дальше склона, поросшего вереском. Она не знала, что было границей. Возможно, этот мир существовал только в ее голове, и стенки черепа были той границей, за которую она не могла выйти, хотя и пыталась. Она попробовала как-то зайти в море — ледяная вода быстро дала понять, что это плохая идея. Здесь не было лодок. Не было заборов. Чаще всего она садилась на гальку, подогнув ноги, и ждала, когда ее вытащит обратно в «настоящую реальность». Так оказывалось проще всего. Когда она возвращалась, ее спрашивали: «Ты где? Ты вообще со мной? Ты слышала, что я говорил?» Она виновато качала головой. «Ты никогда не слушаешь», упрекали ее. Она не знала, что ответить и на это. Честно, она слушала. Она пыталась слышать. 2. Ни разу Младшая сестра не подводила ее ни разу. Ёнка, как ласково звали ее в семье. Ёнка — это острые локти и коленки, белая кожа с рыжими веснушками и солнечный нимб в непокорных проволочных волосах. Обычно девочки очень страдают по поводу своей шевелюры, но Ёнка никак не боролась со своей внешностью. Ей было нормально. Она увлекалась другими вещами. Они обменивались письмами. Рядом с их домом, буквально в паре метров рос потрясающе огромный дуб, с раскидистой листвой, с ветвями, способными выдержать прямое попадание бомбы, с муравьиными тропами в складках коры и прекрасным гамаком где-то в дебрях кроны. Два метра над землей, вокруг — только листья и воздух, под спиной — плотная сетка, в руках — толстая книжка, и так можно спрятаться от всего мира на сколько хочешь долго. Сказочное дерево. Они клали письма, написанные от руки — только от руки, — в расщелину рядом с гамаком. Писали о чем вздумается. Она помнила, одно из писем Ёнки начиналось так: «Ты представляешь, существуют звезды — белые карлики?» и дальше страниц пять мелким корявым почерком, все о звездах и космосе. Прекрасном далеком космосе, где есть только пустота, не черная, не синяя — никакая, а в этой «никаковости» вращаются планеты, и еще есть гравитация, почему это, зачем это, ум за разум заходит, стоит только задуматься. Ёнка ни разу не разочаровала ее. Почти всегда, стоило протянуть руку чуть влево и назад, пальцы натыкались на твердую кору, и в ней — на края пластикового пакета, сведенные вместе. Пластиковый пакет раскрывался, и там было письмо. Она тоже не подводила. Ёнке нравилось. Самое сложное было рассказывать не о свиданиях. Не о надеждах и мечтах. Это-то как раз очень просто: рука сама пишет о том, что мечтается взахлеб ночами и бессонными рассветами, грезится в уединении или на пару с кем-то. Язык сам писал о новых картах других миров, которые выдали вчера в библиотеке: вот представляешь, есть такой мир, где есть одни только равнины, а гор нет, и непонятно, как же там течет вода в реках, если там так плоско? Самое сложное было: молчать. Не вздрагивать при виде: «Я подумала о тебе». Не дать красным каплям из открывшегося сердца упасть на бумагу и пропитать полудетские каракули до дна, до самого дна, до дна речей и скрытых смыслов, потому что смыслов там никаких не пряталось. Не выронить письмо от того, что дрогнули пальцы, что взгляд слишком долго задержался на словах, написанных безо всякой задней мысли, потому что это же Ёнка, она такая простодушная и радостная, зачем, зачем, зачем портить. Самое сложное было: не отвечать на это. «Я увидела стрекозу и подумала о тебе». «В той книжке есть про фиолетовое солнце, по-моему, тебе понравится». «Мама считает, тебе нужно идти в экономисты, а я думаю, что из тебя получится прекрасный географ». Да. Из нее получился прекрасный географ. Она знает всю географию Ёнки: острые коленки, впадинка между ключиц, манеру дергать себя за прядь волос и кусать губы. Холмы и впадины под тонкой белой тканью платья. Костлявые хребты ребер, поднимавшиеся под кожей и толстыми геологическими породами шерстяных свитеров. Могла с закрытыми глазами показать всю речную сеть венозных прожилок, спрятанных под белым снегом прозрачной кожи и крапчатым золотом веснушек Ёнки. Нет, она любила Ёнку, как сестру. Она просто очень хорошо все помнила. Потом Ёнка уехала. Без предупреждения. Она-то сама в тот день уехала в другой город, большой и задавленный смогом, дорожными развилками и суетливыми людьми. Нужно было поступать в высшую школу. И когда она вернулась с разведки, с первых аккуратных подходов к тому, что на пять лет станет ее жильем, учебой, образом жизни, ее всем — она узнала, что Ёнка уехала. Мама сказала, что младшей сестре тоже надо учиться. И как бы ей уже говорили об этом, только она пропустила мимо ушей, как обычно. Но она этого не помнила. Возможно, ей говорили, как раз в тот момент, когда ее снова вобрал, вдохнул в себя, явил себе мир зеленого моря и фиолетового солнца. Возможно. Сейчас уже не проверить. На краткий миг остановилось сердце: а вдруг мама знает? О том, какой прекрасный географ вышел из старшей сестры? Может быть, нельзя так сильно любить людей, настолько, что можешь без труда вызвать из памяти мельчайшую трещинку на обветренной губе? Но мама не знала. Она тогда с трудом вдохнула, словно воздух стал вязким, как сироп, как мед, как деготь для попавшей мухи. Воздух втянулся через сомкнутые зубы с пугающим свистом, она вздрогнула — но мама мыла посуду и ничего не слышала за шумом воды. Что ей оставалось делать? Ничего. Она собрала вещи и уехала поступать. «Мам, но скажи еще раз, куда уехала Ёнка?» «К бабушке и дедушке». Она побежала к дубу, взобралась, царапая ладони и колени о жесткую кору, уселась в гамак, опасно качнувшийся под ней, протянула руку — но в «почтовом ящике» ничего не было. Ёнка исчезла. Нет, конечно, не исчезла. Она поехала к бабушке с дедушкой, увидела там сестрёнку, обнялась с ней — но что-то изменилось. Все пропало. Ёнка смотрела прямо, улыбалась — но улыбалась по-другому, не так, как раньше. Что же изменилось, боже мой, что — гадала она. 3. Звезды Она вспоминает поздний вечер, субботу, апрель. Они возвращались от своих друзей домой. Друзья на этот раз не очень понравились им — слишком шумная, слишком пьяная вечеринка. Они шли по мокрому асфальту, фонари горели высоко над дорогой, обливая ее оранжевым сиянием и привкусом одиночества. Они шли между домов, которые в темноте напоминали созвездия — зажженные окна складывались в причудливые контуры львов, медведиц и кто там еще на небе. Они шли посреди черного космоса, полного дышащих теплых звезд-окон, и мокрый после апрельского дождя асфальт поблескивал слюдяными пятнышками, намекая на близость Млечного Пути. А тот действительно был близок, стоило только поднять голову. Они шли по ночному городу, и Ёнка задирала голову, и старшая держала ее за руку, чтобы та не упала, и Ёнка спотыкалась, ойкала и шла дальше, и снова задирала голову, глядя на окна-звезды, зажженные высоко-высоко в многоэтажных домах над ними. «Как ты думаешь, в этих мирах кто-то живет?» — спросила Ёнка. «Конечно, это ведь жилые миры. Если дома кто-то есть, он зажигает свет». «Обязательно? Он может и не зажигать. А может зажечь и уйти. Обязательно на звезде кто-то зажигает свет и остается потом жить? Ведь звезды — это большие пламенные шары, на них невозможно не то что жить, но выжить. Наверное, их кто-то зажигает и потом уходит в соседнюю комнату, чтобы греться под падающим светом звезды из прихожей» 4. Наверное Наверное. Да, именно так, Ёнка ненавидела это слово. «Навеееерное, я приду» — передразнивала она. — «А мне что, ждать?» Она не терпела — не терпит, черт подери, настоящее время, она жива, жива! — Ёнка не терпит ждать. Ей скучно. Ей нудно. Ей хочется туда, туда и вот туда, а вместо этого приходится ждать. Уходящее время слишком остро ощущается при этом — и не столько время, сколько упущенные возможности. Вместо очереди она могла бы сходить в кино. Вместо ожидания подруги она могла бы погонять на велике. И так далее. А само время Ёнка не считает. Считает она. Она помнит каждую минуту с Ёнкой. Она помнит звонкий голос, и когда ее сжимает приступ паники, голос, звучащий в голове, буквально разжимает холодные обручи страха в ребрах. Она боится тишины. Абсолютное молчание. И покой. И не-бытие. Наверное, это самое страшное, что только может быть, считает она. А Ёнка этого не боится. Она сама — звук, песня, смех и брызги рыжего повсюду, куда только падает взгляд. Веснушки на коже, вспышки солнца в спутанных волосах, оранжевые шарфы и пестрые сумки. Сплошное лето. «Я — лето? А ты кто?» «Наверное, осень. Поздняя», — улыбается она. — «Я серая и скучная». «Нет, ты не скучная», — говорит Ёнка. — «Ты никогда не видела, каким синим и высоким бывает небо в октябре? Как хрустально сверкает первый иней? Как невыносимо красив цветок бессмертника?» «Он восковой и сухой». «Он совершенный», — мягко возражает Ёнка. У нее екает сердце. Слишком мягко говорит Ёнка, слишком затаенно это звучит, словно что-то сложено у нее внутри упругой пружиной, и голос ее боится освободить это. «Не может быть», — думает она. — «Какая чушь». И улыбается: «Ладно, Ёнка, я думаю, ты просто привыкла во всех находить что-то хорошее». Ёнка кивает в духе «хорошо, так и быть, я соглашусь с тобой, но мое мнение остается при мне». 5. Лунный заяц Все меняется, когда дверь грохает о стену, ветер задувает свечу, а в стакане воды идет рябью полная луна. Это смутный год. Время после диплома, время, когда ты завершаешь один большой этап. Время, когда ты ничего не знаешь. Ты думал, это в одиннадцатом классе школы распахивалась бездна, которая смотрела в тебя и на твои жалкие попытки определиться с вузом. Ан нет. В конце школы все было просто. А в конце вуза перед тобой лежат карты миров, и ты думаешь, в какую из вселенных ты можешь пойти, и нужно ли тебе идти. Вот, скажем, оранжевый мир. Теплый, красивый и очень нежный. Масса работы как раз по специальности. Она медленно проводит линию по берегу, по песчаным пляжам, по синим глубинам; все так тщательно нарисовано на блестящей поверхности, а библиотекарь, как обычно, молчит и ничего тебе не подсказывает. Она идет домой, садится в кухне, раздергивает шторы — родители уехали, и значит, некому мешать. Полная луна прибита расписным блюдцем к черному бархату. Блюдце очень старое, серая роспись на нем потрескалась, полиняла и почти невозможно различить большого печального кролика. Однако она различает. — Однажды белый лунный заяц сидел и разминал в ступке орехи для зелья бессмертия, — начинает она рассказывать сказку самой себе, но тут ветер хлопает ее по спине, занавески раздуваются, и за ее спиной звучат бесшумные быстрые шаги. Она подскакивает, оборачивается — Это Ёнка. Она по-прежнему рыжая, по-прежнему проволочная — но совершенно по-новому молчаливая. Ёнка порывисто шагает к ней и обнимает. И целует. В губы. От Ёнки пахнет стужей и полынью. Она не знает, что делать. Она стоит столбом, и ей кажется, что это сон — из тех странных видений, после которых она просыпается в поту и с колотящимся сердцем. Чаще всего в этих снах Ёнка целует ее, и на этом моменте все и заканчивается. Теперь она стоит и ждет, когда же подскочит на кровати, посмотрит на часы и без сил свалится дальше, чтобы кое-как докрутиться до утра и до универа. Но она не просыпается. Она стоит и ждет. — Эй, — Ёнка трясет ее за плечи. — Ты не рада меня видеть? — Так это не сон, — ее голос ломается. — Ты правда пришла. — Я правда пришла, — косо улыбается сестра. — Я хочу быть с тобой. Ёнка без лишних слов припирает ее к стенке, вообще сама на себя не похожая, ее дыхание лихорадочно, ее пальцы слишком холодны для нормального человека. Ёнка сдирает с нее домашний халат. Она издает сдавленный звук, но молчит, ее бросает в жар, ей трудно дышать. Ёнка целует ее тело, постепенно спускаясь вниз, гладит холодными ладонями — в конце концов, рыжая встает на колени перед сестрой и приникает к ее телу, словно верующий — к чаше святого Грааля, словно заблудившийся в пустыне — к кувшину воды. Старшая задыхается. Потом они долго лежат в одной постели, и она греет сестру своим теплом. Утром приезжают родители и говорят, что Ёнка умерла. 6. Ёнка И ее утягивает в холодный зеленый мир. Впервые за долгое время. Над ее головой висит свинцовое небо, у ее ног плещут зеленые волны, и в нескольких метрах от берега виднеется толстая корка льда. Черная галька хрустит под ногами, белые шапки гор за ее спиной, и фиолетовое солнце сияет в зените. Ей не холодно. Ей никак. Она думает, что надо было как-то затащить Ёнку сюда, показать ей эти вересковые пустоши, эти бесконечные и безлюдные просторы. Но теперь уже поздно. Она садится на берег и смотрит в море. Она не знает, сколько минут, часов и дней проплывает песочными слоями над ее головой, но ей без разницы. Иногда у кромки льда появляются тюлени и любопытно смотрят на женщину, но женщина не смотрит на них. Пока однажды она не опускает взгляд на свои руки и не видит, что те покрылись инеем, узорчатым, как зимние цветы на окнах. Тогда она поднимается и идет прочь от берега, и поднимается по вересковым холмам, и проходит пять, десять, пятнадцать километров, и осознает, что никто не собирается выдергивать ее из холодного мира. Она думает, что теперь может дойти до самых гор, но это знание никак ее не радует. Она идет, и ей не холодно, и под ногами постепенно становится все больше камней, все меньше растений. И вокруг нее абсолютная тишина, покой и молчание, насыщенное звуками. Свистит ветер. Цокают копытца горных коз. Хлопают крылья орла. Хрустит щебень под ее ногами. И все равно это — пронзительное молчание, потому что здесь нет людей, кроме нее самой. Но теперь ей совсем не страшно. Она больше не боится тишины. Наконец она доходит до границы снегов. И ее встречает Ёнка. Рыжая, тонкая, и ее окутывает льдистое сияние, и под белой кожей синеют прожилки вен. — Я всегда ждала тебя, — говорит Ёнка. — Это наш с тобой мир. Здесь кто-то зажег звезду и ушел в комнату, чтобы греться отдаленным светом. А мы с тобой — здесь. Она не спрашивает: «Кто ты такая?» Она не говорит: «Почему ты сразу мне не сказала?» Она не задает никаких глупых вопросов. Она опускается на колени и обнимает Ёнку, как верующий — чашу святого Грааля, и стоит так долго-долго, пока фиолетовое солнце не начинает клониться к западу, и сильный запах полыни не доносится из долин внизу. Ёнка гладит ее по голове.