И не думай, что я влюблен в тебя

Россия вздохнул, поправляя на себе пальто. На собрании нужно выглядеть опрятно. Иван внимательно посмотрел на себя, поймав собственный взгляд, полный усталости и равнодушия. Если бы кто-то позволил ему выбирать, он бы не приходил. Однако Президент почти силой заставил несчастного Брагинского отправиться приводить себя в порядок. Сказал, что сегодня там должен быть какой-то важный гость. Ваню не очень интересовал очередной пижон или кто там еще объявился, ведь русский был абсолютно уверен, что его в очередной раз проигнорируют. Он всю жизнь старался понравиться людям, делал для этого всё, даже если действия вредили ему самому. И каждый раз ему отвечали обыкновенной неблагодарностью. После этого Россия если не отчаялся совсем, то подавлен был значительно. В чем же обвинять его, когда это Правительство решает все вопросы? Почему он вынужден оставаться в одиночестве? Покончив с прихорашиванием, Россия вышел из туалета и направился к залу заседаний. В груди словно бы что-то с силой давило на сердце, мешая дышать. Иван чувствовал это постоянно, как будто в груди навсегда остался тяжелый груз. Брагинский с каждым шагом всё явственнее ощущал собственное беспокойство. Он шел медленно, стараясь растянуть время подольше. Не очень-то хотелось взирать на морды тех, кто-либо боится тебя, либо ненавидит. Как сказал какой-то философ, лучше пусть боятся и ненавидят, так и спится спокойнее… Но Россия был совсем иного мнения на этот счет. Однако он должен улыбаться. Улыбаться даже когда неприятно и больно. Брагинский давно владел этой техникой в совершенстве. — Простите за опоздание, я… — жизнерадостно начал он, открывая дверь и осмотрел сидящих. На одном из них, кого до этого ему не случалось видеть на собраниях, его взор остановился. Глаза расширились, сердце пропустило пару ударов, а затем… затем наступила боль. Жгучая, расползающаяся по израненной душе, как медленно открывающийся старый шрам. Справа от Америки сидел Пруссия. Он совсем не изменился с тех пор, как они виделись в последний раз. Пепельные волосы, прищуренные красные глаза, часто выражавшие одно лишь презрение. На нем была его любимая темно-синяя форма. Россия еще помнил, как Гилберт ходил в той одежде, которую ему дал Иван… перед тем как отпустить. Пруссии пришлось на долгое время стать владением Брагинского, выполнять его приказы, жить с ним. И Байльшмидт это ненавидел. Разлука с младшим братом, вечно улыбающийся противник, который таки смог забрать его себе… Хороших моментов в представлении Гилберта было достаточно мало. Для него был унизителен уже сам факт того, что он кому-то покорился. И он, вопреки мнению Ивана, не чувствовал счастья. Почти не чувствовал. И не надеялся, что когда-нибудь вернется к Людвигу. Если бы не приказ правительства России, который должен был подчиниться и передать Пруссию его брату. Давние воспоминания неприятно резанули Брагинского. Сглотнув, он прошел к своему месту и сел. Прямо напротив Гилберта. Тот сразу же отвел взгляд, делая вид что ему интересен план Америки, который весело о чем-то тараторил. А Иван не мог оторваться от его созерцания. Они так давно не встречались и вот теперь снова за одним столом, снова видят друг друга. Внутреннее сознание заинтересованно шевельнулось. Брагинскому захотелось поговорить с Байльшмидтом и он, разом прекратив соблюдать приличия, начал шептать: — Гил… Гилберт… Пруссия медленно повернулся к нему, склонив голову чуть набок. Пристальный взгляд его остановился на нервно подрагивающих пальцах русского. Тот почему-то краснел, всеми силами пытаясь привлечь его внимание. Иван и сам не до конца понимал, почему ведет себя так. С недавних пор он всё чаще вспоминал грубого прусса, с головой зарывшегося в свои дневники, и который при каждом конфликте бросал довольно меткие, колкие замечания насчет самого Брагинского, его культуры, его манер. Гилберт презирал его, ненавидел. И Россия прекрасно всё понимал. И как чертов моральный мазохист терпел все унижения и насмешки только ради того, чтобы Байльшмидт посмотрел в его сторону. А еще сильнее Иван полюбил этого выскочку тогда, когда подчинил себе и устроил рядом, разрешая редко, но видеться с Людвигом, беря с собой в разные поездки и даже засыпая его подсолнухами, которые срывал с ближайшего поля. Россия был в курсе, что Пруссия терпеть не может подсолнухи, однако Брагинский наивно считал, что эти знаки станут для альбиноса более понятными, чем конфеты и шампанское. Хотя, скорее, всё надо было делать наоборот… — Собрание окончено! — неожиданно объявил Америка и поднялся. — Все на перерыв… Что-то он слишком быстро устал сегодня… Пруссия тоже вышел вместе со всеми. Иван стремглав бросился за ним, еле-еле успевая запомнить, в какой поворот свернула фигура в темно-синем. Франция что-то хотел спросить у него, но Брагинский проигнорировал крики вслед, оттолкнул со своего пути Англию, махавшего волшебной палочкой как саблей. Сейчас он больше всего боялся не успеть, потерять Гилберта из виду. Как же ему хотелось взять его за руку! Россия тряхнул головой, поймав себя на этой мысли. Ему-то казалось, что его чувства давным-давно угасли. Он убедил в этом себя, оставил тщетные попытки и вот теперь, когда Байльшмидт свободен, когда он наслаждается прежней праздной жизнью с Людвигом, Иван ощутил слабый укол ревности. Да за что ему было ревновать? Они ведь братья, а он — несчастный влюбленный идиот. И что с того, что объекта его воздыхания не волнует эта странная любовь, любовь, которую он прятал ото всех под подушкой, в виде единственной сохранившейся у него фотографии Байльшмидта. Или чашка, из которой он нехотя, но все-таки пил чай с вареньем, поминутно отплевываясь и жалуясь на мелкие косточки ягод. И тогда Иван подумал — если ему не нравится варенье, зачем тогда он ест его? Боится, что его могут наказать за неподчинение? Но ведь русский боялся причинить ему вред. Боялся даже ударить за дерзость. Однако он любил наблюдать за тем, как Гилберт сильно чем-то увлечен. Как он судорожно копается в библиотеке России, ругаясь трехэтажным матом за то, что книг на немецком на полках не нашлось. Или когда ни с того-ни с сего начнет танцевать в кальсонах на ночь глядя, а Брагинский, к собственному стыду, подсматривал, очарованный странными, резкими, но чем-то красивыми жестами, прикрытыми веками и прекрасной шеей с молочно-белой кожей. Без малейших изъянов. С практически невидной тоненькой жилочкой над ключицей. Взгляд влюбленного всегда замечает такие детали, которые не видны остальным. — Эй, ты, — голос Пруссии вывел его из мыслей. Они находились в полутемном коридоре, куда вряд ли бы кто-нибудь зашел. Иван тут же догадался, что Гилберт специально привел его сюда. Поговорить без посторонних? Как это смешно… Губы русского приподнялись в совершенно глупой улыбке. В голову начали приходить такие идеи, что у него заалели щеки. В совокупности с полуухмылкой смотрелся Россия немного нелепо. — Не ожидал встретить тебя тут сегодня. Он был великолепен, как и всегда. Пепельные волосы, блестящие красные глаза, в которых Брагинский постоянно видел пляшущих чертей… и боль. Иван не знал её природы, да и проскальзывала она очень редко. Он всё не решался заговорить с Пруссией на эту тему. — Рад, что ты… — Россия запнулся и посмотрел на свои сапоги. — В порядке. Мы так давно не виделись. Обнимемся? И он расправил руки в стороны, улыбаясь, однако Гилберт вдруг громко расхохотался. — Ты дурак что ли? — Байльшмидт никак не мог остановить истеричный смех. — «Обнимемся«… Вот так выдал! Но Иван заметил, что смех-то ненастоящий, насквозь фальшивый. И улыбаться русский перестал. — Я думал… — он забавно нахмурился. — Что ты думал? — глумился Гилберт. — Что я рад тебя видеть? Ой, ну и ну… Брагинский, у тебя крыша едет, кончай хлестать водку. — Мы ведь жили вместе. Неужели ты даже не скучал? Пруссия сделал задумчивое лицо, но уголок его рта все-таки подергивался, норовя в любой момент опять стать усмешкой. — Да как-то нет, знаешь ли, — заявил он. — Я вернулся к брату, и да, был удивлен твоим милосердием. Вернее, милосердием твоего правительства. Похвально, что они соблюдают договоры. Скучать… А по чему? Или по кому? Ну почему он так жесток, так несправедлив к Ивану?! Одинокая слеза катилась по его лицу, тело дрожало, к горлу подступил комок, мешавший говорить. — Извини, Россия, — пожал плечами прусс и сделал шаг вперед, намереваясь уйти. — Не пойму, чего ты вдруг ко мне полез. Я больше не твоя собственность, не твоя часть, как раньше. Я один. — Да как бы по-другому я смог удержать тебя рядом с собой?! — с этими словами Брагинский подался вперед и обхватил вырывающегося Байльшмидта руками. — Я бы отдал тебе Карелию, всё, что-угодно! Я отпустил тебя потому, что мне сказали что это будет для тебя величайшей радостью. Но я не знал… — Удержать..? — тихо переспросил Пруссия. — Ты ничего не понимаешь! Абсолютно ничего… Он нежно поцеловал альбиноса в шею, зарываясь носом в его волосы. Он пах просто божественно, так, что не хотелось отпускать его, хотелось затягиваться этим ароматом, чтобы он проник в каждую клеточку тела. Гилберт тяжело вздохнул, ощутив прикосновение горячих губ, и слегка дернулся. Иван же гладил его грудь, часто дыша и ни на шаг не отпуская от себя. В тот момент ему казалось, что он умрет, если позволит Байльшмидту уйти. Уйти еще раз. И этот самый раз будет куда болезненнее чем предыдущий, и залечивать раны надо будет дольше. И не только самые свежие, но и открывшиеся старые. А старые болят куда сильнее. — Ты свихнулся… — пробормотал альбинос, пытаясь вырваться на свободу. — Отпусти меня, псих! — Я в своем уме, — прошептал Брагинский, покрывая его шею яркими засосами. — Я просто… хочу оставить тебя рядом с собой. Я люблю тебя. — Заткнись, — прорычал Байльшмидт, ударяя его ногой и пытаясь заехать локтем в лицо. — Ты точно ненормальный… Что ты собрался делать? — Тш-ш… И Россия заткнул ему рот властным поцелуем. Он практически не чувствовал боли от пинков Пруссии и его кулаков, которыми он пытался попасть Ивану в живот. Ничего у альбиноса не выходило. Брагинский целовался хорошо, с жадностью покусывая и посасывая нижнюю губу Гилберта, водя руками по его телу и с удовлетворением отметив, что его член уже начал наливаться кровью. Значит, Байльшмидту тоже приятно и тело само отзывается на все прикосновения и действия Ивана. Пруссия скоро сдастся. Он должен был. И тем не менее, продолжал махать руками, пытаясь оторвать от себя Россию. Почему же ты настолько упрям и горд, что не можешь хотя бы раз кому-то подчиниться? Брагинский, подумав об этом, ощутил как внутри него поднимается горячая ярость. Ему хотелось отомстить за все — за унижения и насмешки, за колкости и равнодушие. И он собирался показать высшим силам, что так не желали отдавать ему Гилберта, что сам сможет забрать то, что принадлежит ему. По праву или нет — уже никого не волнует. И плевать, что Америка несколько дней клинья подбивает к Пруссии. К его Пруссии. Язык у Байльшмидта приятный и Ивану нравилось сплетать с ним свой. С каждой секундой сопротивление альбиноса слабело. Чтобы доказать ему свою окончательную победу, Россия легко залез рукой ему в брюки, нащупав вставший колом член и пару раз двинув по нему пальцами вверх-вниз. Ответом ему был тихий стон и неожиданная попытка укусить. Хорошо, что план прусса не удался — иначе бы Россия без языка остался. Но тут случилось неожиданное. Иван ощутил сильный толчок, не удержался на ногах и рухнул на пол. Над ним нависал довольный Гилберт. Зрачки расширены, с губы на пальто Брагинского капает слюна. — Если ты думаешь, — прошипел он, — что я позволю тебе в первый раз вести, то глубоко ошибаешься. Запомни, русский, что бы то ни было, инициатор всегда я. И он сам поцеловал Ивана, сдирая с него шарф. Брагинский пытался протестовать, совсем как Пруссия в начале, но тот, естественно, его и не слушал. Он будто бы обезумел, потерял над собой контроль. Такое не раз случалось и раньше, однако тогда эти припадки только раздражали Россию, а теперь… теперь он боялся. Боялся, но дрожал в предвкушении, позволяя Гилберту кусать себя в шею и зализывать появляющиеся ранки, которые сильно жгло. Это острое чувство, как опасность, нависшая над Брагинским, сделала его совершенно беспомощным. Пруссия целовал по-животному грубо, вцепившись пальцами в светлые волосы русского. Он не стеснялся рвать их, ловя тихие вскрики боли. Затем целовал нос, лоб и щеки, покусывал мочку уха и тянул её, бесстыдно ухмыляясь и пытаясь забраться в штаны Ивана рукой. — И не думай, что я влюблен в тебя, — прорычал альбинос, наклонившись к его лицу. Иван только тяжело дышал и во все глаза смотрел на него. И пальцы у Прусии очень красивые. Тонкие, длинные, не созданные для грубой работы. Может быть, для музыки или просто так… Гилберт провел ногтем по щеке России, надавливая на нежную кожу и нещадно царапая ее, оставляя не только красные полосы, но и настоящие порезы, которых потом касался языком, вызывая жжение и тихие стоны Брагинского. Да, его план по свершению мести точно провалился. Закон подлости… — Пруссия… — пробормотал Иван и двинул бедрами навстречу ему, имитируя толчки. Делал он это непроизвольно. Тело больше не слушалось своего хозяина. Его била крупная дрожь, алые полосы на лице ярко выделялись на бледной коже, становясь похожими на серьезные раны. Если бы добавить немного грима… Руки его легли на плечи Гилберта и крепко сжали их. Русский рассчитывал на то, что альбинос сжалится над ним и станет помягче. Ничего подобного. — Господи, Брагинский, какая же ты шлюха, — улыбнулся тот, целуя его за ухом. — Обидишься? Ну да ладно, все равно на ближайшее время мы здесь одни. — Гилберт… —, а тот уже ничего не соображал. Ни то что его оскорбили, ни то, что Пруссия хотел с ним сделать — его перестало это волновать. Иван находился где-то в своих грезах, где Байльшмидт не был таким агрессивным, где любовь была все-таки на первом месте. Если бы русский мог, он бы остался в той параллельной реальности навсегда. Однако всё, о чем он мог думать тогда, это лишь бы Пруссия не останавливался, не прекращал ласкать его, целовать, жаться к его телу, специально потираясь своим членом об его. — Пытался здесь строить из себя самца, ха, — усмехнулся Пруссия. — Я — инициатор, ты понял? Я всегда беру то, что хочу. И кого хочу. А сейчас я хочу… тебя. Всегда хотел. Сорвав последние пуговицы на пальто и сдернув ненужную больше рубашку, Байльшмидт прильнул к белой груди, обводя языком затвердевший от холода и возбуждения сосок. Русский под ним извивался, вцепившись в плечи прусса и тихонько постанывая. Как же Гилберту повезло, что тело России настолько чувствительно. Укусил здесь — и видишь, как его кожа покрывается мурашками, а сам он уже не в силах терпеть и умоляет продолжать, бормочет что-то невнятное, позволяя покрывать свою шею, что обычно скрыта под шарфом, горячими влажными поцелуями. Тело Брагинского изогнуто в любовной истоме, изящная родинка в форме бабочки, «присевшей» под левой ключицей, казалось, вот-вот взлетит, захлопав крыльями. Тело дышало свежестью, манило к себе каждой клеточкой нежной кожи, покрытой шрамами. Умирая от желания, Байльшмидт мечтал обладать всем им. Сердце его бешено билось о грудную клетку. Вот он — возбужденный, вспотевший, с подернутыми дымкой беспамятства фиалковыми глазами — только он, и больше ничего. А эти глаза… Как смотрят на Гилберта — подобострастно, с готовностью делать что-угодно, лишь бы угодить ему. Щеки у Ивана красные-красные, как спелые яблоки — из тех, что продаются летом на всех рынках старого Берлина. О-о-о… Ну как же хочется взять его прямо сейчас! Если бы можно было зарисовать его в таком виде… Рисунок бы давился похотью, источал желание, смоченное слюной неутоленной пока страсти. — Пруссия… — Брагинский прильнул к губам альбиноса, приподнимаясь с пола, но Байльшмидт вновь одним движением опрокинул его назад и навис над ним. — Ты хотел удержать меня… почему? — хрипло спросил Гилберт, выписывая языком на груди Ивана древнегреческие руны. — Потому что любил? Или по иной причине? — Я… — тот задыхался, подаваясь навстречу опытным рукам, ничего не видя и не слыша кроме бархатного шепота альбиноса. — Всегда любил тебя. С первого момента… — Несчастный слепой влюбленный, — ухмыльнулся Байльшмидт и продолжил свое занятие. Россия захныкал, когда ловкие пальцы Прусии скользнули к нему в брюки, лаская напряженный член. В этом Гилберт тоже был искусен, водя ладонью вверх-вниз, то ускоряясь, то почти не трогая, опасаясь что Иван кончит раньше, чем следует. Они и так немного подзадержались в этом темном коридоре и им придется объясняться перед Америкой, но это стоит того. И тут Брагинский смело потянулся к штанам Гилберта. — Можно? — тихо спросил он. Байльшмидт кивнул и стал пристально наблюдать за тем, как Россия приспускает с него брюки. — Ласкай ртом, — прошептал Гилберт, гладя его по светлым волосам. — Эти алые губки для того и созданы… Иван медленно облизывал головку, играя с яичками, уздечкой, целуя напряженную плоть, посасывая сначала не так сильно, а затем увеличивая темп, заглатывая всё глубже и глубже, не останавливаясь, когда рука Прусии сильно надавила на макушку. Жар его рта просто сводил с ума. Гилберт вновь представил ту самую родинку в форме бабочки. Хорошо бы потом оставить там отметину. Пусть русский просыпается каждый день и видит, кому принадлежит его тело. Он так жадно слизывал выступающие белые капельки, щекотал языком уретру, будто специально издавая пошлые чпокающие влажные звуки, от которых альбиноса мутило, всё плыло перед глазами и он схватился за плечо Брагинского, то толкаясь ему навстречу, то насаживая его рот, не стесняясь причинять боль, крепко сжав светлые пряди в пальцах. — Хватит… Остановись… — бормотал он, откинув голову назад. Иван, довольно облизнувшись, выжидающе посмотрел на него. Байльшмидт усмехнулся. — А сейчас пришло время самого главного. И он окончательно стащил с России брюки, поставив его «раком». Тот, опираясь на локти, что-то шептал, находясь как в бреду. Пруссия провел пальцами по нежной коже ягодиц, а затем ударил со всего размаху. Брагинский вскрикнул, но этот вскрик потонул в жадном поцелуе. — Нам следует вести себя потише, — предупредил Ивана Гилберт, смачивая слюной пальцы и резко вводя их в русского. Тот охнул и попытался протолкнуть пальцы дальше. — Готов поспорить, тебе сейчас чертовски приятно. И как будет приятно мне, когда я тебя трахну. И заменил пальцы членом. Россия всхлипнул и сжался, должно быть Пруссия недостаточно его растянул. Альбинос снова ударил его по ягодице, а затем нежно провел пальцем по новой ярко-красной полосе. Лучше бы Ивану расслабиться, потому что так будет лучше для него. — Еще раз, — прошептал Байльшмидт и толкнулся в Брагинского, снова вцепившись в его волосы. Он заметил видную под левой ключицей родинку-бабочку. Как жаль, что сейчас ему не дотянуться до нее. Не дожидаясь когда Россия привыкнет к новому ощущению, Пруссия начал двигаться, припечатывая любовника к полу и время от времени шлепая по заднице. Его не особенно волновало, стонет ли Иван от боли или наслаждения. Какая разница? Еще несколько минут назад он готов был на всё ради него. Он считал Гилберта своим королем. И тот подчинял его себе, как когда-то сам Брагинский подчинил Байльшмидта. Альбинос вбивался в податливое тело, оставляя синяки на бедрах, на плечах, наклоняясь к уху Ивана и что-то бормоча, целуя, кусая, крепче прижимая к себе и двигаясь, двигаясь грубо, не заботясь о том, чтобы России тоже было приятно. Лишь напоследок, перед долгожданной разрядкой, он обхватил член Ивана и принялся надрачивать ему. Через пару мгновений тот излился ему в руку, не сдержав громкого стона. Всё было кончено. Пруссия застегивал последние пуговицы на форме, когда Брагинский едва пошевелился, приходя в себя после чудовищного оргазма. Русский огляделся вокруг, пытаясь сфокусироваться на каком-нибудь объекте. Перед глазами по-прежнему всё плыло, а иногда слабо вспыхивали темные пятна. Двигаться, не то что подниматься на ноги, было тяжело. Ивану казалось, что всё тело разбито к чертям. Он потянулся к своим брюкам, тихонько кашляя. Горло немного побаливало. Заметив, что любовник очнулся, Байльшмидт подошел к нему и нежно коснулся губами его шеи, проведя рукой по белой голой груди и остановив её на родинке в виде бабочки. — Завтра, мой дом, — прошептал он на ухо Росии. — Шесть вечера. Не опаздывай… И не думай, что я влюблен в тебя. И стуча каблуками сапогов, покинул коридор. Иван лишь глупо улыбнулся, поднимая свой шарф с пола. А ведь он так до конца и не понял, что произошло в тот момент…